Часть 55 (2/2)

— Отец Георгеску готовит себе смену, — вслух заметил Дракула, не одобряя и не обвиняя — пока лишь сопоставив доступные ему факты. — Влад Басараб, — он предусмотрительно отпустил чужую руку, прежде чем назвался.

Хотя Румыния не славилась разнообразием имён и фамилий, чаще взаимозаменяемых, образующихся одно от другого и повторяющихся через одного, выражение лица напротив сменилось настороженным подозрением. В этот раз отблеск пламени свечей не играл на стороне человека, делая полуслепым неугодного прихожанина, — Влад свободно считал реакцию на своё имя. И означала она явно излишнюю осведомленность, учитывая, что виделись они впервые. Хотя… учитывая место знакомства, которое трудно было назвать случайным, Влад поспешных выводов решил не делать. Не за тем он пришёл.

— Мне нужно видеть отца Георгеску, — объявил Дракула, сохраняя спокойный, учтивый тон. Отведите меня к вашему наставнику, Богдан. Или я найду дорогу сам. Прежде чем наши пререкания поднимут старика со смертного ложа.

На самом деле, уже подняли, чему Влад не был рад, но о чём вынужден был умолчать, оставаясь стоять на месте, чтобы не питать напрасно ничьих иллюзий относительно своей природы. И персоны. Нон грата даже в месте, построенном для него же по его собственному заказу.

— Прошу прощения, мы не с того начали, — выдавая пока лишь едва заметную нервозность, юноша вновь попытался отвлечь внимание на себя. — Я действительно приехал сюда по просьбе отца Георгеску и, учитывая местность, право, не ожидал встретить здесь… прихожан. Но, как известно, двери Его обители открыты всем и всегда, поэтому, если я чем-то могу вам помочь…

— Непременно, можете, диакон Николае. Ведь я пришёл просить об исповеди, — Влад обозначил свои намерения открыто, медленным шагом двигаясь вдоль иконостаса к южной стене, где за колонной и потайной дверью скрывалась лестница, ведущая в оставшиеся ещё со времён возведения часовни подвальные помещения, где жили и отдыхали рабочие.

— Д-да… разумеется, — ответил мужчина после секундной заминки, при этом взгляд его на мгновение метнулся к той самой южной стене. — Я исповедую вас. Но прежде я должен подготовиться сам и подготовить необходимое. Если вас не затруднит немного подождать…

В глазах тех, кто его не знал, а иногда и знающих, Дракула редко производил впечатление верующего, к тому же разбирающегося в тонкостях священных таинств больше, чем сами служители веры. Чаще Влад умышленно эти тонкости игнорировал, как и самого Всевышнего — большую часть своего существования. Это позволяло ему нарушать правила, не нанося непоправимого вреда тем, к кому он обращался, делая своими невольными соучастниками и подельниками. Ещё вчера ему было бы всё равно, кто примет его исповедь, но сегодня было важно соблюсти каноны.

— Bogdan… — недоступный взгляду, будто из самих стен раздался тихий, сбитый тяжёлой одышкой старческий голос. — Ce se întâmplă… fiul meu?<span class="footnote" id="fn_34527844_8"></span>

Николае успел только повернуть голову в сторону, куда Дракула уже сделал несколько шагов, но остановился, когда из-за колонны медленным шагом в раскачку показалась незнакомая, уже почти завершившая своё неизбежное преображение временем, но мгновенно узнанная Владом фигура. Миг, пересечение взглядов — и то же узнавание медленно проявилось в некогда карих, а ныне замутнённых глубокой старостью, ввалившихся в череп глазах на туго обтянутом морщинистой кожей лице. Узнавание и несколько долгих мгновений спустя — признание и покаяние в собственной ошибке.

Много лет назад историю путника, заблудшего в небольшой церковный приход на окраине Тимишоары, полыхающего в огне революции, протодиакон Штефан Георгеску принял со скепсисом человека, пережившего далеко не мирную революцию и на примере массовых убийств и казней воочию узревшего засевшую в людях звериную жестокость. Современных «колосажателей» в Румынии двадцатого века было через одного, и далеко не все из них находили дорогу в храм. Незнакомцу, пред алтарём назвавшемуся Цепешем, он имел неосторожность не поверить, хотя и терпеливо выслушал всё, о чём тот хотел ему поведать, и даже согласился выполнить его странную, но идущую от самого сердца просьбу. Теперь, десятилетия спустя, он смотрел полуслепым старческим взглядом тому самому случайному путнику в лицо, ничуть не тронутое временем и ставшее наглядной демонстрацией того, что делает тьма со своими преданными слугами.

