Глава 5. Экстремистский рэп (1/2)

Существует иерархия зрительного восприятия. В любой группе людей кого-то всегда замечают в первую и последнюю очередь.

Кристофер Прист «Гламур»

Он вошел в комнату и швырнул сумку на кровать. Он чуть было не бросил шпагу, но она была старинной, довольно дорогой, а клинок лежал в руке как влитой (идеальная балансировка). Тот человек внутри него, который был стерильнее, сдержаннее, остановил его. Он положил шпагу на широкий подоконник, еще не зная, куда ее пристроить.

С шипением переведя дух, он подошел к окну. Взгляд привел его вниз, в город. С высоты Париж казался серым маревом, изборожденным верхушками башен. Море без кораблей (клише), электрическая путаница (но только ночью). Он повернул голову и прищурился; сложил руки на затылке. У него не было уникальных мыслей. Он поднял руки над головой. Никаких мыслей по-прежнему не возникало. Он был слишком зол, чтобы думать. Он ощутил свою ничтожность и свою надменность. Он был самым умным человеком, которого он знал, но это ему ничего не принесло. Помимо проблем с Майенном.

Город поманил его хрупким серебристым свечением. Он гипнотически шагнул к пуленепробиваемому стеклу и положил на него ладони. Если однажды он захочет выпрыгнуть из этого высокого окна, его легко потащит вперед. Самоубийцы не должны жить так высоко. Но он не был склонен к самоубийству. Его выгнали из иерархии — тем хуже для иерархии. Он не умрет. Он…

В животе заклокотало.

Он взглянул на часы и с экзистенциальной тоской обнаружил, что до обеда осталось еще два часа. С его стороны было чрезвычайно глупо не купить чего-нибудь поесть в городе.

Первым делом он узнал, как кормят в Лувре. Эта информация его не обрадовала. Здесь была кухня, предназначенная исключительно для королевских трапез. Здесь была кухня, где готовили еду королеве-матери. Все остальные… Всем остальным приходилось выкручиваться. Он выяснил, что герцог Анжуйский иногда приглашает свою свиту разделить с ним завтрак, обед или ужин. Но когда именно это произойдет, заранее никто не знал. У него создалось впечатление, что каждый придворный договаривался на разных кухнях, когда ему будут готовить еду, ведь графики миллионов людей, населяющих Лувр, были разными. Пока его лучшей надеждой была кухня для слуг, в которую было относительно легко проникнуть и договориться о приготовлении для него еды, или просто спиздить что-нибудь, что плохо лежит. Кухня для прислуги больше всего напоминала обычную столовую с обычным расписанием, которое всегда появляется на белых листочках со скучным черным шрифтом, упорядочивая если не хаос мироздания, то процесс питания. Он не требовал для себя изысков и был готов довольствоваться обычным салатом, супом, мясом с картошкой или макаронами плюс яблочный или вишневый пирог на десерт. Но пока до этой обыденной роскоши оставалось еще два часа.

Он задрал голову в оглушительно белый потолок и взвыл.

Потолок был таким высоким, что ему практически ответило эхо.

Его комната была великолепна. Пожалуй, даже слишком великолепна. Он был слишком корявым для великолепия. Он чувствовал себя пацанчиком в полудохлых кедах, который забрел в хороший район. Из всех людей, снующих по Лувру, единственной с более темной кожей, чем у него, была мавританская карлица в пестром разноцветье — скорее всего, она была чьей-то шутихой. Скорее всего, я тоже чья-то шутиха. Анжуйского? Кажется, в нем нет той остроугольной жестокости, которая заставляет смеяться над уродствами других людей. Хотя черт его знает. Возможно, мы разыгрываем первый акт злого пранка. Может быть, я нахожусь в «Шоу Трумана». Может быть, он ведет треш-стрим для элиты. Он принц, он должен презирать нищих. По крайней мере, я не профессиональный нищий.

Раздражение выплеснуло его к разбору вещей.

Он расстегнул молнию сумки и решил включить музыку. Огромное пиксельное панно на стене транслировало только правительственные каналы, где можно было услышать только церковные песнопения или что-то в этом роде.

