Глава 10. Зерно тьмы (1/2)

День, согретый последними поцелуями тёплых времён, прошёл мимо них. И все они пребывали в раздумьях, внемля своим неведомым никому мыслям в почтенном безмолвии. Шли часы, и небо меняло цвет с синего на жёлто-оранжевый, слегка красноватый, и думы, всё же объединённые тоской по семейному счастью и спокойствию, отступали, высвобождая разум из посмертных объятий – их пальцы, непропорционально длинные и ледяные, когтями впившиеся в сознание, ослабили хватку, оставив в рассудке бреши, в душе – гнетущий морозец утраты и призрачную, но оттого глумливую надежду, которая лишь рвала внутренний свет да заполняла пустоты, оставшиеся после вскрытия душевных язв.

И Сесилия, и Вальтер, и их дочь – каждого изувечила жестокая длань Судьбы, представшей любезной девой в самом начале, старухой – в середине, Смертью – к самому концу того пути, которым шли они вместе, кочуя с места на место, как неприкаянные, и прячась корабельными крысами в тёмных и неприметных углах насквозь прогнившего мира. Этот мир, пропитавшийся смрадом тухлятины и зловонием сырости, не стал бы приветлив и милостив, как бы ни пытались они выбраться из порочного круга страхов, преследований и оскорблений. Вальтер, в отличие от Сесилии, уповающей на снисхождение вертлявой бытности, знал, что всё предрешено, но всячески отрицал это, поддерживая ломкую иллюзию. Его стойкость была напускной, блажью, которой он внушал уверенность в сердца своих близких. Он заклинал других не сдаваться, а сам уже несколько лет кряду видел во снах три гроба, опущенных в единую, очень широкую и глубокую яму: две длинные коробки, наспех сколоченные из старых досок, и ещё одна поменьше.

Такой исход, кажущийся неотвратимым, пугал Вальтера, однако поистине сильно стращало его бессилие. То, что он мог лишь отсрочить гибель, а не предотвратить её.

Думалось, что скорая кончина была неизбежной, как наступление вечера, ночи и утра. Как смена времён года, снова и снова уносящая тоску по знойным летним денькам в жухлую осень и холодную зиму. Единственным просветом в чёрных терниях жизни была весна, соловьём летящая в первые числа марта.

Вечерело. Небеса, золочённые лучами заходящего солнца, полоснул острым лезвием липкий морозец ночи, и заря, точно кровь, расплескалась в синей вышине, потекла алыми струями, пропитывая ватные, словно сахарные облака, которые тут же таяли, растопленные теплотой красного цвета. Багрянец, всегда спокойный и убаюкивающий, колыхался алым знаменем предостережения. В зареве, будто бы сотканном из мелких бусин граната, звенел неясный гнёт, потрескивал зловещей тишиной и кричал десятками голосов птиц, пробудившихся от дневного сна. Пернатая тень надрывно гаркнула и воспарила ввысь, пронеслась чёрным силуэтом, затмив тёмными крыльями жёлто-оранжевое солнце, и чернильным пятном растеклась по живописному холсту неба, сгущая мрачные краски.

Померк багрянец, занимающаяся заря выцвела, и ночь укрыла всё своим крылом. Луна заиграла серебром на её смоляных, искрящихся мраком перьях. И было вокруг до того тихо, что мир, беспечный в своей дремоте, стал походить на погост или жертвенник, на частоколе которого день ото дня появлялось всё больше голов, ибо с наступлением ночи непременно обрывались жизни тех, кому было суждено заснуть и не проснуться. Однако, несмотря на поздний час, люди этой ночью не торопились провалиться в сон. Столица, окружённая скромными деревеньками и чащей, готовилась к празднеству и гуляньям. Она заводила песнь устами бардов, подобострастно ухмылялась губами чиновничьих краснобаев, танцевала, отбивая ритм начищенными каблуками разномастных плясунов.

Не спали и жильцы одинокой избы, объятой лесом. Золотистым отблеском забрезжил свет, мерцая в её оконце. Ветер оголтело налетел на деревянную раму и, ведомый желанием задуть пламя свечи, ударился, разбился о стекло, подобно мотыльку, убившемуся в тщетной попытке дорваться до манящего сияния.

