ГЛАВА 32. Преисподняя (1/2)
ГЛАВА 32. Преисподняя
5 июля 1989 года
Приморские Альпы, между Ниццей и Грассом
Вилла «Священный трибунал»
Раннее утро
Сырой холод подземелья обволакивал измученное тело, ледяными иглами проникал под кожу, пробирался в суставы и мышцы, и к утру стал таким пронзительным, что Анхель почти не чувствовал ни ног в стальных распорках, ни рук, скованных сзади, вокруг железного столба. Этот узкий столб служил единственной опорой для затекшей спины; шею же удерживал в одном положении жесткий ошейник, с регулируемой степенью давления. Перед уходом Пуни затянул его на три четверти, так что можно было более-менее свободно дышать и даже слегка повернуть голову направо или налево, но малейшее лишнее движение усиливало удушье и причиняло боль позвонкам, так как на внутренней части ошейника имелись еще и притупленные шипы…
В таких условиях биться, в стремлении избавиться от пут, было равносильно самоубийству, а кричать — совершенно бессмысленно. Анхель знал, что никто не придет на помощь, но каждое его действие или издаваемый звук фиксируется видеокамерой, и чем сильнее станут его мучения, тем больше будет наслаждаться Пуни. Он же не хотел добавлять торжества своему палачу… пусть довольствуется тем, что уже успел натворить.
«Помни, что ты не равен своему телу, плоть — это всего лишь оболочка, глина. И как бы ее ни мяли, ни били, ни истязали, она всего лишь облекает дух… но не ставит ему границы. Ты — это дух, способный уйти из страждущего тела, уйти на время или навсегда, но в любом случае неподвластный истязателям плоти… О том же говорит и ваш пророк Иса (1) — «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих погубить». — на всем протяжении ужасной ночи Анхель вспоминал мудрые слова Эфенди и цеплялся за них, как тонущий за канат; когда же физическая боль становилась нестерпимой, а сердце готово было разорваться от смертной тоски, он представлял себе прекрасное лицо и сильные руки Руди, бережно обнимающие, дающие поддержку, и как будто слышал любимый голос, утешающий и ободряющий его, словно отрока в огненной пещи… (2)
…Голос ангела коснулся слуха наяву, и теплые пальцы погладили заледеневшее плечо:
— Самум… солнышко мое… очнись… посмотри на меня, амиго!
Анхель с большим трудом сумел разлепить ресницы, склеенные смесью высохшей спермы, налипших волос и слез, и открыть глаза… рядом с ним сидел на корточках Колумб, старый приятель — даже скорее друг — и держал в руках ключи от оков и теплое влажное полотенце. На полу стояла высокая кружка с водой.
При виде воды, которой он был лишен на протяжении многих часов, Анхель потерял остатки самообладания и дернулся в цепях, в тщетной попытке достать до жидкости, но ошейник так сильно впился ему в горло, что сознание помутилось… и померкло.
…Он не знал, сколько пробыл в обмороке, но когда очнулся, шея, ноги и руки были уже свободны, икры и ступни растерты до покалывания и жжения, а губы смочены водой с легким привкусом соли.
— Воды… умоляю… воды… — прохрипел Анхель, и сейчас же заботливые руки Колумба приподняли его повыше — и поднесли к губам сосуд для питья.
— Не спеши… пей небольшими глотками… — Колумб мягко отстранил дрожащие пальцы Самума от кружки и уверил: — Я принесу еще, как допьешь…
От теплой подсоленной жидкости с привкусом моря Анхелю сразу стало лучше, хотя он чувствовал, что мог бы выпить в несколько раз больше… но сперва нужно было выбраться из гнусного подвала. Судя по ключам от наручников, выданным другу, у него имелись четкие инструкции в отношении узника. И Анхель надеялся, что эти инструкции по крайней мере не ухудшат его положения.
Колумб дотронулся до шеи, где был отчетливо виден остаточный след от жесткого ошейника:
— Глотать больно?
— Да… немного… — Самум кашлянул и убедился, что наждачное царапанье в трахее, однажды уже поврежденной Пуни в ходе «дисциплинарных мероприятий», ему не померещилось. — Гнусный урод!!!
— В прошлый раз я думал, ты совсем концы отдашь… ты тогда был весь посиневший… — Колумба передернуло от ужасного воспоминания, когда он испугался, что Пуни увлекся и все-таки удавил Самума ошейником.
— Я тоже так думал… — прошептал Анхель и вцепился обеими руками в плечо Кристиана — так звали Колумба по-настоящему, в той жизни, где люди свободны, где истязания — противозаконны, и где его собственное имя звучало иначе… мысль об этой жизни, в которую он мог вернуться, в которую почти уже вернулся, благодаря Руди, и потерял снова из-за своей глупости, мучила Анхеля похуже гаротты и жажды.
«Хабиби… неужели это все… неужели я сдохну здесь и больше никогда тебя не увижу?..» — он помотал головой и схватился за шею, чтобы сдержать приступ рыданий и болезненного кашля, но это ему не удалось.
— Ну-ну… шшшш… ты сейчас совсем развалишься… так здесь нельзя… крепись, амиго… — Колумб прижал его к себе, слегка похлопал по спине и тихо прошептал на ухо:
— Не дашь ему то, чего он хочет, сломаешься сам, окончательно — и он тебя быстро определит в свои «кинозвезды»… На моей памяти уже четверых таких приказал сжечь…
— Плотоядная гадина!.. Слуга шайтана!..