Он порылся в телефоне, выкрутил громкость на максимум, и по комнате заколтыхались биты. Он качал под них головой, чувствуя, что из него не выветрились тени страха. Он не знал, что здесь делает. Он не знал, кто он такой. Он не знал, кто такой Анжуйский, с кем ему хотелось поговорить, но он не знал, о чем. Страх выстраивал на его лице архитектуру лукавой улыбки, к которой его лицо всегда склонялось, если он чувствовал себя растерянным. Он начал петь, чтобы внутренне замедлиться. Потом он запрыгал, размахивая руками. Схватив мысленный микрофон, он перенесся в мысленный зал. Его приветствовала мысленная толпа. Выдуманный мир приятнее настоящего.

— «Куплет засадил, как по статье УК

Мысли в пустоте, тузы под рукав

Ждали новое демо — солнышко в руках

Мой рэп — волкодав, этот город — вулкан

Этот рэп снова в топе, бля, как так?!

В микрофон орут орки, сука, Warcraft…»

Ритм, ритм, ритм.

Наше сердце — это ритм.

Бит качает.

Он пел:

— «Американские горки на семи холмах», — и было в этом какое-то удовольствие.

Он пел:

— Ыыыыыынннннн, — и в этом было.

За его правым локтем покачалась фигура.

Он обернулся и увидел Анжуйского, который… угорал над ним.

Герцог проник в его комнату тихой сапой через беззвучные автоматические двери и какое-то неизвестное время стоял в неуловимой тени, скрестив руки на груди, наблюдая за ним, пока он гримасничал, подпрыгивал и создавал свой шум.

Ну, охуенно мы прогарцевали, ваше высочество.

Он неторопливо подошел к своему телефону, поставил трек на паузу и посмотрел на Анжуйского.

С языка соскочило:

— Чё надо?

Через миг:

— В смысле… Доброе утро, монсеньор?

Шико остался стоять со своим недоумением, слыша, как последний звук запнулся о смех, даже губам стало щекотно.

Он хамит принцу крови, как будто ему за это платят.

На Анжуйском было что-то ослепительно белое, с чем он слегка сливался, и бриллианты, сверкающие в такт его глазам.

Каждый раз, когда Шико видел его, Анжу озадачивал его своей красотой. Он еще не встречал кого-то, кто выглядел бы так, будто его нарисовали. Этот идеальный фильм, который он смотрел, однажды должен был закончиться. У него вскочит чирей на глазу или прыщ на щеке. Герцог курит, значит, он посереет или пожелтеет. Или пробурит себе третью ноздрю кокаином. Или его сожжет самопожирающий пожар.

Но пока Анжу существовал, чтобы блистать, а не влачить груз жизни.

Принц сверкнул белоснежными зубами, которые сопротивлялись биологическому процессу.

— Так вот ты чем занимаешься, когда тебя никто не видит? — сказал он. — Представляешь себя тру рэпером, который на сцене читает дисс на всех?

Первая подача, которую легко отбить.

— А что вы читаете, когда вас никто не видит, монсеньор? — Шико сделал манерный жест, окарикатуривший изящество Анжуйского до степени полной отвратительности. — Ой, девочки!

Он закатил глаза и унес свой шум по тропинке высокомерного, визгливого смешка, который он тоже подслушал у Анжуйского на кокаиновой вечеринке:

— «Пусть не забывают, кто тут королева

Я раскидываю бабки направо и налево

Это моя манера, жена миллионера

Мне платят за концерты, я читаю под фанеру».

Яркий, переливчатый смех принца вскипел под потолком.

— Ты такой прикольный, — он немного наклонился вперед (округлость его плеч напряглась под белым шелком футболки). — Что еще ты можешь?

Солнце поболталось на его лице; кажется, сегодня нет ни грамма косметики, только его собственный фарфор и перламутр, пухлые розовые губы, большие блестящие глаза расхлябанного цвета, то ли серо-зеленые, то ли карие. Мой взгляд совершает разграбление его лица. Блин, пухлые губы. Он что, девушка, что я о нем так думаю? Он даже не в платье. Он парень: широкие плечи, узкие бедра, чертовски пухлые губы… Блин, я не той дорогой иду?

Шико не успел ответить, когда Анжу сменил звуки.

— Мы пропустили собеседование, — сказал он, сопровождая слова своей острой ухмылкой, похожей на солнце и холод. — Насколько хорошо ты стреляешь?

Шико пихнул кулаки в карманы джинсов.

— Нормально, — сказал он.

— Нормально — «хорошо» или нормально — «плохо»?

— Нормально — «хорошо».