10. Приметы времени (1/2)
Меня нет в твоем мире.
И я мерцаю в реальном, как неоновая реклама в заброшенном здании.
Когда я кого-то т****ю, я самого себя стираю из памяти.
Как любят покойники, теперь ты знаешь сама.<span class="footnote" id="fn_37356314_0"></span>
2000 год, зима.
— Спокойной ночи, мам.
Номер класса люкс в немецкой гостинице. Именно он стал прямой ассоциацией с местом скорби по жене. Здесь прошла самая острая фаза потери, в которую Витя ещё не признал факта из двух слов: Юля умерла.
В Германии Витя был, чтобы скрыться от врагов Каверина, которому он нанёс три десятка ножевых. Он резал его, как скотинy, как сочного барашка, которого подадут на праздничном столе. Однако как раз-таки это Витю не травмировало.
Витя не ждал поддержки от мамы и папы. Они были убиты горем — красноречивее всего был момент, когда отцу вызывали «Скорую» из-за очередного телеочерка<span class="footnote" id="fn_37356314_1"></span> про Юлю. Друзья были далеко, в тысячах километров от Пчёлкина. Поддержки не было. Да, были телефонные звонки от бригадиров — но они не заменяли живых объятий и звучания голоса. Телефонная решётка будто уменьшала силу слов поддержки.
Витя остался один со своим горем.
Мама лежала в кровати после очередного приёма лекарств. Отец сидел в кресле и смотрел подолгу в окно. Наверное, вспоминал битвы, которые разворачивались здесь в Великой Отечественной — этими воспоминаниями Витя был сыт по горло. А сейчас любая война вызывала в Вите приступ агрессии.
— Спокойной, сынок.
Мама даже не обнимала Пчёлкина — она сразу начинала плакать и причитать из-за смерти невестки. Такое ощущение, что не Пчёлкин потерял жену и мать ребёнка, а они потеряли дочку.
Родители засыпали довольно быстро. Лекарства, успокоительные и для сердца, помогали в этом. Витя окликал мать и отца, не получал ответа. Это ознаменовало свободу. Как в шестнадцать лет, когда Витя ночью сбегал из дома, брал папину «Волгу» и гонял с девочками. Там же он и переспал впервые с какой-то из них, вроде, старшеклассницей, может, первокурсницей — Пчёлкин не помнил даже её имени. Да и было ли это важным, если он отведал вкус настоящей любви, где нет места блядству?
Витя снимал с себя домашнюю пижаму и одевал лучшие брюки, рубашку, завязывал галстук, наносил терпкий аромат парфюма на шею. Причёсывался. Брал с собой бумажник с деньгами — уходить в отрыв по-взрослому было дорого. Витя садился на метро. До него добирался максимально быстро, чтобы успеть до часу ночи.
На станциях было довольно темно, освещение минимальное. Тёмная окраска стен и колонн, поезда также не отличались яркостью. Не видно ни единого сотрудника персонала. Жители в разы раскованнее, чем в хмурой Москве. Пьют пиво, курят у платформ. Эскалаторов нет, только лестницы.
Витя перебирался на ветку U9, и прислонялся к дверям, несмотря на табличку с запретом на это действие. Холодно, ветрено.
— Zoologischer Garten.<span class="footnote" id="fn_37356314_2"></span>
Витя подошёл к дверям, которые привезли его в место разврата и потерянных людей. Сегодня ночью он должен был стать одним из них. Его взору открывалась картина, достойная пера Фёдора Михайловича. Вокруг подростки в состоянии наркотического опьянения, кто-то был пьян вдребезги. Витя со своей идеальной одеждой выглядел вычурно и смешно.
Он осматривал девушек лёгкого поведения, выбирая ту, с которой проведёт эту тёмную ночь. Витя отбирал серьёзно — негоже человеку, который в России стал важной шишкой, спать с оборванкой. Девушки поприличнее находились не сразу. Витя подходил, по-немецки спрашивал:
— Сколько в час?
Ему называли расценки — так Пчёлкин и выучил числа по-немецки. Цена его устраивала всегда, ведь проблем с деньгами не было. После этого Витя уезжал в гостиницу, потому что было стыдно нарушать обет скорби при родителях и стирал себя из памяти. Витя уже мог написать курсовую работу (не меньше) о разнице между немецкими девушками и русскими в постели, где пришёл бы к патриотичному выводу.
