ГЛАВА 46. «Я не хочу забывать» (1/2)
ГЛАВА 46. «Я не хочу забывать»
27 июля 1989 года
Между Каннами и Грассом, в получасе езды от Ниццы
Вилла «Жасмин», собственность Мануэля де Лары
— Западная Сахара, Тифарити
14 марта 1978 года
(ас-Сулайса, 5 день месяца Рабиу ас-сани, 1398 год хиджры)
— Зеркало… дайте мне зеркало… — просит он снова и снова, но голоса, звучащие во тьме, твердят что-то неразборчивое, похожее то на клёкот стервятников, то на хриплый свист ветра, взметающего песок перед началом бури.
— Дайте мне зеркало!!! — кричит он в пустоту, почти поглощенный черным ужасом из-за того, что не может вспомнить, кто он такой. В голове бьет колокол, сознание заполняет слепящий яркий свет, в этом свете есть жизнь, есть разум — но ни одного воспоминания.
Он чувствует себя рыбой, плавающей кругами по замкнутому пространству, среди прозрачных стен, тонких, но абсолютно непробиваемых, непреодолимых. Если бы ему удалось выбраться, выпрыгнуть в глубокую синеву, похожую на открытое море — он сумел бы все вспомнить… но ему кем-то оставлен лишь крохотный и отвратительно жаркий, душный пятачок, и он не помнит НИ-ЧЕ-ГО. Ни своего имени, ни возраста, ни отца, ни матери. Он даже не уверен до конца, что принадлежит к миру людей. Быть может… он — новорожденный джинн, только что созданный из бездымного пламени, и еще не нареченный именем, не наделенный волшебной силой, не приставленный к служению.
В любом случае он не поймет этого, пока не взглянет на себя в зеркало. Стекло, покрытое амальгамой, поможет ему вспомнить… или окончательно забыть… вспомнить мир людей и забыть мир джиннов, а может быть — наоборот. Может быть, он немного побыл человеком, и теперь его время истекло.
— Зеркало… зеркало… — он повторяет это слово как заклинание, на разных языках, но названия этих языков он тоже не помнит, и не помнит, из какого они мира, говорят ли на них джинны, или люди, или — ангелы Господни.
Голоса отдаляются, приближаются, становятся громче, из неровного хора отчетливо выделяются два… Два мужских голоса, и оба кажутся знакомыми. Он старается соединить каждый голос с образом или именем, но терпит неудачу.
— Кто вы? Кто вы?.. — спрашивает он в пустоту, не надеясь получить ответ — так он всего лишь заклинает свой страх, пытается подчинить его себе, овладеть им… превратить слабость в силу. «Почему?»
«Потому что меня так учили…»
Стоп! Это воспоминание… первое воспоминание… или просто первый проблеск света в окружающем его колыхании серо-зеленой пустоты.
«Кто меня учил?.. Кто-то… учил… меня… жить в пустыне… в пустыне… Моя жизнь — это пустыня, но… но… только от меня зависит, как скоро я встречу других людей… каждый из нас — всего лишь всадник на верблюде, едущий в караване через бескрайние пески времени… Эфенди… так говорил Эфенди… Абу Юсуф… »
— О, хвала Аллаху, милостивому и милосердному! К нему возвращается сознание! — да, это голос Эфенди, и он говорит на языке Магриба, а может быть, на языке джиннов… и вдруг переходит на язык, который точно принадлежит миру людей, и кажется не просто знакомым — а родным:
— Анхель! Прекрасное дитя, своим дивным обликом всечасно славящее Всевышнего! Взгляни на меня, назови мое имя… назови снова!
Анхель — это обращение отзывается в груди приятным, живым теплом, на глаза наворачиваются слезы. Он может произнести имя, которое только что вспомнил — Абу Юсуф ибн Мухаммад, называемый также эфенди Юсуф Сахин Акылдыз, и дозволяющий называть себя просто Эфенди… (1)
«Эфенди» — всего шесть звуков, только и нужно пошевелить губами и произнести их… но вместо этого из груди вырывается громкое рыдание и призыв:
— Мама!.. Мама!..
— Он зовет мать — значит, возвращается… Ты прав, Абу Юсуф! — звучит другой голос, резкий и властный, и тоже знакомый. Он врезается, подобно кинжалу… от него не спрятаться.
Имя приходит на язык само, и соскальзывает легко, как крупинка бесценного льда:
— Амир… Амир!