Влад смотрел в ответ спокойно выжидающим взглядом, давая человеческому разуму время на осознание, и видел очередной, бессчётный на его веку наглядный пример того, чем платит свет тем, кто сохраняет преданность ему. Старостью, немощностью и, под конец, дышащей в затылок смертью. И это в лучшем из лучших случае, без щедрых даров в виде сокращающих жизнь недугов, искушений поддаться тьме, несчастных случаев и неизбежного одиночества.

— Părinte Georgescu… — приветствовал старого знакомого Дракула, пока не спеша навязывать свою непрошенную помощь, хотя прекрасно видел, как старик тяжело опирался на колонну, слышал его рваное дыхание и сбивающееся сердцебиение. — Я к вам с последней просьбой закончить то, что мы когда-то начали.

— Domnule Basarab… — в спокойно-сдержанном голосе Богдана впервые промелькнуло явное осуждение, и он рысцой подскочил к своему наставнику, позволяя на себя опереться. — Nu vezi acum nu este momentul!<span class="footnote" id="fn_34527844_9"></span> — а дальше шёпотом старику в самое ухо: — Я сделаю, что он просит… Вернись в постель, отец…

— Время как раз… то самое, сын мой, — запинающимся голосом ответил священник, не спрашивая ни о содержании просьбы, ни о подробностях, с нею связанных: — У тебя нет ещё права… самому совершать таинства. Подготовь всё необходимое, — из-за плеча взглянув на Дракулу мутными глазами, старик уверенно произнёс: — Эту исповедь я приму сам, — и на этот раз голос его, вознесшийся под невысокий свод, прозвучал властно, пресекая любые споры и возражения. Отвергнув поддержку и сделав несколько шагов от опоры, он обратился к Владу: — Пожелает ли сын Его преломить Его плоть и испить Его кровь после исповеди?

Столь смелых и дерзких надежд на угасающую человеческую жизнь Дракула не возлагал, но и отказаться не смел от давно позабытой возможности, что ныне сама шла к нему в руки.

— Если буду готов, святой отец.

Старик ответил ему движением пергаментных век и, протянув ученику руку за наперстным распятием, отправил его готовиться к проведению обряда, а сам дрожащими руками повесил крест себе на шею и сделал шаг навстречу Владу. На этот раз тот не остался безучастным — вернул движение и встал рядом, позволив на себя опереться. Подстраиваясь под медленный неровный шаг, Влад повёл их обоих к ближайшей скамье. На самом деле он был готов к монологу без ответа у постели умирающего — для него это уже была бы на редкость уникальная возможность, но та, что он в итоге получил, казалась и вовсе из разряда невозможной.

— Вам выпал редкий шанс самому выбрать, где завершить свой путь, отец Георгеску. И вы решили совершить паломничество в горы, раскрыв доверенную мною вам тайну своему… сыну. Прежде чем вы выслушаете меня, могу я услышать причину такого выбора.

— Я и… самому себе назвать её не мог. Просто знал, что… в самом конце должен непременно оказаться… здесь. Но вот и ты… пришёл, озвучив свою ко мне просьбу — закончить то, что мы когда-то начали. Значит… верно мне подсказывал господь — я там, где нужен.

Получив то самое объяснение, которого боялся, Влад прикрыл на мгновение глаза и сжал челюсти. Обычно человеческий разум обладал лучшей способностью забывать случайные события далёкого прошлого. Особенно, под конец жизненного пути.

— Сожалею, что тогда повесил на вас это бремя.

— Ты? — они не дошли пары шагов до скамьи, когда старый священник замер, и белесый взгляд его на миг ожил удивлённым несогласием. — О, нет, не приписывай себе лишнего! Это мой долг перед Всевышним — быть между Ним и тобой свидетелем твоего покаяния. Но в первую нашу встречу ни ты… ни я не прошли бы этот путь. Я тогда искал бы совсем иной смысл в твоих словах, принимая их за образную ложь, но даже если тебе этого было достаточно, ты не был готов… Но раз сегодня нас вновь свели пути Господни, значит, что-то изменилось… — отпустив руку Влада и тяжело осев на скамью, старик поднял взгляд, настойчиво ища встречный: — Зачем ищешь ты исповеди, Влад III Дракулеа из рода Дракулешти… из династии Басарабов, прозванный… Цепешем?