После этого Витя лежал в постели, доставая из кармана сигарету с лёгким наркотиком и прикрывал глаза, падая в объятия прихода. Становилось легче, тоска отходила, реальность воспринималась более дружелюбно. Уже не в трезвом состоянии, Витя закрывал глаза и извинялся мысленно перед Фроловой. Она была прямо перед ним — под веществами Витя легко мог её увидеть, позвать, и она была рядом, такая живая, настоящая, счастливая. И не было в её глазах осуждения.
Наутро Витя возвращался к родителям. Наступил уже отходняк. Глаза красные? Плакал всю ночь. Где был? Гулял с туристами, изучал достопримечательности. Отговорки были нелепыми, но для наивных родителей Пчёлы подходили…
2007 год, весна
— Ты… Употреблял?.. Витя, зачем?
Пчёлкин молчал. Сказать в своё оправдание нечего — Витя и сам считает тот период тёмной страницей биографии. Он был размыт, Витя помнил отрывками свою жизнь в Германии — здесь он гуляет по улицам, а здесь резко оказывается на концерте Рамштайна. Смазанные, обрывочные картинки. Витя сам вырывал главы из книги своей жизни.
— Витя, ты мог позвонить нам, если хотелось употреблять. Меня Юлька учила, что когда кокса хочется, звонить ей или Сашке…
— Стыдно было признаться в слабости. Все говорят, что нужно преодолевать нормально горе. Я мужик, нюни распускать не могу. Понимаешь, только после того, как я покурю, я отключаюсь от боли. Как вставлю в какую-то идиотку — уже лучше.
— Ты сейчас употребляешь?
— Нет! Куда там? Я курил траву два раза и всё. Клянусь, — Витя положил руку на сердце. Была бы Библия — на ней бы поклялся. Только он её сжёг в 2000 году.
— Что ты конкретно употреблял? — Спросил Космос.
— Траву и всё, — Витя не дрогнул. Смотрел в глаза Космоса, в которых отражалась печаль и сострадание. Космосу было больно. Он знал, какая западня — наркотики, и то, что он не смог спасти Витю от этого, его тревожило.
— Точно?
И вдруг Витю начало всё это раздражать. Ему стало обидно, что он вынужден был оправдываться за что-то. Его начал злить Космос, который напомнил о страшных днях его жизни, заставил испытать стыд. Витя уже давно отключил голос совести, так как слышал его предостаточно. Вновь увидеться с внутренним судьёй лицом к лицу было неприятно. Витя встал, положил руки в карманы домашних штанов и подошёл к окну. Не глядя на собеседника, он начал говорить, повышая громкость с каждым предложением:
— Кос, вот ты морализатор года, я смотрю. Сам валялся под коксом в больнице, а меня вздумал жизни учить? Я хотя бы имею причину, по которой я ушёл в разнос, и она объективна. Я жену схоронил, между прочим. И я прекрасно контролировал себя. Брал лёгкие вещества, чтобы легче слезть было. Всё, чист уже семь лет.
— Я не учу тебя, Витя, просто я хорошо знаю, какое это дерьмо. И я не позволю тебе попробовать это на вкус. Я понимаю, что тебе тяжело, не так хорошо, конечно... Но прикрывать собственные проёбы фразой «я вдовец» — как-то мерзко, не находишь?
— Если бы я прикрывался, я бы творил вещи покруче, убивал бы людей, воровал бы, например, Настю бы в детдом бы сдал. Есть разница между «жаловаться» и «объяснять», и мне жаль, что почти к сорока годам ты её не ощущаешь.
Оба выдохнули. Витя встряхнул головой, взяв в руки брелок с пчелой, который подарила Алёна Сергеевна. Это помогало успокоиться и взять эмоции под контроль.
— Ладно, Вить, я погорячился. Прости. Я очень переживаю за тебя.
— Верю. Но мне не пять лет, голова на плечах появилась. Я не натворю глупостей. Тем более, Белый убьёт меня за наркоту. И так алкоголизм простить не может… — Витя улыбнулся и пожал руку Космосу.
— Слушай, ты ж был в Германии, жил, значит, знаешь. Вот у нас 9 мая это праздник. Мы все поздравляем ветеранов, парады устраиваем, гордость, все дела. А у немцев как? День стыда?
— Ну во-первых, — Витя протёр салфетками камень в перстне. — Говори за себя. Для меня девятое мая — это не праздник. Это лицемерие. Люди только один день в году помнят ветеранов. Во-вторых… У них этот день проходит мимо. Только 8 мая празднуют — день освобождения. Выходят на улицу только русские туристы.
В комнату прибежала Настя с рисунком.
— Смотрите! Это я нарисовала! Дядя Космос, эти планетки я для Вас добавила! — Настя показала фломастером на кружочек с кольцами. Я ещё песню выучила, хотите спою?
