Глава 8. Принц Содома (2/2)

— Отлично, — улыбка Анжу осыпает его золотом. — Моя мама говорит, что в вашем ресторане готовят единственную пасту во всей Франции, которая не уступает той, что она ела в Италии.

— Для нас огромная честь получить столь высокую оценку от ее величества королевы-матери, монсеньор. — Он перевел взгляд на Шико. — Вы готовы сделать заказ, сударь?

— Ага, — он отправил слово в полет вместе с кивком. — Ваш фирменный суп, устрицы и овощи на бульоне, утка с баклажанами и на десерт… — Он сверился с меню. — Персик вокруг жасмина. Что это такое? Хотя нет, не говорите, удивите меня. Звучит красиво.

Официант поклонился и удалился, прошив воздух черно-белой прожилкой.

Анжу сказал с веселым удивлением:

— Ты не лопнешь?

— Я не сомневаюсь, что местные порции придется искать под микроскопом.

— И все же, — он покачал головой. — Если ты обычно так много ешь, почему ты не толстый?

— Кто задает даме такие вопросы, монсеньор? — томно сказал Шико и обмахнулся ладонью, как веером. — Я уже сдал экзамен или меня ждет что-то еще? Я могу кувыркаться через голову и делать «колесо». Показать вам?

Анжу подпер щеки кулаками во внезапном детском жесте и ничего не ответил. У него был очень ясный взгляд и улыбка с оттиском той, лучезарной, которую он не показывал в журналах. Она делала Шико внезапно и ошеломительно счастливым, потому что Анжу хотел про него знать и наоборот. Только в этот миг он не мог поверить, что принц и какой-то неизвестный мужик… По-прежнему улыбаясь, он ответил смущенным взглядом.

Их столик располагался в стороне от остальных, перед панорамным окном, за которым слоями лежали свет и дым. Он раньше задирал голову к городу или смотрел прямо перед собой; однажды он заметил, что месяцами ходил мимо мурала, нарисованного на боку дома рядом с редакцией, и не видел его. Рисунок был почти безобидным для полиции нравов: парень в толстовке с очками ночного видения держит баллончик с краской; скорее всего, художник нарисовал себя. Через пару недель его закрасили, но Шико запомнил его как символ события или явления, мимо которого проходишь, не обратив внимания. Знает ли окружение герцога, которое он называет «друзьями», что его ухмылка беспощадна, как солнце, а улыбка клонится к закату и в ней вечный покой ребенка и старика?

Они смотрели на город. Серые крылья башен мчались к небу, надменные, как Люцифер. Если ты живешь высоко, ты видишь реальность по-другому, верно? Ближайшая к ним пара (лысеющий мужчина в костюме-тройке и молодая блондинка в маленьком черном платье с огненными камнями на тонкой шее) очень старалась сделать вид, что не смотрит на герцога. Трудно ли ему переходить из одного дня в другой, когда его всегда полируют взглядами? Должно быть, он уже давно к этому привык и не представляет себе другого существования. Если оставить его в покое, он растает, как сугроб. Но этого никогда не случится, даже если его брат-король будет править десятки лет и родит десятки наследников. Этот парень всегда будет стоять на перекрестке таких внимательных взглядов, что не будет отбрасывать тень. Но однажды расслоится и почернеет, как бумага в камине. Может быть, я ничего в нем не понимаю, кроме его уязвимости.

Он черпал свой бежевый суп с черными губками трюфеля, когда герцог спросил:

— Почему ты не веришь в Бога?

Шико слегка сморщил нос.

— Может быть, не стоит обсуждать это за обедом?

Герцог намотал чернильную пасту на вилку.

— Я хочу сейчас.

Шико посмотрел на него очень внимательно и, кажется, что-то понял.

— На вашем месте, монсеньор, я бы не интересовался никем, кроме самого себя, и проводил бы дни, глядя на свое внутреннее зеркало. То есть, снаружи тоже все хорошо, но… Вы подобрали меня избитого на дороге. Вы общаетесь с человеком, который признался вам, что он нерелигиозен. Вы… — он заколебался, — сделали очень нестандартную вещь, чтобы не закрыли ваш клуб. Разве вы не можете побыть наедине с собой хотя бы пять минут?

Принц заморгал на него немного растерянно; внезапно его скулы и шею испятнал жар.

— Это был комплимент? — неуверенно сказал он.

— Ну да, — Шико с теплым чувством потянул к себе миску с устрицей в самоцветном бульоне (раковина была всего одна, но она была очень большая). — Правда, идея не моя. Знаете ли вы о господине Мишеле Монтене? Он ведет блог, хотя не уверен, что его читают многие… Он считает, что нет ничего более интересного и важного для человека, чем изучение себя.

— Моя матушка читает его. По-моему, они переписывались.

— Ух ты, — Шико поднял бокал. — Ее величество королева-мать…

Он застопорился, с одной стороны, не совсем понимая, что он хотел сказать, с другой стороны, оглядываясь на сделанную им пометку: «Не говори о его семье».

— Выдающаяся женщина, — предположил принц (лукавые искорки вихрились в глазах). — Я не думал, что такой желчный индивид, как вы, способен на придворное подхалимство.

Шико укоризненно склонил голову набок.

— Это подхалимство?

— Нет, — согласился принц и поднял свое золотое шампанское. — Но вы желчный человек.

— Да, — согласился Шико и протянул ему бокал. — Экзамен окончен?