Вот почему память старика о той единственной встрече была так удивительно свежа! Влад тогда ему не представился, лишь святому образу через силу прошептав своё имя. Напомнить ему о том, кем он являлся, возможно, даже в менее точном ключе, прекрасно способны были посланцы Ватикана, а для старого священника он надеялся остаться условно безымянным… Выходит, грош цена его надеждам. Исчерпывающий вопрос был задан, и, стоя на святой земле, Влад был обязан ответить честно. Даже если больше не позволит прозвучать ни вопросам, ни ответам.

— Затем ищу, святой отец, что я намерен венчаться со своей невестой в храме. Исповедь — часть подготовки к этому событию, и я хотел бы, чтобы принял её тот, кто не знал бы о моих деяниях заранее. Или не верил бы в них, но смог бы выслушать… Теперь я начинаю понимать, что обратился не к тому… Вы навели справки обо мне сразу после той ночи? Или уже после того, как я привел вас, — возвышаясь над сидящим, Влад раскинул руки и огляделся, — сюда?

— Какой смысл узнавать о чьих-то деяниях из слухов… домыслов и ошибочно переведённых текстов, переживших десять поколений поправок ещё до моего рождения? — тяжёлый выдох остатков воздуха и жадный, с присвистом, вдох. — Не правят обычно первое, что характеризует человека — его имя. Лучшая справка и доказательство правдивости твоей истории… которые ты сам мне сегодня предоставил — это твоё лицо. На распятье Христовом могу поклясться… я ждал нашей встречи. Но я ждал старика немногим моложе меня… А вышло, что сам я грешен, — священник обратил лицо на образы святых, — слепым неверием и глупым отрицанием того, что по иную сторону существует не только царствие света, и что пребывающие во тьме способны ходить по земле… — дрожащей, но безукоризненно помнящей жест рукой священник осенил себя крестным знамением, а затем смерил взглядом фигуру стоящего, молясь о том, чтобы угасающим взором заметить его реакцию. Но ни крест, ни молитвы, казалось, не причиняли ему неудобств. — По святой, выходит, в том числе. Вижу, нахождение в святых стенах больше тебя… не беспокоит…

— Что-то изменилось с той нашей встречи, это вы заметили верно, — Влад извлёк из-под одежды крестик. — Теперь моё право стоять перед Ним в вашем присутствии не выменяно болью, страданием и невозможностью надеть распятие или хотя бы взглянуть в его сторону. Ваше право — уйти в блаженном неведении, и отнять его у вас я не посмею даже из нужды. Ответьте же мне, отец Георгеску, перед тем, кто за нами обоими сейчас наблюдает, готовы ли вы исповедать меня, зная, что это будет последним вашим деянием?

Священник долго не отвечал, низко опустив голову и у груди сложив руки в молитвенном жесте. Влад слышал его тихое бормотание. Слушал и понимал:

— Сын мой духовный. Здесь невидимо присутствует Христос, принимающий исповедь твою…

«…Не стыдись и не бойся, и не помысли скрыть… Ты пришёл не для того, чтобы уйти неисцеленным…»

Сколько раз на протяжении сотен лет Влад слышал эти и подобные им слова. С тех пор, как обратился во тьму ни разу не позволив им звучать в свой адрес, не перенеся непосильного бремени своих грехов на чью-то неподготовленную душу…

Спустя время старик вновь поднял на Влада взгляд. Казалось, сама смерть, отдавая дань уважения происходящему, ненадолго оставила тщедушное тело, вернув глазам утраченную ясность, а лицу — живость.

— Исповедь — это не о словах в пустоту, сын мой, не о беседе с самим собой. Это ещё и о доверии. Между тем, кто исповедуется, и тем, кто слушает исповедь. Готов ли ты… мне довериться?

Человек перед ним сидел, не стоял, он даже не был подобающе одет, а под купол не возносились песнопения литургии, но, даже умирая, он не напоминал того, кто соглашался шагнуть в пропасть без страховки просто потому, что уже нечего терять. Чем-чем, а умением читать людей Дракула за шесть столетий овладел в совершенстве и теперь видел перед собой того, кто здраво осознавал, кому и что он предлагал. И делал он это без всякого умысла, корысти и расчёта.

Что важнее всего, без страха за последствия для своей души.

Приняв окончательное решение и убедив себя, что, зайдя так далеко, оправданиями прокладывать себе путь к бегству было бы глупо, Влад медленно опустился на колени, безропотно принимая свою роль.

