Глава 11. Колыбель разрушения (2/2)
Ноющие ноги её подгибались в коленях. Сесилия падала и вставала лишь потому, что Джейн тянула её изо всех своих детских сил. Плакала, она непрерывно плакала, не понимая, за что Вселенная неимоверно жестоко обошлась с её отцом, за что та продолжала испытывать её вдоволь настрадавшуюся мать.
Седина перескочила с одной пряди на пару других, золотая макушка Сесилии начала стремительно выцветать. Чародейка, словно сосуд, доверху наполненный жёлто-розовой краской, отдавала свой цвет пожарищу, рисуя его на лоне природы. На лоне, над которым надругались. Даже она, влюблённая в безмятежность лесов и прохладу ручьёв, приложила к истязанию длань, ею выбив первые искры, которые, в падении поцеловав сухую хвою, разрослись необузданным пламенем.
Руки Сесилии истончились и напоминали хрупкие листы старинного пергамента: не белую, но пепельную кожу пронизывали сплетения синих вен. Они вились тонкими змеями, обращая живую, радостную, в меру дерзкую эльфийку в мраморную статую, покрытую паутиной и мхом. Джейн держалась за её руку, и Сесилия поняла, что не чувствовала прикосновение всё это время. Одеревенение, лишившее возможности в последний раз насладиться тёплыми объятиями дочери, отозвалось в душе больнее, чем утрата долговечной молодости да воспетой в стихах красоты. Сесилия испугалась, что не успеет. Не успеет спрятать и дать малютке Йенифер наказ перед тем, как оставить её навсегда. Одну, совершенно одну в этом отвратительном, исполненном злобы и ненависти мире. В мире, который Авелин создал зря, ибо не был он достоин божественного проведения, не соответствовал святым наущениям Вселенских Сынов. В этом мире царило беззаконие, лились реки материнских слёз, выплаканных по детям, забитым в ходе очередной войны. Мир был поган и страшен, а она оставляла в нём Джейн. Юную, беззащитную и донельзя одинокую. В поседевшей голове Сесилии пронеслась страшная и тщедушная мысль: согрешить напоследок, но забрать её с собой. Из остатка сил соткать ещё одно заклинание, которое вытянуло бы бесценную энергию обеих жизней.
Сесилия занесла похолодевшие руки, остановившись. Её белые, как у посмертной маски, губы вытянулись в узкую дрожащую полосу. Джейн обернулась, взором покрасневших глаз окинула золотой лес и посмотрела на свою мать с небывалой тревогой.
– Мама, – она потёрла щёку, запачканную сажей, и шмыгнула носом, – что с нами будет?
Кончено. Всё было кончено.
Закоченевшие пальцы натянулись, будто струны. Сесилия смотрела на своё дитя. На очаровательную девочку, рождённую её чревом. Смотрела и не могла понять, почему Божество, во служении которому жила она целыми столетиями, отвернулось от её семьи. И Сесилия примирилась бы со своей участью, ведь она, как и её погибший муж, была грешна и особой праведностью не отличалась.
Но Йенифер. Нет, она была невинна.
Руки бессильно обмякли, вытянулись вдоль тела. Пламя играло охристыми бликами на белеющих волосах Сесилии. Она медленно опустилась перед Джейн на колени, прижалась к ней, спрятав осунувшееся лицо в её трепещущей грудке, и заплакала.
– Моя хорошая, – сипло произнесла Сесилия, отстранившись. У неё осталось очень мало времени.
Эльфийка обхватила запястье дочери нездорово худыми пальцами, поднесла его к своим губам и поцеловала тыльную сторону ладони ледяными, словно у покойницы, губами. Впрочем, она воистину была покойницей, по воле случая задержавшейся среди живых.
– Слушай меня внимательно.
– Мама, – Джейн отрицательно замотала головой. – Не прощайся со мной. Нет, – она поджала губы и заскулила.
Слёзы стекали по её раскрасневшимся щекам, сливались в крупную каплю на подбородке и срывались вниз, горькой капелью разбиваясь об омертвевшую почву.
– Не уходи.
Глотая всхлипы, Сесилия продолжила:
– Ты должна найти реку. Она течёт недалеко отсюда. Ты знаешь, ходила ведь с папой на рыбалку, – упомянув мужа, она не смогла сдержать болезненный стон. Сжала в остывающих руках влажную от пота и слёз ладошку, прижала к своей груди, в которой пока что бился треснутый сердечный рубин. – Бежать долго, выбьешься из сил. Но ты беги, не сворачивая. Беги и обязательно выйдешь к деревне. Может, кто найдёт тебя. Ты только, – Сесилия искривилась в рыданиях, вторя стенаниям Йенифер, – ты только береги себя, ладно? И помни: мы с твоим отцом хотели для тебя лучшего.