— Конечно, хочу.
Витя Пчёлкин был главным фанатом Насти. Любой родитель бы уж сошёл с ума, если бы его ребёнок пел практически каждый час, причём громко, с выражением. Но Витя мог бы слушать пение Насти вечно — оно говорило о том, что малышка счастлива. Настя знала много песен — этому способствовала любовь девочки к проекту «Фабрика звёзд» и телеканалу «Муз ТВ».
Настя отложила в сторону бумагу, аккуратно, чтобы не повредить своё творение… Девочка встала в центр комнаты, взяла в руку карандаш, как микрофон и начала громко петь, подражая известным певицам:
— Внучка деда-лесника сумасшедшего слегка,
Как цветок была красива, но упряма и дика,
От соблазна вдалеке не обласкана никем,
Ночью звездочки счиатала, днем купалась в роднике,
И казалось, что на свете не боится никого,
Кроме Бога одного…
— Это чё? Русская народная какая-то? — Спросил Кос на ухо. Витя помотал головой и объяснил, кто поёт.
Здесь Настя уже совсем закричала, увлёкшись не на шутку. Даже размахивать руками начала и кружиться, так, чтобы подол платья тоже крутился вместе с ней.
— Тая, тая, понапрасну деда не зови,
Тая, тая, не спасешь сердечко от любви,
Первый раз она любила и душа ее забилась,
Словно горлица в силках у охотника в руках,
Поиграл денек и бросил, хоть и был он не злодей,
Так ведется у людей…<span class="footnote" id="fn_37356314_3"></span>
— Так! — Витя хлопнул в ладоши. — Анастасия, рано тебе ещё о любви. Ты стихотворение выучила, любовь моя?
Настя села к отцу на колени. Витя посадил её удобнее, целуя в лоб и держа крепко двумя руками. Эта мера предосторожности была лишней — Настя уже выросла и не могла так просто упасть с папы. Но Пчёлкин всё равно боялся отпустить дочку.
— Выучила! Сейчас буду читать. Эээ… — Настя крутила на палец волосы, сосредоточившись. Витя подсказал первую строчку:
— Зима… Крестьянин…
— Зима! — Выкрикнула Настя. — Крестьянин, торжествуя,
На дровах обновляет путь…
— Пчёлкина, на дровнях, — поправил Витя.
— А что это такое?
— Насть, хер знает. Я не Пушкин, у него спросить тоже не могу. Он умер уже. Дострелялся, балда. Читай дальше.
— Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь…
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке…
И замолчала. Настя испуганно смотрела на папу. Самой вспомнить не удалось. И Витя вновь напомнил:
— …Вот бегает дворовый мальчик…
— …В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
— Отлично, — Пчёлкин махнул рукой, одобрительно кивая. — Перед сном почитаешь и будешь уже назубок знать. Откуда отрывок?
— Из Евгения Онегина. Папа, а кто такой Евгений Онегин?
— Один дядя из сказки. Тебе расскажут в классе девятом.
***
Витя возобновил сеансы с Алёной Сергеевной. Их терапия прервалась на пару недель — обоим нужно было многое обдумать и взвесить. Алёна поняла, что готова работать даже после поспешных признаний.
Приём начался спокойно, без неловкостей. Будто не было того странного свидания и отказа.
— В-общем, за то время, которое мы не виделись, я пришёл к определённым… Как это называется, когда идея пришла в бошку? — Витя щёлкнул ручкой.
— Инсайт, — подсказала Алёна.
— Да. Оно. Пришёл инсайт, что мне стыдно перед дочерью. Понятное дело, что я всегда испытываю перед ней вину за Юльку там, за то, что лгу, но… Сейчас мне стыдно, что я привёл в дом женщину, которая причиняла ей боль и унижала её.
— В чём проявляется Ваш стыд? — Алёна погладила кончиками пальцев ручку. — Как вы понимаете его?
— Я в принципе… Общаюсь спокойно с Настюхой. Мне нормально. Но иногда так хреново становится. Вот она меня обнимает, говорит, что я её самый любимый папа, но… Разве хороший отец бы так поступил? Начал бы отношения с такой женщиной?
— Виктор, послушайте. Вы пытаетесь взять контроль над всеми обстоятельствами, которые происходят в вашей жизни. Вы хотите управлять всеми ситуациями. Это идёт из, во-первых, криминальной среды, во-вторых — политики. Однако Вы должны помнить, что есть независящие от вас факторы. Прививать чувство вины за то, что Вы не могли предотвратить, неправильно. Это очень Вас разрушает.