— Чтобы выслушать и выдержать все мои грехи, творимые веками, самой длинной человеческой жизни и самой праведной души не хватит, святой отец. Большинство из них — грехи смертные, давно ставшие навыками, от которых даже перед ликом Господа я не отрекусь и за которые не попрошу искупления. Но есть и такие мои деяния, с которыми я не успел сродниться и о которых ныне живущие ещё не успели написать… Не об их искуплении я попрошу сегодня — лишь о смирении. Грех убийства мне давно знаком, но грех предательства, за который сам я часто взыскивал плату… Мириться с ним я не умею.

Сложив руки в молитвенном жесте, Влад опустил глаза, прикрыв их, поэтому протянутый к губам крест он скорее почувствовал, чем увидел. Что ж, вполне справедливо, что потрёпанное временем распятье неизвестного происхождения служило слабым доказательством его способности прикасаться к святому. Поэтому он выполнил то, к чему его безмолвно понуждали — коснулся губами освещенного водой и словом распятия с ликом Христовым, ощутив при этом ладонь, невесомо покрывшую его затылок. Инстинкт требовал тут же вскинуться, отбив прикосновение, но этот мимолетный защитный импульс, мгновенно взятый под осознанный контроль, не имел ничего общего с прежними агоническими стенаниями внутренней тьмы, способными за одну подобную попытку мучительно лишить его контроля над телом, явив подлунному миру частичку себя, неизбежно оставляющую на месте явления пепелище.

Исповедь — это не беседа в ожидании оценки сказанного, с надеждой на осуждение или совет. Это рассказ, настолько искренний, насколько мог бы быть. Поэтому тянуть время и дожидаться наводящего вопроса Влад не стал, продолжив:

— Я предал доверие. Это случилось давно, но, на удивление, то событие прошло мимо людей и не отразилось в моей биографии даже в сильно искажённом виде. Одна невинная малышка доверилась мне и назвала отцом, ища во мне защиту в момент опасности. Но я предал её и не сумел уберечь. Ни от смерти, ни от проклятия некрещённой, не упокоенной по сегодняшний день души, скитающейся неприкаянно между мирами, — Дракула проглотил терпкую сладковатую горечь, запахом жжённого воска осевшую в горле. — Я предал дружбу. Мой друг ценой своей жизни пошёл против заповедей Всевышнего, чтобы помочь мне в час моей нужды. Я не поступил так же для него… — Влад прервался, сжав губы в осознании, что последнее своё признание он собирался произнести здесь и сейчас лишь потому, что исповедующий его — завтрашний мертвец, встающий в очередь к вратам предела. — Наконец… — глубокий судорожный вдох. — Я предал любовь. Я должен был отпустить её — ту, что встанет рядом со мной у алтаря, — но вместо этого привязал её к себе, душой и телом, не имея ни малейшего понятия, что могу дать ей взамен утраченного. Я бессмертен, мой род прерван и не может быть продолжен, мое место — Царствие тьмы, вне зависимости от моего стремления к свету, способности ходить под Богом, возносить ему молитвы и целовать кресты… Я убийца и каратель. И таковым я останусь навечно, но… быть предателем?..

«Не могу, не умею, не стану…»

Всё пустое! Когда уже смог, научился и стал!

Исповедь — это не поиск себе оправданий, не обвинение других.

Это смирение с уже содеянным. Но именно эти деяния рвали душу и разум Дракулы подобно трёхглавому Церберу. Смириться с ними было выше его сил.

— Это был твой выбор?

Не ожидая услышать какой-либо комментарий, не ожидая даже понимания, Влад вскинул взгляд. Мутные глаза смотрели на него проницательно и терпеливо ждали ответа на простой, но охватывающий так много истин его существования вопрос.

— Это всегда был мой выбор, — наконец, произнёс Дракула, начав свою мысль со сделки с Шаксом и закончив превращением в Дракона. — Каждое мгновение.

Казалось, что можно было на это возразить, если только не усомниться в искренности сказанного?..

— Но ради чего?

Влад ничего не ответил. Это не имело значения. В ад дорога стелилась благими намерениями, и он сам себе её проложил.

— Для тебя жизнь и смерть давно значат совсем иное, чем для любого человека. Мой вопрос может прозвучать неверно для тебя, но я… должен спросить: та малышка, друг и любовь — они… живы или… досягаемы для тебя?

Нить беседы для Влада резко оборвалась, и в лихорадочных попытках её восстановить он смог лишь утвердительно кивнуть. Какой в этом смысл, когда исповедовался (если происходящее сейчас хоть немного тянуло на исповедь) он перед Всевышним, а не перед теми, кого предал.