Джейн не выдержала: упала рядом с матерью, обхватила её шею и крепко обняла, всем дрожащим тельцем вжавшись в её изящный, необратимо каменеющий стан.
Сесилия накрыла тёмную макушку ладонью, источающей слабую прохладу, закрыла глаза и погладила Джейн по волосам, стараясь во всех красках запомнить это мгновение.
– Прости нас, – сквозь слёзы взмолилась Сесилия, – прости нас за то, что у нас ничего не получилось, – поднявшись, она оторвала дочь от себя, невзирая на крики и отчаянные просьбы той.
Расколотое материнское сердце рвалось на части.
– Нет, я не хочу уходить, – вопила Джейн, сидя на жухлой траве, – я не хочу тебя бросать!
Но Сесилия лишь всунула ружьё ей в руки. Мертвячке оружие было ни к чему.
– Не зря Вальтер учил тебя. Я буду молиться, чтоб эти умения не пригодились, да кто ж знает-то теперь, что пригодится, а что – нет, – размазывая слёзы вместе с пеплом по своему лицу, со скорбным смешком сказала эльфийка. – А я, дура, всё бранила его за это… Ну, довольно, – схватив Джейн за плечи, она рывком потянула её вверх, силком поставила на ноги и, развернув, будто лишённую воли игрушку, подтолкнула вперёд.
Тьма, раздираемая огнём, всё сгущалась за спиной Сесилии. А Йенифер ждала новая жизнь: зелёные ели, не затронутые пламенем, давали ей дорогу, приклоняя к земле острые головы.
– Мама, – обессилев от судорожной беготни и слёз, неслышно прошептала Джейн. Она не хотела уходить, но ноги сами понесли её прочь. И она корила себя за это.
Ярость, подкреплённая ненавистным бессилием, разъедала её сердце. Но Йенифер побежала. Побежала, бросив изнеможённую мать на съедение пламени. Бросила, как иногда бросал отец, которого больше не было среди живых. Горячий ветер выбивал из алых глаз девочки слёзы, но никакая телесная боль не могла сравниться с тем ужасом, что разразился в её душе. Джейн бежала, и тёмные деревья мельтешили перед ней, оборачиваясь полчищем воображаемых чудищ. Пейзаж, искажённый хаосом, слился в сплошное оранжевое пятно. Она тонула в охристом мареве и задыхалась от вони горящей древесины, однако не останавливалась, ибо малейшее проявление слабости означало бы, что всё было зря.
Сесилия смотрела Йенифер вслед. Конечно, она понимала, что при желании преследователи настигли бы уставшую кроху да умертвили бы без особого труда, но странное спокойствие, относящееся уже к потусторонней плоскости мироздания, теплилось у неё под сердцем. Знойный, удушливый ветер трепал её по истончившимся локонам, выкрашенным в почтенную белизну. Она всё глядела вперёд, в разъедаемую кислотными пятнами темноту, невзирая на засушливую резь в потухших глазах, и ждала прихода своего палача, вознамерившегося завершить начатое любой ценой.
Вот хрустнула обугленная ветвь под подошвой кожаного сапога, затем послышался шелест чёрных, сотканных из слёз самой ночи одеяний. Из-за пепла, приставшего к ткани, мглистая мантия напоминала звёздное небо, вдобавок чернённое омерзительной сажей предвосхищаемого злодеяния.
– Идёшь ты против Короля. Против господней воли идёшь. Видать, позабыл, что неоспорима, неукротима она, – голосом, подрагивающим от проросшего в грудине хлада, провозгласила Сесилия, титаническим усилием придав своим словам жёсткость и ледяной звон. – Тем самым выказываешь ты недоверие выбору нашего Бога, попираешь его мощь, его верховенство. Что за подлец возжелал разгневать Авелина? – процедила сквозь зубы она и сотряслась всем ослабевшим телом. Обернулась, сбив с земли рассыпчатый нагар, и воззрилась на безмолвную тень, очутившуюся позади неё.
Увядающая природа обдала шею Сесилии промозглым дыханием. Но она едва ли могла ощутить, сколь морозным был выдох истлевающего леса: тепла для неё больше не существовало, ибо кровь в жилистом теле почти застыла.
– Прячешь лик под капюшоном, даже глаз не кажешь. Что, совестно тебе? Узреть, во что я превратилась, – разгневавшись, Сесилия сжала кулаки и закричала, что было сил: – Ничуть не совестно, знаю! Скорее, срам тебя дерёт.