Сесилия, грациозно кружась, отбрасывала тень, волшебно изгибающуюся на бревенчатых стенах. Она взмахивала руками, и вещи, которые были ей необходимы, взмывали в воздух, парили вокруг неё, как бабочки, привлечённые сладким нектаром. Надломанный гребешок расчёсывал густые пряди; мягкий пушок, покрытый мелкой пыльцой ракушечного цвета, пудрил бледные щёки, ласково и осторожно размазывая румяна по нежной коже; аль наносилась на розоватые губы плавными мазками, и сарафан, приготовленный для торжества, искрился в языках пламени. Расшитый, изукрашенный каменьями, он напоминал лоскут звёздного неба, аккуратно вырезанный из бескрайнего полотна.

Сесилия упивалась долгожданной свободой. Вальтер увёл Джейн на вечернюю прогулку. Он учил дочь тому, как ориентироваться по звёздному небу, а она, влюбчивая в красивые пейзажи и очарование нетронутой природы, всматривалась в чёрную бездну, простирающуюся наверху, и часто пропускала отцовские поучения мимо ушей. Истории, которые рассказывала мать, увлекали её куда больше: Джейн гадала, жили ли Боги там, за пеленой непроглядного морока, украшенной серебряным бисером и огромной сверкающей жемчужиной в самом центре.

Пока Вальтер проводил время с Джейн, пытаясь хоть как-то отвлечь её от красочных легенд, Сесилия не прекращала сборы: она наряжалась на праздник, посвящённый уходящему теплу и грядущим холодам. Она во что бы то ни стало хотела покутить, потанцевать да вкусить яств, привезённых из-за моря, и при этом совсем не страшилась тревожного предзнаменования, которое принёс дурной вестью супруг.

Продев в уши длинные серьги, повторяющие форму дубовых листочков, Сесилия поправила густые пряди, выпятила грудь колесом, красуясь своей неугасаемой молодостью, и рассмеялась неожиданно для самой себя. Её нежные уста горели моложавым кокетством, а глаза светились изумрудным озорством.

Казалось, ничто не испортит увядающий вечер и скорую ночь, питающуюся его сладким соком.

Дверь отворили без стука. Рослая, широкоплечая фигура, облачённая в тёмную, местами потрёпанную мантию, возникла на пороге. Сесилия ахнула от неожиданности, прижала ладонь к бледным ключицам и обернулась, сохранив на лице отблеск томной улыбки. Вальтер, вернувшийся из леса, выглядел, словно зверь, окончивший охоту. Черты его лица заострились; скулы, покрытые порослью колючих волос, теплели приятной бронзой.

– Джейн, – обернувшись через плечо, позвал он. – Быстро иди сюда! Что ты там копаешься!

Дженифер что-то неразборчиво крикнула в ответ. Видимо, снова копалась в траве, заприметив сонного ежа, которому не посчастливилось стать жертвой детского обожания.

Сесилия сделала шаг навстречу мужу, надеясь утешить его крепкими объятиями, однако Вальтер отпрянул от неё. Он окинул её одеяние взглядом, и его зрачки будто бы вытянулись, налились красным от плохо скрываемой злобы.

– Это... – мужчина резко подался вперёд, схватил эльфийку за худенькое запястье и потряс, пальцами впившись в рукав нежного сарафана. – Это что такое?!

Грудь, налившаяся уверенной спелостью, впала. Сесилия недоумённо качнула головой и, вырвав руку, отошла от Вальтера, приласкать которого так хотела всего минуту назад. След, оставленный крепким хватом, алой полосой обхватил изящную кисть.

– Сегодня ярмарка, – растирая покрасневшую кожу, сказала Сесилия и осклабилась, понимая, к чему клонит супруг. Он вознамерился закрепостить её, оставить кухарничать в четырёх стенах, прикрываясь волнением и чрезмерной заботой. – И я пойду на неё, что бы ты там себе ни придумывал.

Вальтер был непреклонен. Он равнодушно, с мертвецким отрешением смотрел на свою жену, и глаза его были чужими, не осталось в них боле коричневой зрелости, отдающей золотом медовых слив. Не осталось ничего, чем Сесилия извечно любовалась. Его взор, осквернённый пронырливой безмятежностью и ехидной насмешкой, внушал страх, злобу и странное, доныне невиданное отвращение. Сесилия не знала, как правильно описать свои чувства, но ей казалось, что взгляд Вальтера, если бы был вещью материальной и осязаемой, сплошь состоял бы из острых углов и засечек, как и сам Вальтер. Выпрямивший спину до боли в пояснице, напряжённый, словно натянутая струна, он издавал звон. Неслышный, лишённый звука, он оглушал похлеще набата праздничных гонгов или песни величественных колоколов. Этот звон не обволакивал, не ласкал слух. Он резал уши, ввинчиваясь в них запредельно глубоко, и пронзал черепную коробку, безвозвратно прокалывая нечто ценное кончиком заржавевшего бура.