— Я скажу тебе то, сын мой, чего ещё никогда не говорил никому из тех, кто был передо мной на твоём месте. Их бы это разочаровало, скорее, отвернув от Бога, чем хоть немного к нему приблизив. Ты же быстрее разуверуешь и разочаруешь меня, чем случится наоборот. Сколь бы искренним ни было покаяние, Господь никогда не скажет тебе: «Ты прощен!», в это ты или поверишь сам, или нет. Те, перед кем ты виноват, могут сказать.

— Мне не нужно прощение.

Сердце старика всё чаще билось не в ритм, его дыхание стало неглубоким, частым и прерывистым, хотя всё, на что ему приходилось тратить силы, — это речь.

— Без прощения… не наступит смирения.

Это утверждение и вовсе вызвало у Дракулы улыбку. Неуместную, но совершенно искреннюю. Скольких он обратил в прах вовсе без сожаления и раскаяния, смиряясь с этим в тот же миг, пока обнажал меч, вонзал кол или выпускал клыки.

Смерть, притаившуюся в ожидании у обрыва прожитой жизни, такой поворот, видимо, тоже позабавил. Влад не мог с нею спорить, вмешиваясь в чужую судьбу, ему не принадлежащую, но было и то, на что он имел полномочия влиять. Смерть — она ведь разная, и даже самоубийцам не дано было выбирать, хоть те и верили в иное, каким способом их душа покинет тело и каким для них станет переход между мирами. Смертные не видели грани и всего того, что за ней, до тех пор, пока не лишались плотского обличия, обретая возможность за неё шагнуть. В тот миг сердца их сжимались в последний раз и замолкали навсегда…

Влад видел все доступные осознанному восприятию миры и пространства, их разделяющие. Он видел души обнажёнными до составляющей их энергии, он среди них существовал…

— Вам нечего бояться, отец Георгеску, — мягко произнёс Влад, глядя в широко раскрывшиеся мутные глаза, и доверительно протянул свою руку, изнутри бледно светящуюся эфиром, под крючковатые старческие пальцы, судорожно сжимающиеся в поисках поддержки. С его стороны это было самонадеянно-смелым заявлением, ведь он не мог заранее знать, позволено ли ушедшей из подлунного мира душе увидеть врата предела или нет. Но лучше, чем в покидающих плотский сосуд душах, он знал толк разве что в грехах и грешниках, и своим знаниям он доверял. — Все хорошо, — Дракула ободряюще сжал чуть расслабившиеся пальцы, надёжно удерживая плещущийся паникой взгляд своим. — Вы предлагали мне причащение после исповеди, хотя вино и хлеб вы приготовили для себя… Не посмею больше отнимать у вас время. Зовите сына, и пусть он сделает то, зачем вы его сюда привели.

Глаза священника всё ещё были широко распахнуты, и теперь он смотрел на Влада так, словно впервые видел. Словно теперь видел перед собой кого-то другого.

— Словами ты доказал, что убийства для души вроде твоей — пустяковый проступок, но ответь мне напоследок: считал бы ты так, убивая не безымянных и безликих, а тех, кто тебе дорог? Так же легко и без оглядки на содеянное пришло бы к тебе смирение? — рывком наклонившись вперёд и усилив снова ставшую судорожной хватку, старик, казалось, одной заполошной скороговоркой спешил потратить все свои оставшиеся силы на последнюю мысль: — Ты считаешь, что предал дорогих тебе. Ты в это веришь… А тебе известно их мнение… об этом?

Мнение?!

Влад на силу сдержался от того, чтобы расхохотаться прямо в лицо умирающему.

Мнение мавки — души, едва вышедшей из младенческого возраста, греха не знавшей, но навеки запертой в облике животного? Мнение лишенного души беса? Или той, что душой и любовью своей его вытащила из пропасти?!

Как многого не знал этот случайно неслучайный смертный, чтобы советы раздавать! И всё же он дал ему — Дракуле — больше, чем тот мог рассчитывать получить от любого из живых. Щедро подарил возможность оголить правду и быть выслушанным. Непредвзято, незаинтересованно…

— Я сказал, что они досягаемы для меня. Это вовсе не означает, что я имею возможность их о подобном спрашивать, — ответил Влад и, не отпуская чужой руки, повернулся на звук приближающихся шагов.