Её некогда золотые пряди паутиной развеялись по воздуху, повисли в нём, подхваченные ветром, а затем ниспали на отощавшие плечи.
– Уж не тебе корчить из себя праведную, – голос, который, казалось, был везде и одновременно нигде, коснулся замёрзших ушей Сесилии.
Она оступилась и приоткрыла рот, однако и слова не вымолвила, лишь издала короткий ошеломлённый хрип.
– Ты?! – сорвалось с губ яростным рыком, что раскатом грома поразил одутловатое, распухшее тучами небо. – Ты... Как осмелился ты пойти на такое бесчестие! Во имя Авелина! Ты – клеймо позора на всём нашем вековечном роде, на нашем...
Рёбра заныли, низ живота сковало горячей судорогой, Сесилия согнулась пополам, не сдержав болезненный стон.
Некто, оберегаемый вездесущими тенями, перескакивающими со ствола на ствол, рассмеялся.
Он лицезрел итог своих стараний: некогда почитаемая чародейка, ступившая на путь, далёкий от истинного, готовилась обрести покой, прахом развеявшись над выжженными землями. В глазах безжалостного наблюдателя сверкало сумасбродными огнями хладнокровие, присущее голодному хищнику. Видя свою добычу, он чуял её страх, втягивал ноздрями запах крови, стынущей в её жилах, и захлебывался слюной, высовывая язык из приоткрытой пасти, сияющей неестественной белизной чрезмерно острых клыков.
Тень, обрётшая знакомые очертания, на деле являлась искажённым, пропущенным через тысячу кривых зеркал отражением неразумного и подвластного кровавому буйству зверя. Сесилия была его манией, его наградой за совершённые злодеяния, его зависимостью и неизбывным желанием, увязшим в вечности. Когда-то он хотел обладать ею как женщиной, однако, прознав, что высокородная эльфийка предпочла ему – какой вздор! – человека, так после ещё и понесла от него дитя, наречённое греховным плодом, возненавидел её всем сердцем и душой, почерневшей от уничижительной подлости. Да, любовь её палач счёл подлостью, достойной казни. И он, глядя на свою потаённую фантазию и бывшую музу, размашисто, с изяществом, свойственным больному педанту, занёс хлыст, проявившийся лентой изначального пламени на фоне сгущающихся туч.
Плеть, словно змей, поблёскивала да посверкивала оранжевыми и жёлтыми чешуйками-искрами, извивалась, покорно растянувшись на невидимом покрывале из ветра. В бреду Сесилии померещились кроваво-красные самородки глаз и треугольники ядовитых зубов, вогнанные в дёсны подколодного гада. Думалось ей, что это зрелище было сном, а не явью, настолько красочным оно выглядело. Слишком картинным и романтичным для орудия лютой расправы, уже оборвавшей жизнь Вальтера. Такая же участь ждала и Сесилию, очарованную предсмертным миражом.
– Сокол ты, мой соколушка, – сказала она, разглядывая зеницы, спрятанные под напущенной на бледный лик тьмой.
На её устах взыграла наигранная, деланная улыбка, которая щербинами изрешетила бескоровную плоть. Слова, отпущенные ею будто бы в пустоту, не были простой строчкой, напетой в предсмертном неведении. Она знала, что говорит и зачем.
– Куда ж завела тебя жизнь.
Она знала непоправимо много.
С пронзительным рёвом огонь, вытянутый златой канителью, рассёк воздух, и сила, таящаяся в жёсткой руке рассвирепевшего незнакомца, стократно превысила ту, с какой он прикончил самоотверженного охотника. Удар не изувечил Сесилию, не снёс с её фарфорового лица нос, не иссушил жаром глаза, а пришёлся на пышную грудь, впавшую и заметно похудевшую после истощения магических энергий, что непрерывно вились в вечно прекрасном теле на протяжении долгих лет. Треснуло грязное одеяние погорелицы, рассеклась плоть, вспоротая жёлчной нитью, словно лезвием. Хрустнули позвонки, разошёлся хребет, перебитый надвое. Боль, нестерпимая боль хлынула на серую от пепла почву вместе с кровью и ошмётками естества, безбожно сорванными с наружных и внутренних его покровов. Вкус металлической соли обжёг глотку, засвербел вонью в носу, и смертный багрянец закипел, поднялся по горлу и выплеснулся изо рта, сплошным потоком гранатовых камней хлынув вниз.
