Глава 9. Помарь (1/2)

Сесилия вновь сделалась юной: морщинки, лучами отходящие от уголков её глаз, разгладились; тускло-зелёные ореолы, окаймляющие черноту зрачков, засверкали изумрудной крошкой. Редкие крупицы серебра и золота поблёскивали в зеницах, вобравших в себя лесную свежесть и глубокое сияние малахита. Её бледные руки сжимали плечики кремового сарафана, закруглённый воротничок которого был расшит жемчужными бусинами и небольшими пурпурно-лиловыми камушками.

Лёгкая юбка надувалась колоколом, когда Сесилия кружилась, прижимая праздничное одеяние к груди. Она представляла, как танцует у костра, подставляя обнажённые щиколотки его горячему дыханию. И было так вольготно, так легко на душе, что Сесилия совсем забылась в мечтах и радости. Вальс светлой мысли увлёк её в царство нежных грёз, и явь, погрязшая в приземлённом быте, отступила, а вскоре и вовсе растворилась на периферии сознания. Разум Сесилии был открыт и чист, его кроваво-красный, исполненный жизни бутон раскрылся, и внутреннее величие, присущее эльфийскому народу, воспылало махровым маком. Притерпевшись к выходкам своего мужа, к склокам, учиняемым им, и угрюмому, болезненно апатичному нраву, Сесилия свыклась и с мыслью, что на ярмарке придётся успокаивать Джейн, защищая от ярких и громких фейерверков. Иногда пары яблок в карамели или меду было достаточно, чтобы она утёрла слёзы и тоже наслаждалась праздником.

Светлый сарафан взмахнул рукавами, обшитыми салатовой тесьмой, распушил нижнюю юбку из гладкого шёлка, по кромке которой были пущены белоснежные рюши, кокетливо выглядывающие из-под верхней накладки ракушечного цвета. Примеряя столь изящный и воздушный образ, Сесилия не думала о наступающих холодах. Торжество согревало своей атмосферой, разноцветными огнями и высокими кострами, шлейфами цветочных духов, опоясывающих дамские шеи незримыми шарфами; запахами горьких нательных масел и одеколонов, ароматом вкусной еды.

Слабенькая здоровьем, Джейн облачалась в тёплые одежды с приходом осени. Как и Вальтер, который болеть не любил, а если уж и подхватывал лёгкую простуду, так делал из этого проблему вселенского масштаба.

Из всей семьи здоровьем не была обделена только Сесилия. Зимой она нередко забывала надеть шапку или накинуть капюшон меховой накидки, спеша на встречу со странствующим торговцем или преданными подругами, бывшими рядом и в беде, и в здравии. Болела она не чаще раза-двух в год. Хотя порой Сесилии хотелось провести дни в постели с кружкой мятного чая в руке, но она не позволяла себе такой роскоши. Даже с жаром и ломотой в теле трудилась она, содержа личную обитель в чистоте и порядке. Вальтер же искренне полагал такое упорство невозможным и изнемогал, устраивая скандальные сцены, когда его просили прибраться с головной болью или закравшейся под сердце колкостью.

Дом и хозяйство всецело легли на хрупкие плечи Сесилии. Поначалу она расстраивалась, но потом поняла, что так жили и живут все женщины. Их существование, незаметное, блеклое, закрытое спинами горделивых мужчин, крутилось вокруг стирки, готовки, воспитания дочерей, которых, скорее всего, в будущем ждала такая же участь. Истину давили вместе с женскими голосами, а ведь она была проста и ясна, как белый день: весь мир держался на женщинах, на их железной воле, стойкости и силе, преуменьшаемой ошибочно и незаслуженно. Сесилия понимала, что на многое способна, сознавала и то, что сила, таящаяся в ней, в её дочери, в рыжеволосой девушке, которую однажды повстречала она в городе, в худой бедной девочке и в любой другой женщине, была сокрушительна и представляла очевидную угрозу тем, кому своеволие хозяек и тружениц было неугодно.

Сесилия вздохнула. Горько ей было осознавать, что её дражайший супруг мало чем отличался от прочих мужчин. Иногда любовь и впрямь принуждала к слепоте.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Джейн. Она вбежала в дом, её щёки горели матовой бронзой, которую совсем скоро сменил беспокойный румянец. Затворив дверь, девочка привалилась к ней спиной. Тяжело оседала её грудь, сдавленная тисками тёплой одежды. Взгляд ошалело бегал по комнате, а рот то открывался, то закрывался, как у рыбы, волной выброшенной на берег.

– Йенифер! Что случилось? Ты в порядке? – запричитала Сесилия, сворачивая сарафан. Она положила невесомое платьице на кровать и побежала к Джейн, которая не только была чем-то напугана, но и вернулась одна. – Где твой отец? Обещал ведь больше не пускать тебя в одиночку! Пустомеля!

Мать опустилась перед дочерью на колени, обняла её за плечи одной рукой, другой ласково погладила её горячую, согретую стремительным бегом щёку и всмотрелась в карие, заволоченные туманом недоумения глаза. Затем Сесилия прижала ладонь к аккуратному носу, пощупала его и покачала головой.

