Глава 3. Святая Джуди (2/2)

— Тем не менее, это так. Можете жаловаться королю.

— Кровь Христова, кому ты служишь? — закричал Анжуйский, схватив его за лацканы пиджака. Встряхнул его с неженской силой: — Отвечай!

Дю Га совершенно заледенел.

— Вы знаете, монсеньор.

Рассвирепевший герцог оттолкнул его. Все молчали, вмерзнув в полумрак. Только плазменная блондинка подавала голос с экрана:

— Мир все еще вращается?

Мне не хочется спускаться вниз… <span class="footnote" id="fn_20616929_0"></span>

Анжу рвано задышал, с ненавистью глядя на Дю Га, заковавшего себя в бесстрастье. Вдруг визгливо расхохотался:

— Ну, и пошел нахуй, пишется слитно! Пусть он смотрит. Пусть все, суки, смотрят на меня! Вам же это нравится, верно? Ваше любимое развлечение: что еще я собираюсь выкинуть?

Он зашагал на небоскребных каблуках к низкому столику и в изнеможении рухнул на диван. Закинул ногу на ногу, покачав золотой туфлей. Поманил кого-то в пространстве, и рядом материализовался надменный метросексуал, которого Шико уронил на пол.

Пошептались, интимно соприкасаясь дыханием.

Появились нужные для священнодействия предметы: пакетик порошка, зеркало, кредитка, свернутая трубочкой купюра. Ровные, ровные дорожки. Анжуйский послал Дю Га острую красную улыбку и нарочито медленно снял очки, открывая камерам свое лицо.

— Пусть все, суки, смотрят, — повторил он.

Шико тоже любопытен. Он наблюдает, как тонкие ноздри всасывают кокаин. Точеные черты подтаивают в химическом блаженстве, накрашенный рот округляется на выдохе.

— Да, блядь, да, — шепчет принц.

Палец с кроваво-алым маникюром собирает с зеркала остатки порошка. Втирает в десны. Ах-ах, какой приятный холодок.

Несколько мгновений, откинув голову на спинку дивана, он в поисках вечного времени. Потом вскакивает, с легкостью отталкивая низкий стеклянный столик.

— Господа, почему вы такие скучные? Почему вы все сидите?

Мальчишки отмирают, начиная болтать, двигаться, пританцовывать и сталкивать бокалы с мартини или еще каким пидорским пойлом. Дю Га срастается с тенями или вовсе исчезает. Принц лавирует в гудящем неоновом хаосе, виляя бедрами. У него снова самый мерзкий в мире голос с кокетливыми обертонами голодной до плоти шлюхи. Витрина ювелирного, которую он на себе таскает, сверкает на его перламутровой коже.

Обменявшись с окружающими шепотом и смешками, принц хищно нацелился на новую порцию, заботливо выложенную для него умелыми руками придворной швали. Эти дороги еще жирнее. Он запивает их шампанским прямо из бутылки.

Сладко вздыхает:

— Господа, не правда ли, я красивее сестрицы Марго?

Через миг завывания сытой гиены:

— Эта корова не влезет ни в одно мое платье! И не только из-за сисек! На мой взгляд, грудь вообще переоценивают. Хотя, конечно, только сиськи спасают, когда к твоей толстой заднице можно припарковать мотоцикл и поставить на ней пивную кружку. Или всем теперь нужен такой зад, который выпадает из стрингов? Ну не знаю, не знаю. Августейший братишка называет ее: «Моя толстуха Марго»! Ха-ха-ха-ха!

Нужно поговорить с ним, пока он не успел совсем отъехать. Я бы ушел по-английски, но без пароля не выпустят.

— Добрый вечер, ваше высочество, — говорит Шико. — Кажется, у вас нос испачкался в чем-то белом.

— Разве? — Он обеспокоенно глядится в ближайшее зеркало. — Нет, только помада размазалась. Но ты прав, мне нужно подкорректировать макияж.