Сесилия вспомнила. Вспомнила, как костёр играючи касался неба красными пальцами, щекотал его вечернюю гладь, а девы, собравшиеся вокруг него, запевали какую-то песнь, водили хоровод, кружась лилиями белых платьев. Вспомнила, как обернулась она, душевно совсем ещё юная и не обделённая задором и прытью, да закричала с лукавой улыбкой на устах: «Право, глядите, сёстры, кто к нам пожаловал! Человек!». Тогда эльфийки засуетились, засмущались, побагровели и, повизгивая на все лады, побежали, разнося по вымощенной жёлтым камнем улице смешки и слегка испуганные возгласы. А она осталась и спросила: «Ты что ж сюда пришёл? Нельзя ведь, знаешь. Я наказала тебе не приходить!»
И рассмеялась звонко так, по-девичьи. Как смеялись госпожи, потешавшиеся над своими прислужниками.
«Полно тебе мне наказывать! Захотел и пришёл».
Он тогда всплеснул забавно руками. Гладко выбритый, высокий, но с растрёпанными волосами, он напоминал птенца, искупавшегося в луже.
«Грустно мне было без румяного солнца. Знаешь, как петух не кричит без него, так и я не живу без тебя».
«Ах, Вальтер! Ну что за глупости!»
Её переливчатый смех заполнил опустевшую площадку для танцев – ближайшую к лесу, откуда вышел Он.
А затем Они подхватили настроение друг друга, захохотали вместе, как дети малые, и ринулись со всех ног в чащу, крепко держась за руки.
Сесилия никогда не забывала. Она окинула мутнеющим взором свои руки. Те были сплошь залиты кровью.
Когда Джейн родилась, то тоже была розово-красной, как поросёнок, вдобавок ещё и сморщенной, будто червь. Вальтер боялся брать её на руки, а Сесилия обещала всему его научить. И маленькое, непонятное существо, завёрнутое в белоснежную простынку, тогда представлялось им смыслом их жизни, их запретного союза, попранного всеми брака.
«Ты гляди! У неё твои глаза, Вальтер!»
«Разве? Как ты смогла что-то разглядеть в этом сморщенном яблоке?»
«Дурень, это твоя дочь!»
Он коснулся девочки пальцем, и та крепко ухватилась за него крошечными ручками.
«Да знаю я, знаю. В таком случае, это самое прелестное сморщенное яблоко, что я видел».
Джейн оставалась смыслом жизни Вальтера и Сесилии до последнего вздоха. До последней капли крови.
Сесилия прожила счастливую жизнь, в которой были и взлёты, и падения. Но путеводная звезда, смягчающая её внутреннюю вселенную рассветной дымкой предназначения, угасла, пообещав взорваться сверхновой в груди Йенифер, вероломно брошенной в гущу трагических событий.
Небо сердито ворочалось над телом Сесилии, что разломилось надвое, разбилось, будто фарфоровая ваза, такая же белая и гладкая, как кожа чародейки, упавшей навзничь. Её лицо, обращённое кверху, сияло посмертной, забрызганной алью улыбкой.
Всполохи пламени гневно взбрыкнули и присмирели. Небосвод убаюкивал их, бормотал и низом своим цеплялся за почерневшие вершины сгоревших елей. Молочный туман набежал на поляны и перелесок, объятый разъярённой стихией.
Изумрудный цвет сменился хрустальной белизной в широко распахнутых глазах, последние золотистые пряди в густой копне поседели, и плоть, разорванная и оттого ярко красная, сделалась белее мела в тех местах, которых каким-то чудом не коснулась кровавая кисть. Зелёные огни, оставив стеклянную радужку, высвободились из мглы зрачков и малахитовыми крупицами взмыли ввысь, чтобы светлячками развеяться в безграничной вечности, стать нетленной её частью. В это же мгновение небо изошлось дождём. Вода хлынула из свинцовых туч сплошной стеной, и со всех сторон послышалось шипение: так умирало пламя.
Жнец в тёмных одеждах молча глядел в тусклые очи, абсолютно пустые, затянутые бельмом посмертия. Хлыст обвил его длань и тоже исчез, ловким движением пальцев отпущенный на волю. Незнакомец отступил назад и осмотрелся. Пейзаж, нарисованный красной, жёлтой и оранжевой красками, посерел, сменился унылой картиной, написанной рукой Безысходности. Искорёженные, обугленные ели шумели, ибо дождь умалял их нестерпимую боль, обрушившуюся так внезапно.
Небо не плакало. Оно рыдало, слезами размывая огромные пятна крови, чудовищной плесенью проросшие на обожжённой земле. Струились бордовые ручьи, их устьица образовывали алые лужи. Палач судорожно сглотнул и нервно утёр лоб ладонью: он осознал, какова была её сила. И, казалось, был искренне напуган фактом своего преступления.