— Может быть, он никогда не кончится, — медленно, задумчиво, с отблеском улыбки сказал Анжуйский. — Но я не выброшу тебя на шоссе. Ты мне нравишься.

Шико очень широко улыбнулся.

— У вас неплохой вкус, монсеньор.

Раздался звон хрусталя, прерванный появлением метрдотеля, над смокингом которого воздвиглось недоумение.

— Ваше высочество, приветствую вас от имени всего коллектива и благодарю за честь, оказанную нашему заведению.

Герцог небрежно кивнул.

— К вам хочет подойти некая… дама. — Последнее слово метрдотель выделил курсивом.

— Да, я жду ее, — сказал Анжу. — В чем проблема? Она без сопровождения?

Официант проскользнул, словно тень, и поставил блюдо перед Шико. Как он и думал, утку в сопровождении баклажанов можно было увидеть только через увеличительное стекло. Он сунул кусок в рот. Было очень вкусно. Его разум почти отключился от внешних разговоров.

— Видите ли, монсеньор, — кашлянул метрдотель. — Ваша гостья утверждает, что принадлежит к дому Пардайян-Гондрен.

— Это так, — нетерпеливо сказал герцог. — Проверить ее родословную можно в любом музее. Вы пропустите ее?

— В доме Пардайян-Гондрен нет госпожи Клодетты.

— Есть, — возразил Анжуйский. — Она стоит внизу у входа, как я понимаю.

— В доме Пардайян-Гондрен есть господин Клод.

— Ко мне пришла мадемуазель Клодетта, — упрямо сказал Анжуйский. — Пропустите ее.

Метрдотель располовинился в поклоне и исчез.

Шико ел. Анжу глянул на него с раздраженным разочарованием.

— Что, — сказал Шико, прожевав свою утку.

— За твоим атеизмом стоит примитивный материализм.

— Почему примитивный?

— Вера требует усилий, на которые большинство людей не способны.

— Вы верите в Бога, монсеньор?

— Каждый раз удивляешься, что я не состою из двух слоев, как бутерброд, — с презрением проговорил Анжу. — Ты не такой умный, как думаешь.

За его спиной в жесткой серости светился Париж. Может быть, сейчас мне мерещится гарь, но я чувствую ее.

Если бы я был таким красивым, я бы позволил себе быть тупым как пробка.

Откуда он? Эти теплые дни свалились на меня с этим воображаемым существом. Может быть, мне все это еще снится? Этот лимб.

Шико проглотил последний кусок.

— Я верю, — сказал он, — что если допустить существование демиурга, акт творения был насильственным. Его никто не просил об этом. Мы брошены в жизнь, как в адский котел. На войне я видел шестилетнего ребенка с раздробленной головой. Моих родителей убили гугеноты, когда мне было… Ну, неважно. Мы с моим братом сидели в подвале и две недели умирали с голоду. Мы уничтожаем друг друга только потому, что одни хотят носить крест, а другие не хотят. Нам нечему доверять, ни одна истина не абсолютна. Мироздание… — он задумался над словами. — Не греет. Я противопоставляю этому холоду и пустоте себя, потому что у меня больше ничего нет. Но мне достаточно того, что у меня есть я. Ну, и я просто пожрать люблю. Извините, если расстроил этим вашу эфирную сущность.

Анжу выглянул на него, как из убежища; в глазах — искры гейзером.

— Творение — это насилие?

— Да, — сказал Шико.

Тот повел головой, как будто попытался рассмотреть его сразу со всех сторон.

— И ты, в отличие от меня, можешь пробыть наедине с собой пять минут, да?

— Я могу пробыть наедине с собой сколько угодно.

— Сколько тебе лет, что ты проповедуешь одиночество?

— Я не равнодушен к людям. Это не нигилизм. У меня есть своя святость. На самом деле моя единственная святость — это человек.

— Ты чертовски сумасшедший, — сказал Анжу. — Когда я нашел тебя на улице, ты сразу начал говорить невообразимую чушь.

— И впервые за долгое время тебе не было скучно, да?

Губы герцога раздвинулись, глаза сузились. Белоснежная кожа пульсировала жизнью и требовала прикосновения — рук и губ.

В серо-светоносном пузыре, в котором они очутились, возникло подспудное движение внутри тел. Он очень отчетливо увидел свою руку на затылке Анжуйского, и его белую руку на своей щеке. Они столкнулись губами и разъединились, а потом столкнулись опять.

Он услышал шаги, прервавшие то, чего не случилось.

Он никогда в такое не верил и не считал для себя возможным. Даже сейчас это казалось ему явлением абсурда: как его глаза что-то выискивают в заминках герцога, как он слушает звуки, которые звучат в рельефах его голоса. Как он вызывает в нем узнавание и неразумение.

И если судить по этим взглядам, гонящим по спине водопады мурашек, силой и странностью не уступающим дежавю, по его обжигающим молниям, по итальянским ножам, которые он мечет в меня… То же самое происходит с Анжуйским.

Это нужно прекратить, решил он.

Мне неуютно. И я на самом деле не педик. Я же не могу считать тот случай с Жаном. Это было почти что в детстве. И это вообще не считается.

Он просто смазливый и похож на девчонку. Я просто немного запутался.

И… ой божечки.

Сюда только что вошла очень высокая блондинка с очень милым голоском, которая целует руку его высочества, который приветствует ее ухмылкой с признаками дружелюбия.

На ней белое кружевное платье с струящимся подолом, белые босоножки на высоком каблуке, стратегически расположенный жемчуг и много макияжа.

И это мужчина.