Глава 4. Злое соло (2/2)
Довольно жалкое движение его голоса не встретило никакой реакции.
Пиджачные плечи бывшего начальства приподнялись.
— Никто не просил тебя заниматься этим делом. Сирил поставил твой материал только потому, что я уехал в командировку. Скажи спасибо, что ты не сидишь в тюрьме.
— На основании чего? — Он поставил жирную подпись внизу. — Лотарингские принцы — не его величество, а ведут себя так, как будто они могут все.
— В Париже они могут все. Если ты до сих пор этого не понял, ты безнадежен. Я жалею, что потратил на тебя целый год.
Шико поднялся и понежил воздух своим глубоким поклоном.
— Спасибо, шеф. Я просто не хочу… — Его голос споткнулся ближе к финалу: — Чувствовать себя ничтожеством, которое не смеет вякнуть ничего ни о чем.
Жюль вздохнул; на его физиономии появился росчерк «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». Но он был неглупым человеком, хотя и с очень грязными запястьями под очень белыми отворотами манжет.
— Что ты собираешься делать? — спросил он. — Вернешься домой?
Шико помотал головой.
— Я нашел новую работу. Собираюсь крутиться на ветру.
Жюль сказал:
— Хм?
Шико сказал:
— Я попал в свиту герцога Анжуйского.
— Шутник, — фыркнул Жюль. — Ты всегда смешил всех в редакции. Я даже не знаю, кто теперь будет это делать. Если бы ты не был таким легкомысленным идиотом…
— Это правда, — возразил Шико несколько резче, чем намеревался. — Его высочество оказал мне такую честь.
— Это не смешно.
— Это все равно правда. Это был несчастный случай.
Герцог Анжуйский очень похож на несчастный случай.
Он носит платья, и между каждыми его нотами разница в полквартала: он истеричная сучка под белым, он бойцовский пес, он народный герой, который убил кучу гугенотов, он мертвая кинозвезда, он гонит по вертикали. Я поклялся ему в верности, вероятно, в глубине души надеясь, что меня скоро убьют и этот цирк закончится. Он теребит во мне что-то странное, из-за чего я дрожу и потею. Ой божечки, помоги-и-ите.
Из последних новостей, которые я услышал от Сен-Мегрена: августейший братишка высылает нас в Польшу, чтобы мы стали там королем. Мы не хотим туда ехать. Наша августейшая матушка разрывается между амбициями и материнской любовью. Мы пока не имеем ни малейшего представления о финале.
Жюль с любопытством склонил голову набок, нахмурился, улыбнулся.
— Ты знаешь репутацию тех, кто ему служит?
Шико опробовал свое новое пожатие плечами, когда он двигался очень медленно, в особом ритме.
— Я не могу опуститься еще ниже, не так ли?
Он помахал Жерому на прощание, тот немножко качнул подбородком, но перешел на большее проявление человечности: сложил складки на лице в гримасу «что ты будешь делать?».Ой божечки, не мы такие, жизнь такая. Ладно, жизнь действительно не сахар.
Он поехал дальше, по старой прямой, на квартиру, которую снимал со знакомым. Паскаль был, в общем, бездельником, прожигавшим родительские денежки. Как большинство молодых в Париже, он мечтал попасть в свиту к Гизу, стать известным, мелькать в горячих новостях, но не прикладывал к этому особых усилий. В нем гулял ветер, но это нормально, когда тебе едва исполнилось двадцать.
Дом был большой, почти весь стеклянный и панельный; выкидыш современной архитектуры. Он тратил на аренду почти всю зарплату, чтобы не тащиться два часа в центр. В каком-то смысле это была его вывеска: если спрашивали, где он живет, он не без гордости называл улицу. Теперь — это невероятно — он будет жить в Лувре; он не слышит уличный шум, у него есть вид из окна, в котором трескается день. Он живет в одном здании с королем. Когда он подумал об этом, изо рта скатились тихие звуки.
Однажды он заставит Анжу признаться, почему он проявил свое абсурдное милосердие. Даже больше, чем милосердие. Почему он вобрал его в свою громкую пронзительную музыку. Он до сих пор не понимает, какую партию он должен исполнить. Спать с ним? Это нелепо. Герцога окружают красавчики со страниц модных журналов.
У мальчишек в окружении герцога есть огромные деньги и связи. Он узнал, что Сен-Люк практически вырос в свите Анжуйского, его пристроили туда с детства, чтобы он развлекал, ублажал, обожал монсеньора. Они всегда неразлучны: герцог и его ожерелье-близнец, которое горит почти таким же ярким огнем. Шико раздражает Сен-Люка, как неровный шов. Сен-Люк не понимает, что этот новый хуй тут делает: не красивый, не богатый, не знатный. Опущенный, мать его. Не волнуйся, я тоже не понимаю.