Впрочем, страх быстро отступил. Как и сожаление, когтями полоснувшее по заскорузлому сердцу. Остатки чувств, затесавшиеся в щели и углы воспалённого сознания, издохли вместе с Сесилией и жадным, ненасытным огнём. Ни вокруг, ни в душе отныне нельзя было найти ничего прежнего.
– Что ты наделал?! – надрывный крик саккомпанировал очередному раскату грома.
Некто, кутаясь в чёрный плащ, обернулся, оторвав взгляд от истерзанных останков эльфийки, отравивших почву невинной кровью, что пролили зазря.
Гискард зажимал рану в боку ладонью, и нити чистейшего света все ещё сшивали его плоть, виртуозно подхватывая рваные ошмётки, отставшие от общего кожного пласта из-за крупной дробины. Он, величаво высившийся и над своим пособником, и над бездыханным телом, был взбешён: глаза сверкали, словно молнии, перескакивающие с тучи на тучу; скулы, белеющие в темноте накинутого на голову капюшона, очертил гнев, отчего они напоминали скорее острые углы деревянного стола, нежели части утончённого лика, сдобренного присущим многим эльфам лакейством.
– Отродье! Нам должно было словить и прикончить грязное отродье этих... – он помялся, перекатывая вязь бранных слов во рту, – жалких мизераблей. Сесилию надлежало предать иному суду! Суду нашей общины.
Мельком взглянув на половины туловища, лежащие отдельно друг от друга, Гискард всё же не сдержался и выругался, окровавленной ладонью схватившись за горло. Отвращение упорно жгло корень языка, накатывая тошнотворной волной.
– Я примирился с твоим планом, когда ты включил в него низших созданий для отвода глаз, – прошипел он и вновь зажал плотскую брешь, возобновив процесс исцеления. Почему-то заживление простецкой раны протекало дольше обычного. Отрок Авелина хмурил брови и гортанно рычал, пальцами зарываясь в кровавую щербину своего совершенного тела.
Что-то было не так.
– Но простить столь вопиющее неповиновение не могу, – Гискард закусил губу, впав в удручённую задумчивость. – Как и не могу простить твоё желание оставить отребье, толпящееся позади нас, в живых. Выходит, их никчёмные жизни ты ценишь больше, чем жизнь сестры, подвергшейся грехопадению?
Эльф нервно передёрнул плечами и поёжился. Ветер, согнавший сизую дымку с горелых крон, ударил его в согбенную, сгорбившуюся от боли спину ледяной волной, что глыбой застывших вод пронзила сердце, заставив зябко потереть предплечье рукой.
– Прошу, – второй праведник Авелина, польстившийся на претворение тёмных дум в жизнь, указал рукой в чащу, занавешенную плотным покрывалом ночного сумрака. – Если имеешь ты желание нестись сломя голову вслед за дитя, которое наверняка умрёт от голода или найдёт свою погибель, свалившись в канаву, то давай, порывайся и беги, – он повёл указательным пальцем по воздуху и натянул тонкую струну первозданной энергии мира. – Итогом нашего путешествия я доволен. Однако есть одна проблема, набившая мне оскомину.
Лунный свет посеребрил его руку, и пылинки, медленно парящие в воздухе, сверкнули золотом, коснувшись её.
– Какая же? – спросил Гискард и, ощерив зубы в насмешливой улыбке, широтой и фальшивостью своей напоминавшей дикий оскал, резко выбросил покрытую кровавым заревом длань вперёд, закрыв ею лицо.
Зашипели алые капли, сиянием солнца развеялись и заслонили высокую фигуру огромным щитом, режущим глаза ослепительной яркостью.
Гискард не был обделён интеллектом и поразительной способностью предугадывать действия своих оппонентов. Не счесть, сколько раз его пытались обмануть, подставить, убить, а затем похоронить в могиле без имени. Он чувствовал, нутром чуял, как его приятель, некогда пробуждавший в душе исключительное доверие, удерживал силы мироздания, не позволяя им сосредоточиться на исцелении пренеприятного ранения.
– Ах, дражайший, – посмеявшись, эльф, любовавшийся загадочным таинством смерти, что распустилось у его ног алым цветком, смежил веки, нагло подставив лицо теплу и свету, исходящему от золотистой полусферы. – Я восхищаюсь твоей непоколебимостью и преданностью своему делу, – он открыл глаза, позволив жару снизошедшего с небес светоча опалить их гладь, сплошь залитую медью, и занёс руку.