Подпрыгивает на двойных пружинах — наркотика и химических реакций собственного гипоталамуса — и невероятно быстро вышагивает на своих каблуках. Сен-Люк жестом фокусника извлекает какие-то предметы и несется следом за принцем. У вас потрясающая придворная должность, молодой человек, хотел бы я посмотреть, как она формулируется на бумаге: «Косметичка герцога Анжуйского»?

Сен-Люк почтительно застывает на пороге двери, за которой скрылось черное платье. Шико никакой почтительности не испытывает и отмахивается от его протестов.

— Эй, сударь, позвольте… Вы куда полезли, наглец?

Сен-Люк пытается схватить его, но трость снова идет в ход, и тот с грохотом падает на пол. Кажется, теряет сознание. Ничего, это ненадолго. А пока отдохните, любезный.

Шико хромает дальше, чтобы припереть герцога к стенке. Зайдя, он понимает смысл протестов Сен-Люка: это ванная.

Я вломился в сортир за принцем крови в платье. Жизнь прожита не зря.

Ванная начинается на Южном полюсе и кончается на Северном. Внутри все мраморное. Мраморные плитки, мраморные раковины, мраморный Анжуйский крутит перед зеркалом головой и задом. Электричество разоблачает его — за девушку не примешь.

— Смерть Христова, — заворожено бормочет он, — как же я хорош.

— Хм, — говорит Шико.

— Боже, — вертится, — какая у меня задница! Не то что у некоторых. Моя из стрингов не вылетит.

Шико кашляет.

— Я бы себя трахнул, — доверительно сообщает Анжуйский.

Шико кашляет агрессивнее.

— Боже мой, — почти плачет Анжу от восторга. — Я понимаю августейшего братишку, что он зеленеет от зависти ко мне. Я бы тоже позеленела, но, к счастью, я — это я, а раз я — это я, то мне некому завидовать. Красивее меня только эта белокурая бестия Шатонеф, которую я, между нами, трахала без всякого удовольствия. При тусклом освещении. Она умна и знает, какие чудеса творит слабое освещение. Часики-то тикают! У прекрасных дам все так быстро начинает отвисать… Ну, а у меня ничего не отвиснет, потому что я, слава богу, не женщина.

— Определенно, — вставляет Шико. — Послушайте, ваше высочество…

Анжуйский не замечает его, кружась перед своим отражением.

Продолжает отщелкивать слова на безумной скорости.

— Я имею в виду, что я не родилась женщиной, а в остальном большой вопрос, кто из нас настоящая женщина. Как мы будем это измерять? Груди? Ну, у меня их нет. У этой плоской доски, у королевы Англии, их тоже нет. И почему-то никому в голову не приходит считать ее мужчиной. Двойные стандарты — показатель общественного лицемерия. Не правда ли, я верно это сказала? Я ужасно умная. И красивая! — Непристойным, порнографическим жестом принц скользит ладонью по своему бедру. — Будем надеяться, что я не сгорю в аду за свою красоту, ведь некоторые говорят, что красота греховна, но будем надеяться, что красота моей задницы беспорочна.

Будем надеяться, царственный кретин, что ты не начнешь раздеваться. Кокаин раздувает эго, как гнойник. Наутро, когда он лопнет, ох и паршиво тебе придется.

Анжуйский, корча гнуснейшие гримасы, припаялся к зеркалу.

— Не правда ли, — заводит он свою любимую, судя по всему, песню, — я красивее сестрицы Марго?

— Я с ней не встречался, — выдавливает Шико. — Ваше высочество, могу ли я?..

— Эта корова не влезет ни в одно мое платье!

— Монсеньор…

— Августейший братишка называет ее: «Моя толстуха Марго». Ха-ха-ха-ха!

Шико потерял терпение.

— Блядь, тебя под коксом пробивает повторять одно и то же? Я думал: как ты можешь раздражать еще сильнее? Хули ты столько долбаешься, монсеньор? Последние мозги сожжешь!

И тут Анжу стало понемногу отпускать. Он заметил первое несовершенство в идеально прекрасном восхитительном себе.