Из других хвостовых огней… О Сен-Мегрене ходили причудливые слухи. Якобы у него была интрижка с невестой герцога Гиза, Екатериной Клевской, которой он посвятил отвратительно пошлый любовный роман «Когда мы были счастливы», пользующийся страшной популярностью в светских кругах. Сен-Мегрен, черт побери, выступает в телепередачах. Сен-Мегрен, черт побери, ведет писательские мастер-классы в книжных магазинах, хотя читать его сентиментальное дерьмо невозможно без смеха. Он считается умным, и это еще смешнее его писанины.
Запирсингованный и зататуированный акварельный Можирон мог бы быть интересным типом, не будь он полным безмозглым придурком. Ему всего восемнадцать, а он пользуется репутацией завзятого дуэлиста. Один из его глаз сделан из стекла; настоящий глаз нашего альбиноса был выбит на дуэли.
— Одноглазый красавец, — сладко вздыхает Париж, пока Можирон оскорбляет фанбазу в своем блоге.
Невозможно сказать, почему людям это нравится. Поклоняться приятно, когда у тебя нет позвоночника. Но почему они тащатся, когда эта инстасамка зовет их «уебками», а в благодушном настроении пишет: «Как дела, падик. Надеюсь, вы все сдохли».
Келюс влюблен в Анжуйского, это очевидно по его смешкам и проясненным взглядам. Это нетронутое чувство, у которого могут быть ответственные причины, но Шико не сомневается, что Анжу — его драгоценнейшее достояние, неблекнущий свет в окошке. Келюс сгорит дотла ради Анжу, и в этом незримом жаре — его единственное счастье.
Шомберг — кокетливый, женственный немец, который раньше крутился в свите герцога Алансонского, но что-то не сложилось (какой-то нежданный импульс?), и он с размаху влетел в наши холеные ладошки.
Эпернон сделал пластическую операцию на своем гасконском носе, и расходы очевидно окупились. Чтобы стереть свои южные корни, он красит волосы в ледяной блонд и носит тяжелый макияж, подражая Анжу. У него гораздо больше мозговых клеток, чем он показывает, и еще больше дерьма.
Я не вписываюсь в эту тусовку и не знаю, зачем я нужен Анжу. Я даже не знаю, зачем Анжу нужен мне. Может быть, я расскажу своим внукам, каким… милым он был.
Он провернул ключ в двери и толкнулся внутрь.
Паскаль выбрался ему навстречу, похоже, прямо из постели: треники висели на бедрах, на голове — сплошные штрихи и шипы.
— О, привет, — сказал он, проскребывая ногтями каштановую щетину на щеках. — Ты давно не показывался. В больнице был?
Бля, пиздец. Все про всё знают. Ебучая большая деревня.
— Можно и так сказать, — сказал он (на спине саднили шрамы; кости вдруг заныли, как будто его растянули на дыбе). — Я просто хотел…
— Я тут подумал, — Паскаль перебил его, шмякнувшись спиной о дверной косяк; руки сложены на груди. — Это квартиру я же первый снял, да? В общем, мы с тобой очень разные люди, да? Ты не подумай. Ты не плохой человек. И я тоже не плохой человек. Просто мне с тобой… — Он разъял замок рук на своей спортивной майке. — Мне некомфортно с тобой общаться.
Окна распахнуты. Ни ветерка. На улице громко от голосов и машин. Но мне кажется, что там очень тихо, сонно. Жаркий июньский воздух испаряется с асфальта. Белый шум. Усыпленный город. Какой-то добрый ветер, добрая история могли бы разбудить его.
Но я слишком взрослый человек, чтобы надеяться на это.
— Я думаю, тебе лучше уехать отсюда, да? — Добавил Паскаль. — И лучше прямо сейчас.
Трудновато соотнести его лицо с этими звуками.
Он такое говно, а лицо спокойно-холодное.
Возможно, он даже думает, что я виноват перед ним. Что я могу каким-то образом разрушить его уютную жизнь.
Шико пошевелил своей каменной челюстью.
— Я как раз приехал, чтобы забрать свое барахло, — сказал он.
Между пальцами в спортивную сумку быстро проползли его немногочисленные вещи: одежда, ботинки, книги. Вилки с ложками, тарелки и чашки он не стал забирать. Чайник и кофеварка были хозяйскими. Аккуратнее всего он упаковал пистолет и кастет (второй по счету; первый был при нем, когда он встретился с Майеннским, его сразу отобрали).
Он снял шпагу со стены, где она перекрещивала узорный ковер.
— Хорошая вещь, — сказал Паскаль, нарисовавшийся на пороге. — Ты ведь умеешь драться по старинке, верно? Как настоящие дворяне.
Шико медленно моргнул на него. Дыхание в носовых пазухах изобразило ветер.
Язык лежал во рту червяком.
Он сдвинул его усилием воли, слушая воздух своих легких (больше слушать ему было нечего).
— Да, — сказал он. — Я умею драться.
Он вышел на улицу в картину города со спортивной сумкой, старинной шпагой, тяжелыми клетками бессильных кулаков.
Размытое смогом небо нависало близко, как потолок в обычной недорогой квартире.
Город сожрал его.
Глаза наполнились небом и жидкостью, которая была очень близка к слезам.
Белый шум обогнул его.
Он запрокинул голову в близкое далеко и рассмеялся.