Танцующий свет пламени свечей отбросил на стену растущую тень человеческой фигуры. Мгновение спустя к ним вышел диакон Николае, неся поднос с приготовлениями для причастия — кубком, источающим сладкий аромат кагора, теряющийся среди прочих запахов, и двумя пышными просфорами.

Представшая его глазам сцена, должно быть, совершенно не отвечала представлениям о каноническом таинстве покаяния, поэтому мужчина удивлённо замер на миг, моргнул, пытаясь принять и как-то объяснить себе происходящее, а затем человеческое в нем ожидаемо взыграло над духовным, и оставшееся расстояние он преодолел бегом.

— Отец…

— Времени мало, — предостерёг Влад. Хотя к нему никто не обращался, он больше не скрывал от нежелательного в некоторой мере, но обстоятельствами вынужденного свидетеля своей осведомленности по части истин, неоднозначных или вовсе недоступных первому встречному с порога. — Его час настал. Делайте всё, что необходимо.

Дракула собирался отойти в сторону, чтобы не мешать и не нагнетать своим присутствием, но, то ли следуя прежнему намерению своего отца и духовного наставника, то ли растерявшись от происходящего в целом, давно вышедшего из-под контроля человеческого сознания, мужчина вдруг сунул ему под руку поднос.

— Сначала он… — отрывистым движением головы Влад указал на сидящего на скамье, всё сильнее кренящегося упасть. — Я никуда не спешу. А вам бы стоило не рассчитывать на долгие молебны, Богдан, и вспомнить из молитвослова что-то покороче…

— Д-да, разумеется… — мужчина от такого предостережения словно очнулся, мигом забыл про стороннего наблюдателя и сосредоточился на отце, скороговоркой себе под нос нашёптывая «Отче наш».

Дракула оставил их и, отыскав взглядом канун,<span class="footnote" id="fn_34527844_10"></span> отошёл к нему. В нём догорало несколько свечей. В память о ком они были поставлены, Влад не знал, а не зажжённых рядом не наблюдалось, поэтому, как бы ни хотел он обойтись без недостойных места фокусов, создать свечи по образу и подобию горящих ему всё-таки пришлось. Если бы он захотел помянуть всех, этого достойных, в кануне, да и во всей часовне не хватило бы кандил, чтобы вместить все свечи. Но сейчас в руке его было только шесть. По очереди он зажёг фитили от уже горящих — поначалу они занимались лазурью эфира, но постепенно плотность энергий выравнивалась, подстраиваясь под законы окружающей реальности, и лепестки пламени обретали обычный жёлто-оранжевый оттенок. По одной — для матери, отца и брата… Две для тех, ему незнакомых, по ком другие не хотели и не могли зажечь памятных свечей, и шестую — последнюю и путеводную — для души, покидающей этот мир.

Пока юный диакон как заведённый чеканил «Отче наш», Дракула беззвучным шёпотом молился за упокой, перечисляя имена.

— Domnule…

Огонёк над единственной свечой в руке Влада, которую он не спешил опускать в канун, плавил воск, а вместе с ним и грань бытия, заставляя воздух вокруг колебаться.

Ловя слухом последние удары сердца и опаздывающие за ними вдохи, последними глотками жизни клокочущие в груди, Влад медленно вернулся к скамье и вновь опустился на колени, позволив дрожащей руке священника поднести чашу к своим губам. Ударивший по обонянию запах вина смешался с эфемерным зловонием смерти, но для Дракулы это было давно привычное для употребления сочетание, поэтому он без промедления сделал глоток, и, отстранившись, преломил протянутый ему хлеб с отпечатанным на нём распятием.

— Никакие происки Дьявола не позволили бы порождению тьмы пройти таинство Евхаристии… — знакомый Владу голос с хрипотцой прозвучал уже не на слуху и не для мира людей. Он услышал его просто потому что ему были одинаково доступны оба измерения. — Кто ты такой?

Дракула в молчании поднялся на ноги, отпуская безвольно свесившуюся вдоль тела, сморщенную руку, затем медленно обернулся. Отзываясь на его движение, преобразилась окружающая действительность: стены часовни растворились во мраке, и из мрака же восстали необъятные просторы иной реальности, где серебряная лента реки забвения текла по границе его владений. По её берегу, принадлежащему тьме, раскинулись бескрайние поля, местами — с проблесками жизни, местами — совершенно иссушенные. По ним неприкаянно скитались тысячи душ — не упокоенные, не видящие ни очередей к вратам, ни самих врат; и те, кто ждал своей очереди, но терялся в окружающей тьме и медлил, надеясь, что в их прервавшихся жизнях ещё сбудется то, чему уже никогда не сбыться.