Гискард с завидным упрямством сделал шаг навстречу предателю, уверовав в свою неуязвимость.
Но любой щит был подобен скорлупке. Волшебные средоточия не могли похвастаться долговечностью, отчего сплетённая из них защита раскалывалась по прошествии нескольких минут или часов. Не имело значения, сколько времени занимало противостояние – итог был предсказуем.
– Обе твои руки окровавлены. Второй ты зажимаешь бок, – эльф издевательски усмехнулся, – придётся отнять от раны длань, однако силы твои будут растрачены попусту. Мы хоть и являемся долгожителями, но не бессмертны. Ты об этом позабыл, – размашисто взмахнув рукой, он виртуозно поиграл пальцами, нащупывая нечто невидимое, а после сжал ладонь и рванул кулак к груди.
Пустота расплескалась вдоль горизонта оранжево-жёлтой полосой, которая взорвалась, поползла по небу и клыками впилась в напряжённую руку, застыв в ней длиннющим хлыстом. Он змеился, словно мираж или причудливое порождение сна, и сердца замирали при колыхании оного. Одно мертвело от огненного величия и предвосхищаемого триумфа, другое – от ужаса, ибо не видел Гискард, чтобы кто-то другой из народа Авелин прибегал к такой злостной подлости, как Плеть Хаоса.
– Ты спросил, что за проблема изводит мой дух, – предатель замахнулся, занёс руку назад. – Ты слишком много знаешь.
Рывком выбросив пылающий мириадами жгучих вкраплений хлыст вперёд, он обрушил на эфемерную пластину первый удар, который вскоре обернулся градом таких же, сильных, безжалостных, сокрушающих. К своему дражайшему союзнику не питал он никакого сострадания, умело скрывая истинные намерения за маской приличий, подобострастия и сладкой лжи, многим удобной, многим желанной.
По возвращении в Авелинель Гискард наверняка переполошил бы всё тайное общество, противящееся политике нынешнего короля, поведав об открывшемся его глазам своеволии. Члены Совета запричитали бы, заклокотали, как вороны с перебитыми крыльями, и осудили бы своего названого брата, изрядно перекроившего начальный план.
Заявившись в условленное время на место, ставшее отправной точкой их кровопролитного, дурно пахнущего трупной кислинкой пути, эльфы преследовали цели, разительно отличавшиеся друг от друга: один грезил кончиной невинной, ничего не понимающей девочки, чью кровь попортило наследие отца; другой намеревался свести личные счёты с её матерью, из корысти, личного уязвления и затаённой ненависти уничтожив всё, что было ей дорого. Конечно, он бы не поскупился и прикончил бы маленькое недоразумение, перетасовавшее карты в счастливой колоде своим рождением, но передумал, так как нужды в этом больше не было: Сесилия зачахла столь же быстро, сколь и расцвела, благоухая потрясающим ароматом неугасаемой юности.
Он не видел смысла в погоне. Понимал, что искать низкий и худосочный силуэт в тенях величественных елей равноценно такому бессмысленному занятую, как искать иглу в стоге сена. Конечно, поджог суховатых колосьев облегчил бы поставленную задачу, раскалённая игла обнаружила бы себя белёсым сиянием, однако сомнения в том, что он смог бы испепелить спасённые ливнем лесные просторы, раздирали утомлённого жнеца изнутри. Он дорожил прелестью своего смертного обличья, красовался, разглядывая себя в зеркалах, и ходил с высоко поднятой головой как в прямом, так и в переносном смысле, лишь бы осанка была прямой, твёрдой и несгибаемой. Подобно воле, держащейся на непомерном самолюбии и горделивости. Эти столпы, присущие истинному солипсисту, как нельзя лучше определяли его мотивы, желания и мечты. Все они зиждились на ублажении его персоны, претворении его замыслов, несомненно великолепных и единственно верных, в жизнь. Решив прикончить кого-либо, он не отступился бы от задуманного ни на шаг. Этот случай не должен был стать исключением.
– Твоя непоколебимая приверженность кровной чистоте потомков Авелин неоценима.
И вновь хлыст обдал огнём лучезарное светило, заслонившее слабеющего, изнемогающего эльфа. Будто бы ожившая плеть выбивала искры из золотисто-белой пластины, резкими ударами разрезая ткань самого мира, его нити, соединявшие частички хрупкого витражного полотна в единое калейдоскопическое колесо, которое раскручивалось и, начиная с дикой скоростью вращаться, проецировало на область тьмы отрывистые, пестрящие вульгарным многоцветием сюжеты. Трагедия, заклеймившая позором и людей, и эльфов Авелин, была одним из таких сюжетов.
