1. Первый (2/2)

— Если продолжите терять вес, не исключено.

Я на секунду подумал, может, это даже и неплохо. Но потом потряс головой, отмахиваясь от тупых идей.

Она снова села за стол, что-то записала и сказала:

— А теперь снимаем часы, всякие цепочки. Обувь со шнурками в пакет. Возьмите вон там. Да. Надеваем тапочки и раскрываем сумку, показываем, что у вас там есть запрещенного.

Что именно она имела в виду под «запрещенного», пока что я не понял, но создалось ощущение, будто я попал не в больницу, а в тюрьму. Возможно, придется делать заточки для защиты от кого-нибудь. Я же вроде как не в острое отделение, неужели и тут все так строго?

— А часы куда? — замешкался я, не зная, с чего начать.

— Тоже в пакет. Не бойтесь, мы их положим в надежный шкафчик, и никто не притронется к вашему сокровищу.

Моя обувь стоила не мало, часы еще дороже. Наверняка их шкафчики — стандартные из ДСП и с ключиком, который подходил абсолютно к любой из их дверей. Но мне не было жалко этих вещей. Они не принадлежали мне, о чем мать периодически припоминала при случае. Поэтому если бы их украли — было бы даже забавно. Чем больше она по своей же ошибке сможет потерять, тем приятнее бы мне стало.

Отца я не знал, точнее, как и многое из детства, просто его не помнил. Его давно-давно посадили в тюрьму, там и убили. За что посадили — мне так и не рассказали. Но об этом давно сообщил отчим, который появился в какой-то момент жизни и стал для меня ходячим по дому шкафом, периодически стучавший дверцами, заставляя меня вздрагивать. Ему было все равно на меня, а мне на него тем более. Просто приходилось терпеть.

А вот мать… Она про отца вообще словом не обмолвилась ни разу. С отчимом они — будто соседи, а не муж и жена. А я… Я не любил ее, как многие, просто за то, что она меня родила. Обычно я оценивал абсолютно всех людей по их поступкам. Однако, несмотря на ее бездушное отношение ко мне, почему-то мне не хватало смелости ей возражать.

Я не должен о ней думать плохо, не должен, не должен… а иначе…

После того, как раскрыл свой чемодан, я стал надавливать пальцами на каждый ноготь по семь раз и наблюдать за ужасным зрелищем. Женщина села на корточки и стала копаться в нем, будто это ее вещи. Мой строгий, сложенный четко по определенным алгоритмам порядок со скоростью света разрушался у меня на глазах, превращаясь в полный хаос. Внутри меня будто прогрызал ходы червь, и я почувствовал, как пальцы останавливаются, и замученные ногти уже впиваются в ладони.

Судорожно выдохнув, я снова посмотрел в окно.

— Ножницы, щипчики, лезвия, зеркала, таблетки? — доносилось до меня.

— Только бритва.

— И все? А если найду?

Ну теперь стало понятно. Она точно гопник с района, случайно попавшая сюда на работу, потому что больше некого было брать. Очередей из желающих работать в психушке наверняка нет. Я отвлекся от окна. Еще и на кортах этих сидит…

— Да хоть все вещи забирайте, — пожал я плечами.

— Ладно, — она перестала копаться и резко выпрямилась. Я аж назад шагнул от неожиданности. — Давайте мне бритву, я передам на пост. Когда потребуется, будете просить там. А этот пакет — с собой — и в отделение. Телефоном пользоваться можно, но заряжать строго утром и вечером, если успеете занять розетки в коридоре, конечно… Остальное вам там расскажут.

Я достал из внутреннего кармана чемодана бритву и передал ей. Удивительно, что она еще и туда не полезла.

— А теперь одевайтесь и зовите следующего.

Врач снова села за стол, а я, быстро одевшись, наконец начал аккуратно складывать оставшиеся вещи в чемодан. Все мои пакеты помялись, носки лежали там же, где и трусы, протеиновые батончики зарылись где-то среди мыла и шампуня, а из незакрытого футляра выпал наушник, и у меня никак не получалось его достать…

Снова почувствовав на себе пристальный взгляд, я покосился в сторону стола. Женщина нервно постукивала по столу ручкой. С огромным трудом — до тряски — пришлось оставить все, как есть, закрыть чемодан и выйти за дверь, пока в него снова никто не полез.