С появлением Влада и те, и другие замерли, обратив к нему сотни тысяч опустошенных глаз. Лишь у части из них они горели отблесками памятных свечей, зажжённых кем-то из живых.

Одну такую, принесённую с собой, Влад протянул Штефану.

— Я тот, кто привык платить соразмерно оказанной услуге. Ты отдал мне свой последний час жизни, открыл свою душу моим деяниям. Иди же со мной — я укажу тебе дорогу туда, где тебя ждут.

— Я… умер? — только и спросил Георгеску, чей прояснившийся взор, подсвеченный ярким огоньком свечи, безуспешно пытался объять необъятное новое.

— Ты удивлён? — так же, как и тогда, когда вёл немощное тело старика к скамье, позволяя опираться на себя, теперь Дракула вёл его душу. Придерживая за предплечье, ненавязчиво направлял, не торопя, позволяя осмотреться, осознать и привыкнуть.

— В мои-то годы… удивлён, пожалуй, но не смертью. Ты, значит, мой… ангел?

На это смелое заявление Влад позволил себе короткий смешок и скупую улыбку уголками губ.

— Я твой провожатый. Как Харон или Акен, если тебе знакомо что-то из представлений древних о загробной жизни.

— Хочешь сказать, язычники оказались ближе к правде, чем христиане?

— Здесь нет обёртки из религий, здесь только суть — вера, согласно которой душа или видит врата предела, или нет.

Двое медленно шли рука об руку. Один — в простецком стихаре, другой, возвышающийся над всеми прочими на голову, увенчанную выступающей из мрака рогатой короной, — в чёрных чешуйчатых латах и развивающемся за спиной плаще с алым подбоем. Толпы, с которых в присутствии высшей энергии спадали оковы забвения, сменяясь оковами подчинения превосходящей силе, расступались, ропща, склоняя головы, а то и вовсе падая ниц от невозможности выстоять перед такой мощью.

Ошибившись в своих предположениях дважды, Штефан долго не решался спросить о чём-либо ещё, но время спустя расступающиеся на его глазах, неиссякаемые в своей бесконечности реки человеческих душ придали ему смелости:

— Почему ты не провожаешь других?

— Ни в жизни, ни в смерти я едва ли знал кого-то из них. Ещё менее вероятно, что это было доброе знакомство. Они последуют за мной по приказу, не по собственной воле, а я не поводырь, как и врата предела — не загонное стойло.

— Почему они тебе поклоняются?

Дракула промолчал. А его подопечный не повторил вопроса, не обернулся и не поднял взгляда, чтобы увидеть ответ. Он держал перед собой свечу и смотрел на трепещущий на ветру, но необычайно яркий и удивительным образом негаснущий язычок лазурного пламени.

Улучив момент, Влад положил ладонь ему на плечо — и путь, необозримый глазами других, для двоих остался позади в один вдох и движение век. Бескрайние поля сменились величественной в невообразимости своих форм и размеров архитектурой: стремящимися ввысь Атлантами и Кариатидами, поддерживающими позолоченные резные своды золотых арок, вырастающие из пустоты; статуями приземистых горгулий, в ощеренных пастях и безумных глазницах которых ревело пламя, вынуждающее мрак, теряющий здесь свою власть, отступать. Чёрно-серая палитра цветов сменялась красным, оранжевым и золотым…

Дракула о себе не напоминал, милосердно давая ослабленной душе время, прежде чем их пути разойдутся навечно. Так или иначе.

— Ты… ты их видишь?

По интонации вопроса, утонувшего в потрясенном выдохе, по энергиям, что стремительно сгущались вокруг, Влад без лишних уточнений понял, о чём шла речь. Отдаваясь вдалеке громовыми раскатами, в нём бушевали смешанные чувства, для которых не существовало единственно верного описания. Их нельзя было назвать ни восторгом, ни трепетом, но не были они и отстраненным равнодушием…

Для Влада существовал только один запретный плод, прочие его не искушали, и в сторону врат он всегда дышал ровно, не испытывая ни страха от запрета войти в них, ни зависти от дозволенного другим, ни злобы. Но теперь что-то неуловимо изменилось для него. Изменилось в тот самый миг, когда Дракула расслышал восторг и трепет в чужом голосе, дающие понять, что эта душа — им самим забранная и приведенная к порогу — видит. Что она предвкушает и желает того, что с ней должно произойти, и нет преград между ней и пределом. Это вселяло во Влада давно и, казалось бы, навеки забытое чувство надежды, что не каждый, на чью судьбу он имел неосторожность повлиять, обречен и проклят.