Плеть тысячи светил, несущая хаос и разрушения, была одним из многих магических воплощений, подвластных воле Изначального Народа. Казнь, заключавшаяся в разрубании провинившихся эльфов, будь то отъявленные преступники, краснобаи, алчные обольстители или лжецы, оклеветавшие достопочтенных господ, надвое. Такие зверства были достаточно распространены во времена Озарения, когда правители, уверенные в своей безнаказанности, изводили деспотией жителей прекрасных столиц. Страшной напасти, бросившей тень позора на увлекательные сказания о существах, сотворённых волей Вселенских Сынов, подверглись обе столицы: и в Авелинеле, и в Хар’ог’зшане порой шептались о тиранах, оставивших свой грязный след в многовековой истории.
С наступлением новой эпохи, избавленной от безумств и кровавых зрелищ, среди эльфов Авелин на призыв хлыста, пылающего мириадами крошечных солнц, был наложен строжайший запрет. Чародеи и чародейки, помогавшие выходцам из золочённого небесным светом народа развить врождённые способности, боле не приоткрывали завесу тайны, не обучали искусству владения обжигающей плетью. Но были в сложившемся обществе новых порядков не только послушные агнцы, бредущие вслед за своим пастухом прямиком в голодное жерло, но и инакомыслящие, те, кто хотел возродить былое величие и не чурался любых, порой самых противоправных методов достижения этой цели.
Хлыст, огненной стихией наносящий ужасные, зачастую не совместимые с жизнью увечья, отнюдь не был единственным заклинанием, применение которого ныне возбранялось. Их было множество, великое множество, однако знания об одних были безвозвратно утеряны, существование других же напрямую зависело от правдивости слагаемых легенд. Иные сказания не подвергались однозначной трактовке, оттого не удавалось определить, были ли события, описанные в них, явью или чьей-то фантазией. Без доказательных источников, содержащих информацию о местах силы и божествах, чьи имена либо стёрлись, либо затерялись в летах, заклятье поддавалось изучению с огромной сложностью или вовсе отказывалось подчиняться чужой воле, убивая зазнавшегося чародея своей энергией.
– Пришло время проверить, насколько чиста твоя кровь.
Эльфы Авелин славились своим могуществом, но поглощение исцеления вкупе с проклятой плетью не оставляло шанса на спасение. Подлость, мерзкая подлость, достойная исключительного сквернословия, надломила внутренние устои одного из служителей света, вскрыла его череп, отпоров от лукавого лица маску подобострастия и приличий.
Воистину раздался оглушительный треск.
Истончившийся щит разбился сотнями золотых самородков, которые беззвучно посыпались на землю, вспыхивая и тут же угасая. Чёрный капюшон, скрывающий тенью утончённые черты льстивого лика, обагрился кровью: алые брызги хлынули на него, осели на мягких губах, затронули подбородок и скулы. Взмыл вверх багровый поток: разорванное плечо Гискарда уподобилось кровавому супу из потрохов, каким люди обычно кормили свиней. Желтоватая полусфера, предназначавшаяся для защиты, хоть и раскрошилась, но уменьшила силу удара. Хлыст не снёс и без того раненому Гискарду голову, всего-навсего изувечил щёку, будто бы отвратив её от остального лица, вспорол плечо и прорезал грудную клетку до первой пары рёбер.
Эльф и слова вымолвить не успел. Он пошатнулся, захрипел, обратив пустые глаза на своего друга, соратника, приятеля в обличье жестокого убийцы. Его зеницы, нежданно вспыхнувшие слёзной пеленой из-за осознания всего свершённого, были последним, что отпечаталось в тускнеющем взоре Гискарда.
– Она… – зашипел он, рокочуще отхаркивая кровь, и упал на колени, уже не чувствуя ни горечи предательства, ни боли. – Найдёт... Тебя…
Ухмылка взыграла на окровавленных устах, обнажив порозовевшие, тоже обагрённые солёной эссенцией зубы. И смех вырвался из заполненной кровью глотки вместе со свистом и противными хрипами. Будто бы эльф собрался выхаркать свои лёгкие.
Его слова горстью земли упали на крышку неприятельского гроба. Пред смертью грань между двумя мирскими ипостасями – божественной и низменной – стиралась, и несчастный, засыпающий в когтистых объятиях извечного мрака, наползающего погребальным саваном, по воле случая мог увидеть нечто, непосредственно связанное с событиями туманного будущего или предвосхищающее их. Эльфы Авелин, приближённые к Вселенским Отрокам, особенно остро ощущали, сколь хрупок был незримый барьер, соединяющий две параллели неделимого бытия.