Вопреки приказу своего мужа – а его слова были ничем иным как приказом, несмотря на их мнимую праведность, – Сесилия отвела плечи назад, опустила взгляд в небольшое зеркальце, лежащее на прикроватной тумбе. Она продолжила наносить цвет на губы, аккуратными движениями выводя их контур алой помадой. Её лик, подчёркнуто статный и решительный, напитался красками, коих бледнолицей эльфийке так не хватало в обыденности. Впрочем, она не огорчалась: каждодневный марафет Сесилия приравнивала к пустой трате времени, к бесполезному занятию и ребячеству, что являлось непозволительным для женщины её лет. Но в честь праздника можно было разгуляться на широкую ногу. В дни и ночи, приуроченные к особым событиям, Сесилия будто бы расправляла крылья. Хотя, пожалуй, свободы в её стремлении к красоте не было. Как бы ни убеждала она себя, что оттеняет молочную кожу розовыми румянами для личного успокоения и наслаждения, в недрах своей души хранила она понимание, что не стала бы разукрашивать себя, будто стену орнаментом, если бы осталась одна на всём белом свете. Сознавая это, Сесилия коснулась своих непривычно красных губ пальцами и вздохнула. Затем она перевела взгляд на супруга, надеясь, что тот оценит её старания и, быть может, проявит снисхождение, однако наивной мечте не было суждено воплотиться в жизнь. Судя по лицу Вальтера, он не был доволен. Неповиновение всегда пробуждало в нём гнев.

Изумрудные глаза потускнели, вперились в зеркальную гладь, которая запечатлела всю скорбь, отразившуюся на миловидном лице, словно бы оно было зеркалом, а не овальная стекляшка. Внезапно бесцветная поверхность пошла рябью, вздыбилась и всколыхнулась, как морские воды во время шторма, да смыла застывшее отражение.

– Вальтер! Что ты делаешь?! – от неожиданности взвизгнула Сесилия и тут же зажала рот ладонью, испугавшись своего голоса, который определённо принадлежал не ей, а какой-то другой женщине, напуганной, беззащитной, посрамлённой. Той, кем она не привыкла быть.

Зеркальце распалось паутиной изломанных трещин: его рамка, обрамлённая гладкими камешками и разноцветным бисером, раскололась, с неё ярким дождём посыпались мелкие бусины. Они с перестуком бились об пол и катились по нему, крупицами разрушенной отрады останавливались у ног Вальтера, у подошвы его чёрных ботинок, которые он так и не удосужился снять.

– Вальтер! Как ты мог! – Сесилия схватилась за его руку и крепко сжала запястье, впившись в кожу ногтями.

– Никуда ты не пойдёшь, – шумно дыша, прохрипел Вальтер и, свысока взглянув на жену, отмахнулся от неё, как от надоедливой собачонки. Он вырвал свою руку из ослабевшей хватки и выругался, увидев на кисти рваные царапины. Запястье обожгло болью, обдало сильным жаром, и раны мерзко заныли, одним своим наличием доводя до белого каления. Своей уверенностью Сесилия задела самомнение Вальтера. Это разгневало его, и он рассвирепел, взбесился, как пёс. С той лишь разницей, что вязкая белёсая пена не текла из уголков его перекошенного рта.

Вальтер ощерил зубы. Его лицо воистину походило на волчью морду, а искривлённый рот – на клыкастую пасть, приоткрытую в предвкушении грядущей жатвы.

– Я ждала этого праздника! Я ждала его! – Сесилия отшатнулась, сделала шаг назад. Она утёрла слюну с губ, и алый цвет багровым заревом расплескался по её нежной коже, кроваво-красным мазком протянулся от уголка рта к подрумяненной щеке. – Ты не можешь так просто взять и заставить меня сидеть дома! Из-за того, что увидел помарь!

Она бессильно ухмыльнулась. Горестно и натужно – дикий оскал дался её лицу, привыкшему к изящной мимике, с трудом. Скулы будто надломились, позволив лукавому полумесяцу исказить прелестный лик.