Пока руки Колонны бережно поддерживали тело Анхеля, погруженного в глубокий транс, его сознание блуждало на грани реальности и того же сна, в который ушел любимый. В нарушение установленных Дирком правил, Руди силился последовать за ним, заснуть глубже — и видеть то же, но плотная завеса, похожая на светоотражающую пленку или непрозрачную ткань, отделяла его от пространства, где соединилось прошлое и настоящее. От пустыни между мирами…
Руди, как ни вглядывался, как ни напрягал внутреннее зрение, не мог узреть там ничего, кроме плавающих туманных пятен — одно красное и горячее, похожее на воспаленную рану, второе же, бледное и прохладное, напоминало полную Луну.
— Что? Зачем он зовет Амира? — ненавистное имя похитителя, сорвавшееся с губ Анхеля, нарушило чародейскую дремоту и вытолкнуло Руди в прохладный полуподвал виллы, тускло освещенный всего одной лампой. Здесь они почти целую неделю готовились к духовному путешествию и практиковались в «психодайвинге» — умении останавливать поток мыслей (подобно тому, как пловец задерживает дыхание под водой) и открывать глаза души.
Сегодня Мертенс счел, что Анхель готов погружаться в бездну прошлого, а Руди — страховать его, как спасатель на пляже… И путешествие началось с пугающего явления призраков двоих давно умерших мужчин, которые вдруг снова обрели плоть, кровь и живые голоса…
Руди открыл глаза и тихо повторил вопрос:
— Откуда там взялся этот Амир? Зачем Анхель зовет его?
Дирк, ничего не упускающий из виду, предостерегающе поднял палец и так же тихо пояснил:
— Шшшш… Там, где сейчас пребывает сознание Анхеля, он только что вышел из комы… ему нужно закрепиться в той реальности… он цепляется за тех, чьи образы и запахи запечатлелись в краткосрочной памяти и не успели стереться. Если бы этого не произошло, его психика разрушилась бы окончательно…
Сам Дирк был опытным путешественником по духовной реальности. Глазами духа он ясно видел белокожего юношу, мечущегося в бреду на узкой постели, и двоих мужчин: породистого молодого араба, судя по одежде — саудита, и благообразного пожилого анатолида — определенно выходца из северной Турции.
Турок, годами постарше Дирка, обладал умным приятным лицом, проницательным взглядом и ухоженной белоснежной бородой. Белые с золотом одежды из дорогой ткани, жемчужные четки, висящие на витом поясе, тонкие руки и пальцы в перстнях, не знавшие тяжелой работы, выдавали в нем человека богатого, но не праздного.
Арабский муж был в возрасте Родольфо, такой же рослый и превосходно сложенный — и еще более гневливый, привыкший приказывать и подчинять… Необычайно красивое лицо с четко очерченным, чувственным ртом портили резкие складки в углах губ, а заметная вертикальная борозда между густыми бровями добавляла облику суровости. Людей с подобным мимическим рисунком всегда отличает жестокий вспыльчивый нрав. Мертенс подумал, что Анхелю приходилось очень нелегко рядом с этим восточным вельможей — и сочувственно вздохнул.
На лицах обоих мужчин, склонившихся над кроватью, читалась искренняя тревога. И тот, и другой с равной озабоченностью смотрели на больного — смертельно бледного, с глубокими тенями, залегшими под глазами. Лоб и темя юноши охватывала тугая повязка, из-под бинтов выбивались густые золотистые кудри… Следы от уколов, словно синие татуировки, покрывали обе его руки, брошенные плетьми поверх одеяла. Из вены левого предплечья торчал плохо закрепленный катетер.
Дирк проследил взглядом за прозрачной трубкой, тянущейся к стеклянной колбе, и убедился, что в ней физраствор, натрий хлорид и глюкоза — обычное «питание» пациентов, находящихся без сознания. Маркировка на бутылке для капельницы свидетельствовала об участии миссии Красного Креста в поставках медикаментов борцам за свободу (а говоря проще, мятежникам) из Западной Сахары.
Черные глаза заслоняют свет, теплая рука с жесткой ладонью прикасается ко лбу.
Анхель невольно подается навстречу этой ласкающей руке, в поиске защиты, но сердце сжимается от страха, и тоскливого осознания, что он обманывается в своих надеждах. Амир силен, Амир могуществен, и он мог бы… мог бы… что?
«Вернуть меня… но куда, куда?.. Не помню…»
Зато он помнит, как крепко Амир умеет обнимать, какие горячие у него губы и сильное, будто стальное тело с литыми мышцами атлета. И каким безжалостным хищником он может стать, если противиться его воле, препятствовать его желаниям. Он может все… но делает только то, что хочет. Амир не хочет возвращать ему свободу — Анхель помнит это совершенно точно, и понемногу из тумана начинают выплывать другие воспоминания, похожие на куски разбитой мозаики. Некоторые сладкие, другие — пугающие, волнующие, но в конце концов складываются в картину, похожую на мытарства души, заблудившейся между мирами.