– Кто найдёт?
Руки, стянутые чернотой кожаных перчаток, вцепились в ворот чужого одеяния, натянули ткань, липкую от крови, и приподняли испускающего дух эльфа. Против своей воли приведённый в положение, близкое к сидячему, он закашлялся и плюнул вязким алым сгустком прямо в озлобленное лицо, белой маской замаячившее напротив.
– Кто?! – жнец выглядел напуганным. Он сознавал ценность информации, полученной из уст мертвеца, ошибочно задержавшегося среди живых. И он намеревался выпытать её, добиться желаемого признания, угрозами и проклятиями отправляя Гискарда в последний путь. – Отвечай, ничтожество!
Другая рука легла на широкую и глубокую рану, зияющую в посвистывающей груди уродливой расселиной. Пальцы нырнули внутрь и нещадно надавили на разорванную плоть, попытались оторвать её шмат, но эльф, осыпаемый отчаянными вопросами, не кричал.
Он уже смотрел на своего палача остекленевшими, блестящими характерным посмертным лоском глазами.
Дрожащие пальцы, сведённые лихорадочной судорогой, разжались с большим трудом. Исполосованное ударами плети тело рухнуло на выжженную землю, подняв небольшое облачко пыли и пепла. Гискард отправился к праотцам, а его подельник, ловко переломивший ход негласной игры, стоял над его окровавленной тушей и придумывал душещипательную историю о том, как его, этакого праведника, захотел подставить обезумевший Гискард, который, возжелав смертей невинных, сам стал жертвой свирепой стихии огня. Однако пламя не поглотило его, лишь опалило – жестокий мясник пал, преданный своими приспешниками. И подлецами, такими же безумными и дикими, как он сам, были люди. В итоге зверь, истинно повинный в отвратительном преступлении против личности и самой жизни, в глазах непосвящённых стал бы героем, а личины его жертв, извращённые лживыми речами прирождённого краснобая, явились бы в обличьях мерзопакостных чудищ.
Смолк рокот гневающихся небес. Сонм голосов, принадлежащих страждущему зверью и сожжённым деревьям, сменился проникновенной тишиной, похожей на кладбищенскую. И крупные капли, выжатые из громоздких, раздавшихся тел свинцовых туч, стекали не по надгробным плитам, не по величавым памятникам, увековечившим лики усопших, а по лицу эльфа, сбросившего со своей головы капюшон. Ослабевший дождь омывал его очаровательный лик, приятной прохладой ласкал щёки и лоб, напитывая тяжестью золотистые волосы. Его влажные локоны пылали, вобрав в себя весь жар девственной природы, над которой так вероломно надругались, устроив на её лоне бесчестное кровопролитие.
Сложив ладони лодочкой, возгордившийся жнец набрал немного дождевой воды и умылся, носом зарывшись в складки чёрных перчаток. Они прилипли к рукам и словно стали второй кожей, навсегда отметив белые, изнеженные магией длани клеймами истязателя и убийцы. Но совесть не грызла сердце душегуба, ибо она тоже была убита с особой жестокостью и похоронена в гробу, который изначально был пустым. Внутренней морали, регулирующей его действия, дарящей осознание, что хорошо, а что плохо, у эльфа, оставшегося единственным выжившим в кошмарном перелеске, отродясь не было. Его омерзительное естество успешно пряталось за фальшью красивого образа и идеальной репутации.
Плакало небо, слепым оком озаряя пресытившегося злодействами палача. И слёзы, истерзавшие побагровевшую луну, остужали лужицы горячей крови, падая в них, сливаясь с багряным месивом. Шипела кровь, просачиваясь в сухую твердь, и земля жадно пила её, хватала корнями погибших растений и всасывала, голодно и остервенело насыщаясь терпкой выжимкой из мук и страданий. Обезвоженная земля глотала буро-красные капли, как узник, слизывающий влагу с каменных стен тюремной камеры.
Неизвестный стоял в полном безмолвии. Раскинув руки, вдыхал полной грудью тяжёлую, застоявшуюся вонь разодранной, подпалённой плоти и умиротворённо улыбался. Он был безумцем и упивался своим безумием, когда вокруг никого не было. Стоило хоть кому-то проявить интерес к его персоне, и он, юродивый и обделённый состраданием, принимался раскланиваться, сожалеть и корчить из себя не то жертву, не то верховного судью. Прискорбным было то, что все ему верили.
Эльф усмехнулся. Вдали раздались озабоченные людские возгласы.