– Ты не понимаешь! Забыла, что встреча с ней – к худу?! – прорычал Вальтер и подступился к Сесилии, попытался ухватить её за локоть, но та увернулась и подобралась, боясь своего мужа.

Она его боялась. Металась по комнате, как птичка, запертая в клетке и вынужденная прыгать на потеху зорким зеницам пленителя.

– Плевать! – горячечно выпалила эльфийка и скрестила руки на груди. – Если мне и суждено сдохнуть, я хочу умереть свободной, а не затворницей! Хочу, чтобы моя безрадостная, скотская жизнь запомнилась хоть чем-то!

– Дура! – заорал Вальтер, разинув пасть. Он замахнулся и резко, нещадно ударил Сесилию по щеке.

Так сильно, что её голова повернулась, а на бледной коже расцвёл больным пурпуром отпечаток могучей пятерни.

За звоном пощёчины, выстрелом пронзившим чугунную тишь, никто не услышал, как скрипнула и притворилась дверь.

Сесилию как кипятком ошпарило. Нет, боли она не чувствовала, на боль ей было глубоко всё равно. Её душу скрутила, вывернула наизнанку, разорвала в клочья нестерпимая обида, которая после собрала ошмётки и скрепила их клейким ядом обязательств. Подобный исход был неотвратим, но отвратителен.

Вальтер никогда прежде не поднимал на неё руку. Эльфийка, воспитанная в тепле и заботе, с уважением и любовью к самой себе, почувствовала себя ничтожеством, опущенной куртизанкой, которую мог обидеть и избить всякий тунеядец, просаживающий в борделе и своё жалованье, и жалованье своей жены.

Сесилия не двигалась. Униженная собственным мужем, оскорблённая и уязвлённая, она была скована по рукам и ногам ступором омерзительного ошеломления. Слёзы хлынули из её глаз, крупными жемчужинами заскользили по побледневшим щекам, прочерчивая белые дорожки на ракушечном румянце, который уже не перекрывал хладную стойкость омертвевшего тотчас лица.

Ситуация, вызывающая чувство неприкрытой гадливости, совсем скоро достигла апогея недопустимости, неприемлемости. Джейн, вернувшаяся с улицы, против своей воли стала свидетельницей того, как её отец ударил её мать. Бесстрастно, с яростными искрами в глазах. Осадил её, отвесив хлёсткую, звонкую оплеуху.

И это роковое мгновение навсегда застыло во взоре маленькой девочки. Оно отпечаталось в её памяти, въелось в подкорку сознания, чтобы навеки остаться там.

И что-то в Джейн необратимо изменилось, когда она во всю глотку завопила «Мамочка» и бросилась вперёд, к Сесилии. Отец, рассерженный и озлобленный, был для неё чужим человеком, незнакомцем, с присутствием которого она свыклась. Но сейчас Йенифер поняла, что ругань была предвестником уродливой кульминации. Она поняла это, однако за короткий миг успела осознать и иное: грош цена такому отцу. Грош цена тому обезличенному мужчине, что осмелился ударить её мать. Чёрствая сторона родительской любви была для Джейн тёмным, непостижимым таинством. Все годы, перенасыщенные ссорами и скандалами, грохочущие криками и дробью едкого жаргона, она не сомневалась, что, несмотря на частые перебранки, Сесилия любила Вальтера, а Вальтер любил Сесилию, как и было положено супругам, скрепившим свои узы браком и породившим дитя. Однако в ту самую секунду, когда отец огрел широкой заскорузлой ладонью фарфоровую щёчку её матери, Джейн встревожилась. Из недр её сердца проклюнулась смута. Она пустила корни, закрепилась в грудной клетке и проросла, колючками изрывая плачущее нутро.

Любовь, которой Джейн восхищалась, отождествляя её со сказочной романтикой, исказилась, превратилась в нечто уродливое. Ныне её можно было сравнить не с душистым цветком, а с умерщвлённым зародышем, явившимся плодом совокупления заблуждений, что были длиною в жизнь, и непростительного желания ломать, подчинять, контролировать. Гнилостной субстанции давно было пора покинуть тела возлюбленных: вязкий сгусток, растёкшийся по полу незримым пятном, собрался и запрыгнул Джейн в подставленные ладони, а затем подлетел вверх, как мячик, и грязью ударился ей в лицо, залепив чёрным мороком глаза, ноздри и рот.