***

Я упал на кровать и вцепился взглядом в потолок. Этот день меня совершенно вымотал, а ведь он только начался. Как я здесь вообще выживу — не понятно. Лежать, сказали, минимум месяц. Первую неделю на улицу точно не выпустят. Еще нужно будет сдавать какие-то анализы, даже баночку дали для мочи. Подъем в семь, отбой в десять

Семь, может, и неплохо, но ложиться в десять…

Я будто застрял ногами в вязком болоте, и теперь никак не выбраться.

Только что я вернулся с очередного допроса врачей. Перед этим мне дали только оставить в палате вещи и сразу же вызвали в кабинет в конце одного из коридоров отделения. Там со мной общалась какая-то женщина-врач, видимо, самая главная тут, но в добавок в это время на меня изучающе глядели еще несколько пар глаз других врачей, ординаторов… В общем, без понятия, кто они там, но я чувствовал себя как в зоопарке.

И обезьяной был именно я.

Всегда изо всех сил я старался выглядеть нормальным, а со всеми врачами приходилось рассказывать, насколько я не нормальный. То, что мне не хотелось показывать, будто ставили на верхнюю площадку пьедестала.

Мне назначили какого-то лечащего врача из всей этой толпы и отпустили, попросив — снова — позвать следующего. Пухляк, судя по ссутуленным плечам и опустившейся голове, выглядел как вареная картошка, и я его понимал.

После всего этого приключения мне было трудно даже моргать. Я с трудом присел и осмотрел палату. Старый шкаф справа от кровати, тумбочка — слева, раковина в дальнем углу и даже небольшое зеркало на стене. Хотя после той тетки, которая бритву отобрала, я думал, тут такое не разрешается. Разбить же запросто. Все выглядело так, будто перенеслось со времен СССР, и не особо походило на ту мебель, что соответствовала бы деньгам, которые отдала моя мать.

Но раз тут есть платные места, значит, в обычных психушках в разы хуже.

Повернувшись к окну, я заметил, что их даже открыть было нельзя — ручки просто-напросто убрали. Хорошо, что не поставили решетки. Наверное, можно протиснуться и в открытую фрамугу под самым потолком, да со второго этажа прыгать не хотелось. Я снова откинулся назад и положил голову на подушку с накрахмаленной наволочкой. Осталось надеяться, что внутри эта подушка не пропитана чьей-то слюной или еще чем похуже…

Я резко отпрянул от нее и сел.

Мне стало душно и захотелось помыться. Очень-очень тщательно.

Подойдя к раковине, я схватил маленький огрызок мыла и начал мыть руки, лицо, намочил даже волосы. Горячая вода ошпарила мою кожу, но мне хотелось чуть ли не содрать ее вместе со всей грязью. Выключив воду, я включил ее снова, чтобы домыть руки и лицо до конца. И повторил потом это еще ровно пять раз.

Немного успокоившись, решил пройтись по маленькой комнате. В принципе — терпимо. Только нужно будет все протереть влажными спиртовыми салфетками, чтобы случайно не вляпаться ни во что, когда-либо оставленное на поверхностях другими пациентами.

Вообще — мне, наверное, еще повезло. Палата платная, одноместная, за что меня, наверное, тут многие будут ненавидеть, завидуя. Но к ненависти и зависти я привык, да и не для дружбы я сюда пришел. Хотя я до сих пор особо и не понимал, в принципе, зачем.

По обе стороны маленького коридорчика в проходе были собственный душ и туалет на одного, которыми худо-бедно, но можно было пользоваться на первый взгляд. А на второй — решил проверить позже.

Я не знал, как точно обстоят дела в обычных палатах, но что-то мне подсказывало, что скверно. И народу там больше, и очереди в туалет с душем — тоже. А может, у них вообще на всех общий туалет?

От этой мысли мне даже поплохело.

Переодевшись в один из своих удобных серых спортивных костюмов, я начал расставлять свои самые необходимые вещи в тумбочку симметрично друг другу, стенкам и краям полок, перед этим хорошенько протерев их салфетками. Мешок с «запрещенкой» у меня забрали, чемодан — тоже. Разрешили оставить самое необходимое, включая одежду, которую я тут же расположил в шкафу, деля ее на определенные категории.

Выходить из палаты не хотелось. За дверью раздавались какие-то голоса: кто-то что-то яро обсуждал, где-то звучал смех, слышались топот и хлопающие двери. Какофония звуков накрыла меня, и я поежился, кутаясь в кофту с капюшоном. Стоя на пороге и прислушиваясь, я понял, что мне лучше вообще как можно реже выходить из палаты, зачем оно мне надо и так далее…

Пока не услышал неуверенную игру на пианино.