— Боже, у меня же помада размазалась, — вспомнил он.

Шико выжидал, немного тревожась. С принцами так не разговаривают. Интересно, четвертование уже отменили?

Герцог, собравший развалины гримас в гладкую поверхность лица, хлопал пуховкой с пудрой по своему подбородку.

— Черт, щетина вылезает, — пробормотал он. Почти осмысленным взглядом посмотрел на Шико. — Хамишь мне постоянно. Ты смелый или дурак?

Пожатие плеч, не выдающее охватившего его волнения. Шико не знает ответа.

Анжу вдруг становится неуловимо опасен. Жуток. И пахнет тестостероном, мужской агрессией под сладкими наслоениями аромата. Насилие конденсируется в воздухе, заставляя думать о разорванном в схватке горле и трупах на цветочной лужайке.

— Не боишься, что я прикажу тебе отрезать язык? — Тихо цедит в глаза. — Говори со мной честно. Я всегда знаю, когда мне врут, и не всегда это позволяю.

Честно. Хорошо.

— У тебя есть власть сделать это. И темперамент. Но я почему-то не боюсь, — отвечает Шико. — Я думаю, в тебе просто дерьма нет, хотя ты слегка ебанько. Я не буду тебе врать. Это то, что я тебе обещаю. Возможно, тебе это даже не понравится. Мне всегда говорили, что моя правда — как удар бейсбольной битой по башке. Но я по-другому не умею. Расшаркиваться перед тобой я в любом случае не стану. И, вероятно, тебе это не нужно. Когда ты в последний раз верил придворным лизоблюдам, мой принц?

Анжуйский склоняет голову набок. Не расцепляет с ним взгляда. Сужающиеся зрачки затягивают. В нем есть что-то колдовское; говорят, его мать варит ведьминские зелья, говорят, их семья проклята, червь грызет корни древа Валуа. Я вижу это в нем. Под его искусственной красотой, под его перламутровой кожей, в его тонких голубых жилах течет глубокая и темная отравленная вода, подогретая до температуры ненависти к себе.

Почему же я назвал тебя моим принцем, моим господином?

— Хочешь служить мне? — спрашивает Анжуйский. — Я могу защитить своих людей, кто бы им ни угрожал. — Он колеблется. — Почти кто угодно.

Пауза.

Через пару странно легких минут Шико, встав на колено, целует в туалете наманикюренную руку Анжуйского и думает: блядь, блядь, бля.

Почему я делаю это? Может быть, это моя очередная глупость? Как приехать в Париж без гроша в кармане, как писать эпиграммы на Майенна, как подкатывать к чужим женщинам?

Нет, это не глупо. Ты был добр ко мне, когда мог не увидеть меня, как грязное пятно на асфальте, парию, изгоя, урода. Ты был добр, когда никто другой не был бы.

Я хочу что-нибудь для тебя сделать. Надеюсь, никто из нас не пожалеет об этом.

— Я клянусь, монсеньор, — начинает он, далее по тексту.

Анжуйский, нацепив свое выходное лицо, поправляет пряди. Вертится и жеманится.

— Как моя прическа?

— В каком магазине вы ее купили? — хмыкает Шико.

— О, — надул губы. — Неужели нельзя сделать даме комплимент?

— Даме, у которой щетина пробивается?

— Черт, парик сзади в ожерелье застрял. Помоги мне.

— Знаете, мой принц, если понадобится, я убью и умру за вас, и все такое. Как и подобает вашему слуге. Но этот маскарад без меня. И вообще, — поторопил он, — пойдемте. Я не намерен прописываться в туалете, даже в луврском. И я голоден!

— Я тоже! И меня ожидает много вкусного.

— Кокос? — вздохнул Шико. — Зачем, а? Это же вредно.

Герцог в последний раз полюбовался собой. Кокетливо встряхнул фальшивыми волосами. Отбросил локоны жестом мертвой кинозвезды. Искусственный, как пластиковый цветок. И он сломается так же.

— А я люблю то, что мне вредно, — сказал он.