Йенифер пресытилась чувством несправедливости. И обида, подкреплённая этим чувством, поглотила её.

Джейн поморщилась и открыла глаза. На её лице не было пыли или серых разводов, но она всё равно виделась себе грязной и неопрятной. Её детские надежды окунул в смоляную лужу безразличия её же отец, половина от родного целого, которое девочка оберегала, согревала огоньком безграничной любви. И вот всё разрушилось в одночасье. Всё, что Джейн знала, во что она слепо верила.

– Не трогай маму! – надрывно прокричала она, ухватив отца за локоть.

– Не лезь! – Вальтер, холодно взглянув на хмурую дочь, дёрнул рукой, да не рассчитал силы, и Джейн, пошатнувшись, не устояла на ногах.

Сесилия подхватила её под руки и прижала к себе, сделав ещё один шаг назад, к двери. Ей казалось, что лучше ринуться в лес, чем дальше терпеть вопиющие унижения, но хныкающая Йенифер, прячущая лицо в складках праздничного сарафана, останавливала, не позволяя оставить проблему неразрешённой.

Ибо в противном случае это означало бы, что Сесилия простила своего нерадивого мужа, молча стерпев его хамство. Но она не хотела мириться с его спесью и взыгравшей гордостью, которая порой граничила с пугающим помешательством.

– Пусть отойдёт, – Вальтер подался вперёд, схватил Джейн за плечо и, грубо оторвав от матери, толкнул в сторону. – Не мешайся, когда взрослые разговаривают, – обратился он к дочери, холодным лезвием своего взора полоснув по её стремительно краснеющему лицу.

В глазах маленькой Йенифер стояли слезы. Они застилали поверхность карих зениц, набухая прозрачной пеленой. Из-за этого мир подёрнулся рябью, а лик отца, утонувший в набрякших слезинках, обернулся чудовищной образиной. Злобной тварью с диким оскалом и чёрными дырами заместо охристых глаз.

– Не смей, – Сесилия прервалась, её грудь единожды вздрогнула, а сердце заметалось за рёбрами куском кровоточащей плоти, – не смей так с ней разговаривать! Она твоя дочь, очнись, недоумок! – прокричала она, бросив на Джейн обеспокоенный взгляд, и снова попятилась. Её ровная, скованная напряжением спина упёрлась в деревянную стену, хранящую в себе тепло домашнего очага.

Тепло той обители, уютом которой они гордились, укрывшись в нём от невзгод удручающей реальности. Однако обычные слова, слетающие с уст в порыве гнева, разрушали всё, что Сесилия и Вальтер воплотили в жизнь непосильным трудом.

– Какая-то чернь и прогорклая бормотуха, которой ты упиваешься в кабаках, заменили тебе семью! – не унималась эльфийка, со строгостью и решительностью глядя на своего мужа.

Её изящный стан вновь окреп, схватился камнем, и дрожь в хрупком теле унялась, боле не тревожа ни грудь, ни руки. Сесилия отрывисто выдохнула, сдула прядь со своих губ, которые тут же поджала. Изнутри закусила она щёки, рванула нежную плоть и пустила кровь. Солёный привкус железа прояснил разум, воодушевляющим жаром заструился по горлу и охватил нутро пламенем, сжигая в очищающем огне слабость и кроткость. Иногда Сесилия могла поступиться своими принципами и не внять злым речам Вальтера, но оставить дочь без заслуженного отмщения она не смела.

А Джейн плакала. Слёзы скользили по её щекам, большой каплей собирались на остреньком подбородке и градиной падали на пол, стуком вторя подавляемым всхлипам. Тихий плач, который она тщетно пыталась унять, беспощадно терзал; её тощее тельце била крупная дрожь, похожая на слабые судороги; щёки налились алым, будто бы их поцеловала крапивница, а кончик носа, напротив, побледнел, как у покойницы. Под рыдающими зеницами залегли тёмные полукружия, отдавшие звёздную синь потускневшей радужке. Обида окутала каштаны очей слёзной вуалью, отчего они почти что пропали, сокрытые белёсым полотном.

– Жизнь у меня паршивая, вот и пью!

Вальтер нахально ощерил зубы.

– Да многие мечтают о такой паршивой жизни, как у тебя! – Сесилия подалась вперёд, вцепилась обеими руками в ворот его рубахи и натянула до треска.