— Шшшш! Тише… тише…. молчи! Если не хочешь стать пятым… Я вот не хочу…
— Я тоже не хочу… только не так…
Колумб осекся и сам дал слабину — голос его задрожал:
— Держись, амиго… Я точно не выдержу, если он еще и тебя… ну… ты понял…
— Да… ты прав… нельзя распускаться… — Анхель сделал над собой усилие, кое-как сумел выровнять дыхание и в свою очередь дотронулся до спины Колумба, разукрашенной пунцовыми следами от хлыста и синеватыми кровоподтеками от подвесов:
— О-о… друг мой… как же тебе досталось из-за меня… прости, прости…
— Ты тут ни при чем… не бери в голову. Мне такое от него достается регулярно… и намного сильнее. Это я еще легко отделался, поверь… — Колумб прикрылся своей обычной бравадой, по-честному стараясь не замечать своего болезненного состояния, лишь отчасти приглушенного обезболивающим. Сейчас все его силы были отданы другу, которому было намного хуже:
— Мне приказано тебя отвести в ванну… и сделать массаж… идем же… А ну давай… встать сможешь?
— Да, смогу… — Анхель, стараясь слишком сильно не нажимать на изувеченные плечи Колумба, заставил себя подняться.
— Ноги уже чувствуешь?
— Да… — ноги он чувствовал, несмотря на несколько часов, проведенных в распорках, но это не слишком облегчало состояние. В его теле болела каждая мышца, и все болело внутри, но на коже не было ни единой царапины. Пуни прекрасно знал свое дело и формально сдержал обещание, данное Гульельмо: никаких внешних повреждений, никаких непоправимых увечий или серьезных травм.
****
Несколько часов спустя
— Рануччи, ты сукин сын! Какого дьявола ты мне сразу не сказал, что у меня нет месяца на воспитательную работу, а парня должны забрать на днях?
— Мои мотивы не имеют к тебе прямого отношения и не должны тебя волновать…
— Нет, блядь, должны! Ты выставил меня идиотом перед всем своим персоналом и теми двумя ушлепками, которые слышали, что я пообещал третьему четыре недели «Трибунала»! Четыре! А теперь что? Пара дней для острастки, участие в гребаном шоу — и назад, под крылышко щедрого клиента, который совершенно его распустил? Да так у тебя скоро все жеребцы разбегутся кто куда! Ты в своем уме? Те, кому ты регулярно отсасываешь, хоть в курсе всей этой твоей херовой импровизации? — Пуни, не стесняясь в выражениях, уже минут пять орал в трубку на куратора Самума.
— В курсе, в курсе. Потому я тебя и предупредил, чтоб не вздумал с ним развлекаться по полной программе, как ты любишь! — не повышая тона, но внутренне кипя ничуть не меньше самого Мастера, ответил Гульельмо. — Смотри мне, Самум должен успеть полностью очухаться после твоих воспитательных мер и самого шоу — максимум за пару дней!
— За пару дней? Чего захотел! Может, еще за пару часов? — сарказмом в голосе Пуни можно было травить слизняков в саду.
— Да! Лучше бы за пару часов!
— Ничего не могу гарантировать, если ты не дашь мне неделю!
— Какую неделю! Ах ты, кретин! Ты что уже успел сделать с ним, ублюдок ебанутый? — потеряв терпение и вконец перепугавшись, заорал Рануччи. — У него руки-ноги целы хотя бы?!
— Что сделал, то сделал! Переломов нет, успокойся!
— Успокойся?! Да я с понедельника вынужден бегать от вип-клиента, которому так припекает без Самума, что он засадит по самые гланды любому, кто встанет между ним и этим мальчишкой! И я категорически не хочу, чтобы он сделал это со мной!
— Ну тогда поведайте мне, дотторе, кто из ваших верхних оказался таким идиотом, что выдернул для участия в моем шоу парня, уже связанного люксовым контрактом? Что, кому-то из боссов так не терпелось подержаться за его золотой член? Другого свободного не нашлось в распоряжении?
— Распоряжение пришло от дочери Маркизы. Думаешь, я мог ей отказать?
— А… соболезную… Она будет самолично, значит…
— Да! И будет вовсе не для того, чтобы любоваться на измочаленный тобой полутруп! Оххх, я задницей чувствовал, что не надо мне отправлять Самума к тебе на сутки раньше срока!
— Раньше надо было о своем сморщенном седалище беспокоиться! И о его золотой заднице тоже! Или ты полагаешь, что можешь бросить цыпленка голодному крокодилу и получить его обратно целым и невредимым? — Пуни жестом подозвал к себе Колумба, минутой раньше вошедшего в кабинет, и, прикрыв трубку ладонью, спросил:
— Ты все сделал, как я велел?
— Да, Мастер.
— Как он сейчас?
— Согрелся и спит.
Пуни кивнул и вернулся к беседе с Рануччи. Тот продолжал засыпать его вопросами и скрытыми угрозами:
— Так насколько все плохо с Самумом — по десятибалльной шкале? Он в состоянии будет порадовать Метрессу стойкой эрекцией? Или нам с тобой самолично придется ублажать эту нимфоманку, потому что жеребца ты вывел из строя!..
— Успокойся, Рануччи! К началу шоу он будет в порядке, никто ничего не заподозрит! И Метресса получит, чего желает, согласно программе! — пообещал Пуни, хотя вовсе не испытывал уверенности, что за несколько часов, оставшихся до вечеринки, сможет обеспечить нужный результат.