– Горячая, а нос ледяной! Да что ж это такое, – она возмущённо всплеснула руками и, поднявшись, стащила с Джейн тёплую одежонку.

– Мы олениху застрелили. Тощую, но большую-пребольшую, – просипела Джейн, шмыгая порозовевшим носом. – Папка с ней остался, решил тащить, а меня отправил.

Притихнув, она долго смотрела куда-то в сторону и кусала губы.

Сесилия насторожилась. Она прекрасно знала о твёрдом намерении Вальтера всем и вся показать свою силу, пусть того и не требовала ни одна живая душа. Она понимала, что после роковой охоты муж утонул в хандре, которая вылилась в безрассудную самоотверженность, и переживала, что с ним могло что-то произойти.

– С ним что-то стряслось? – спросила Сесилия и нахмурилась. Голос её дрогнул. – Милая, скажи мне.

– Не-е-ет, – находчиво протянула Джейн, вселяя в материнское сердце надежду. – С ним всё хорошо. Я просто... – она осеклась, зачем-то обернулась, словно боясь, что их кто-то подслушает.

Внезапная тишина обрушилась на светлую голову Сесилии тяжёлым булыжником. Она заключила лицо дочери в ладони, заправила прядь тёмных волос ей за ухо и, пригнувшись, заговорила вкрадчиво, но убедительно:

– Не томи. По глазам вижу, ты что-то скрываешь.

Сесилия говорила без укора, напротив, её слова сквозили волнением.

– Я видела кое-что, – заговорщическим тоном продолжила Джейн, обратив прояснившийся взор на обеспокоенное лицо матери. – Дерево, которого раньше не было. Я точно помню. Вот тропа от нашего дома: по ней нужно идти прямо, затем повернуть. И вот там, на повороте, стоит ель. А я помню, что прежде там пусто было. Только трава росла, – она пожала плечами. – Глупо это. Деревья ведь не ходят?

Взглянув на мать, Джейн вздрогнула. Взгляд изумрудных глаз был устремлён поверх её каштановой макушки, Сесилия молчала и холодно смотрела в стену.

– ...И-или ходят? – неуверенно переспросила Джейн, напуганная стеклянным блеском в обыденно ясных глазах.

Разрезая острым, высеченным из первозданной породы взглядом деревянный покров двери, Сесилия смотрела прямо в её центр, в вихрастый завиток, который давным-давно бронзовой спиралью красовался на коре могучего древа. Но создалось такое впечатление, что её взор прошёл сквозь преграду, пронзив твёрдую материю, как остриё ножа пронзает масло, сдирая с него золотистую корочку.

Она привлекла дочь к себе, прижала её голову к своей груди, ладонью закрыла ухо и зашептала что-то несвязное, но успокаивающее. Как и многие, Сесилия была наслышана о странных деревьях, что передвигались или возникали из ниоткуда, словно мираж. Они обладали дурной славой, и этого было достаточно, чтобы клокочущее сердце заныло, туго опоясанное волнением.

Растеряв былую страсть и тягу к своему мужу, Сесилия всё же питала к нему светлые чувства, приглушённые мраком обыденности. Она беспокоилась и поддавалась переживаниям, ведь она и Джейн были здесь, в тёплом доме, а Вальтер по-прежнему пропадал в лесу и вполне мог стать невольным свидетелем чего-то неестественного, чужеродного. Того, чего никак не могло быть, что всячески отторгалось здравым рассудком. А если проникало в него, то ломало изнутри, терновыми путами просачиваясь в мысли и извращая их до неузнаваемости.

Но такова была доля охотника – постоянно находиться вдали от родной обители и семьи, пропадать в лесных дебрях и скитаться по злачным местам, кочуя от болота к болоту, от сухой поляны к поляне, и всё для того, чтобы выбить дух из зазевавшейся пташки или зверя покрупнее.

Эта доля была тяжела: Вальтер волоком тащил подстреленную тушу, руками схватившись за край своего же плаща, который теперь стелился по мёрзлой земле и опавшим хвоинкам, будучи подложенным под окровавленное тело оленихи. Подволакивая хромую ногу, Вальтер хрипел, сцепив зубы, но добычу бросить не смел, как и не смел позвать на помощь жену, ибо считал проявление слабости сущим унижением своего достоинства и мужской природы. Корча из себя истинного добытчика, он истязал своё тело, растрачивая драгоценные крохи здоровья попусту.

Его нога, возможно, была бы вполне здорова, не ныла бы к дождю или холодам, если бы Вальтер неделю провёл в постели, делая лечебные компрессы и перевязки, как наказал лекарь. Однако он, упрямец и стервец, каких свет не видывал, соскочил с кровати на третий день покоя и устремился в лес. Настреляв дичи, вернулся домой и свалился с сильнейшей лихорадкой, сделавшись бледнее мела. Тогда над ним хлопотала Сесилия: кормила с ложечки, как малое дитя, поила и умывала, ночами напролёт сидя у его постели без сна и спокойствия.