Анхель осознает, что сейчас он в сердце пустыни, после попытки побега из золотой клетки, и люди рядом с ним — его добрый учитель и властный господин. Господин хочет владеть его душой и телом, а учитель учит послушанию, особому послушанию «в радости», и принятию своей судьбы.
Анхель не помнит, откуда пришел в этот сказочный, разноликий мир, полный красоты и жестокости. Прошлое скрыто дымной пеленой, отделено от настоящего высокой, непреодолимой стеной, от земли до неба… и возврата к прошлому нет. Как всадник, едущий в караване, он может двигаться только вперед, и только до того предела, который дозволит Амир, и еще… еще… он обязан любить Амира. Любить его душой и принадлежать телом. У него нет иного выбора, разве кроме еще более страшного — прервать свою жизнь и навсегда остаться в песках. Кажется, он уже попытался сделать это, но то ли струсил, то ли Ангел Смерти был чем-то занят. Но… если выбор стоит между любовью и смертью, есть ли веские причины выбирать смерть?
Особенно теперь, когда он больше не помнит, кто он, точнее, кем был раньше… и какое имя дали ему родители, кроме домашнего прозвища «Анхель», кажущегося таким родным и знакомым. Это последняя жемчужина, чудом сохранившаяся в опустевшей шкатулке воспоминаний.
Эфенди называет его просто мальчиком, или сыном, хотя не скрывает, что Анхель вовсе ему не сын. Эфенди — аскет, посвященный суфий, у него вообще нет детей… и жены тоже нет. Вся его жизнь посвящена служению господину, принцу Амиру…
Амир зовет его по-разному, в зависимости от настроения и фазы луны. Иногда — Анхелем, время от времени — Эль Эйн, или Эйни. Чаще всего — Нур Джемаль, а в порывах страсти — хабиб… но бывает, что он становится «ничтожным кяфиром», или «маджнуном». (2)
Анхель сам теряется среди всех этих новых имен, и ни одно из них не желанно ему так, как настоящее, напрочь стертое из памяти. Эфенди рассказывал про магию зеркал, про тайную власть существ, живущих за серебром амальгамы. В этом теплится надежда для Анхеля.
Может быть, если он взглянет в зеркало, то все-таки сумеет вспомнить все, может быть, тогда чары пустыни разрушатся, стена исчезнет, и ласковое синее море унесет его к родным берегам, к настоящему дому?..
— Дайте мне зеркало… — шепчет Анхель, и взывает отчаянно, как в предсмертной мольбе:
— О, зеркало, зеркало! Дайте мне взглянуть на себя… увидеть свое отражение… вспомнить свое имя!
Голоса Амира и Эфенди снова начинают звучать громче, но слов он не разбирает — человеческая речь тает в звуках песчаной бури, тонет в жуткой музыке пустыни.
И тогда в сознание проникает другой голос.
Голос чародея или джинна.
— Анхель… — внимательно глядя на бледное, покрытое мелкой испариной лицо пациента, позвал Мертенс. — Анхель! Сожми мою руку, если слышишь меня…
Молодой человек ответил ему слабым пожатием. Его левая кисть целиком покоились в широкой и жесткой ладони Дирка, пальцы правой тесно переплетались с пальцами Руди.
— Прекрасно… эти двое мужчин рядом с тобой вершат твою дальнейшую судьбу… Ты хочешь ясно слышать, о чем они говорят?
— Да… — еле слышно выдохнул Анхель, расслабленно распластанный на руках и коленях Родольфо.
— Тогда следуй моим указаниям. Оставь свое тело лежать на кровати. Выйди из него.
— Как?..
— Стань легче воздуха… Переместись мысленно назад и влево…
— Нет! Мне… страшно…
По спине Руди пробежала холодная дрожь. Он сильнее сжал руку любимого в стремлении защитить, и взглянул на Дирка со смесью укора и угрозы — но Мертенс поднял палец в предупреждающем жесте и одними губами приказал Родольфо ослабить хватку.
Колонна нехотя повиновался, а проводник тихо повторил указание для Анхеля:
— Ты так уже делал, вспомни. Бояться не нужно, все под моим контролем…
— Мое тело…
— Твое тело никуда не исчезнет… Лети назад и влево, стань наблюдателем и свидетелем своей истории… Она уже случилась и записана. Ты ничем себе не повредишь, когда переместишь внимание на этих людей…