Вальтер поплатился за свою поспешность и шальную гордость, но пользы из жизненного урока не вынес. Напротив, продолжил рвать жилы и спину с большим усердием, нежели прежде, чтобы доказать, что он и с хромой ногой способен на великие охотничьи свершения. Вечерами любил он опрокидывать в себя стопку-другую горького пойла, после чего, поникнув головой, начинал вслух размышлять о своих успехах и неудачах.

В моменты тяжкой хандры Сесилия гладила его руку, обнимала за плечи, целовала в порозовевшие от пьяного жара щёки и внимательно слушала. Её ответов не требовалось: Вальтера не особо волновали думы жены, ему было важно, что она просто находится рядом. Сесилия играла роль безмолвного слушателя, учтивого и понимающего, какой бы скверной ни была сложившаяся ситуация. Порой шторм, сметающий пурпурные ракушки и жёлтый песок их семейной идиллии, угасал, и ненадолго в отношениях склочных супругов воцарялся штиль, мирно играющий волнами их уставшей любви и погашенной страсти. Редкими были дни, прожитые без ссор и брани, но их, ко всеобщему удивлению, хватало для осознания, что неотёсанный, зачастую небритый и ворчливый человек нужен изящной и утончённой эльфийке так же сильно, как и она ему.

Вальтер не был хорошим человеком, но Сесилию крепко любил. Его любовь была больной, искалеченной жизненными невзгодами, но такой же глубокой и неразрывной, как в тот день, когда они только познакомились.

Мысли утекали сквозь пальцы, растворялись в негромкой походной песне и шорохе плаща. Иногда Вальтер останавливался, чтобы поправить тушу, уложить скрюченные ноги оленихи на широкое полотнище. Тогда он заглядывал в чёрные, будто бы покрытые ледяной коркой глаза и ёжился от невнятного хлада, когда видел своё отражение в глубине ослеплённых смертью очей.

Из приоткрытой пасти, обагрённой кровью, вывалился язык. Окинув добычу надменным взором истинного победителя, охотник продолжил путь, усердно таща увесистую ношу. Он пошёл тропой, по которой полчаса назад пробежала его дочь, приблизился к древу, что показалось Джейн нездорово-причудливым, и остановился, не дойдя до него нескольких метров. И Вальтер не обратил бы на сухую, близкую к закономерной кончине ель никаково внимания, если бы не запнулся о корявый корень, прорвавший бугристую твердь. Взгляд скользнул по чёрному, словно сожжённому и припорошённому пеплом отростку, конец которого был скручен в ломкий завиток.

«Экая гадость», – подумал Вальтер и наступил на корешок носком ботинка.

Он растянул губы в сальной ухмылке, кашлянул смехом сквозь губы. Корень под ногой развернулся и резко ушёл под землю, в напоминание о себе оставив лишь неприметную рытвину.

Спину обдало противным теплом. Такое тепло охватывало тело при сильной простуде, когда руки и ноги колодками лежали на кровати, перед глазами плясали искры и разноцветные пятна, а горло саднило и жгло тысячей мелких царапин. Увязая в липкой трясине страха, Вальтер попытался отойти назад, но только и смог, что сделать один шаг. Он выпрямился, расправил плечи, но сделал это с медлительностью, свойственной ослу, на спину которого взгромоздили неподъёмный булыжник.

Упрямо и долго не хотел Вальтер смотреть на представшее пред ним, ибо догадывался, что находится впереди. Одолеваемый сомнениями и странным, навязчивым желанием воззриться, он метнул глазами вверх и тут же оторопел. Его сердце сжалось, пропустило удар. Он готовился столкнуться с тем, что увидел, но к подобному, какой бы непоколебимой ни была уверенность в обратном, нельзя было подготовиться.

Вальтер со смесью отвращения и животного ужаса наблюдал за преображениями невесть откуда взявшегося дерева. Он смотрел в глубь тёмно-зелёной хвои, обнажая проницательным взором неясную живость, утонувшую в колючем покрове свёрнутых иглами листьев.

Матёрый охотник, чующий зверя по обилию терпких и ядрёных запахов, слышал прелое зловоние, как если бы пред ним открыли дверцу погреба, в котором долгие месяцы никто не прибирался.

Каштаны тёмных зениц вспыхнули, Вальтер подавился вздохом и отступил назад. Его опасения подтвердились: среди жёстких хвоинок крылись вовсе не ветви. То были руки неестественной, пугающей длины, широко расставленные в стороны, будто бы для объятий. Предчувствие, шевельнувшееся за рёбрами, подсказывало, что пустое глазение на изломанное древо не приведёт ни к чему хорошему. От тощих рук-ветвей, оплетённых лозами чёрных вен, тянулись острые и очень тонкие отростки. Пятерня искривлённых хворостин шевельнулась, и стенания всей тайги возопили её хрусту. То, что Вальтер ошибочно принял за кору, снизу пожранную паразитами и зверьём, было загрубелой, шершавой кожей, сплошь усеянной оспинами и нарывами, издали похожими на спиралевидные узоры и трещины, какие обычно украшали стволы вечнозелёных елей. Чёрные гнойники с тихими хлопками лопались, и коричневатая плоть тут же покрывалась оранжевой, янтарной слизью, заменяющей в обличье перевёртыша древесную смолу.