— Да, — произнёс Дракула, запоздало отвечая на заданный вопрос. — Вижу… Но за ними меня не ждут.

Честный ответ, но неоднозначный и заведомо провокационный.

Источающий бледное свечение силуэт, сохранивший все индивидуальные черты своего человеческого облика, кроме предсмертной немощи и истощения глубокой старости, переборов влечение простирающегося перед ним вида, медленно обернулся, запрокинул голову… И тут же шатнулся в сторону с выражением первозданного ужаса, отсветами горящей свечи застывшего на коже, испещрённой следами прожитой жизни. Рот приоткрылся для возгласа или крика, но никакого звука на волю из него так и не вырвалось…

Дракула, как и прежде, продолжил спокойно взирать сверху вниз, готовый к реакции: от вопля и побега до любого иного способа, каким люди привыкли справляться со своими ожившими кошмарами. Ныне происходящее стало неизбежно закономерным результатом: тяжесть чужих исповеданных грехов оставила неизгладимый тёмный след в душе священника, сделав для него возможным видеть облик Влада, отличный от человеческого. Облик, который лишь Лайя способна была безоговорочно принимать, не сопоставляя видимое с первобытным страхом, преследующим человечество с момента познания им первого греха и по нынешнее время.

— Вас ждут, Штефан, — Дракула посмотрел в сторону врат, взглядом и рукой указав на подсвеченную золотистым сиянием тропу, что к ним вела. — Ждут во свете, не во тьме, вам нечего бояться.

— Но… почему?

Человек, не считающий себя достойным света, не стал бы спрашивать, будучи поставленным перед его вратами, с дьяволом за плечом. Он бы побежал вперёд, спотыкаясь и не оглядываясь. Георгеску же не просто оглядывался, он пытался рассмотреть происходящее у дьявола за спиной… Его повисшее в наэлектризованном воздухе «Почему?» продолжалось не в «Почему меня ждут?» или «Почему я не должен бояться?» Оно означало «Почему за предел меня провожает… дьявольский лик, да ещё и прежде всех остальных?»

Влад мог бы легко закончить эту встречу фразой, знакомой даже самому убежденному атеисту, не то что преданному служителю веры: «Пути Господни неисповедимы…»

Мог промолчать. Мог исчезнуть…

А Георгеску мог уже давно встать на тропу и раствориться, не дожидаясь объяснений.

— Взгляни… — Дракула кивнул на безликую цепочку фигур. Он сделал жест ладонью, и те, ломая все законы расстояния, стали к ним ближе: одинаковые, издали лишённые черт лица обрели чёткость. — Смотри внимательно. Узнаешь кого-нибудь?

Георгеску долго молчал, затем, осмелев, заговорил:

— Старик в шляпе… В нашу встречу он был моложе… и с длинными волосами. И та пожилая женщина была другой… А вот эта девушка почти не изменилась…

— Ты исповедовал их грехи. И ещё некоторых из тех, преклоняющихся передо мной, кто даже твоими молитвами не сохранил возможности увидеть путь к вратам. Осветив их дорогу сюда, ты истощил собственный внутренний свет. А в конце ты выслушал меня, оставив свою душу вовсе беззащитной перед тьмой… Те, кто там, по ту сторону пресмыкаются во мраке, ничем тебе не помогут. Старик, женщина и девушка тебя не вспомнят и не узнают. Мне же выпал шанс отблагодарить тебя за то, что они, — Влад указал на названные фигуры, — сейчас здесь, а не… там, что они не стоят предо мной на коленях, — он простёр руку к пронзаемому молниями чёрному горизонту. — Поэтому сегодня я твой провожатый, поэтому ты — прежде каждого из них. Это называется справедливость.

Дракула в очередной раз шевельнул рукой, и виток толпы остался далеко за их спинами, а врата, наоборот, приблизились, явив всё своё величие, уходящее в необозримые взглядом, недосягаемые высоты. Сжав кулак, он единожды ударил о преграду, и раздавшийся при этом звук был подобен сотне громовых раскатов и ослепительных вспышек молний, грянувших одновременно. Исказившаяся в сингулярность материя из лазурной выцвела до кипенно-белого…

…а затем сжалась до размеров крохотного лепестка лазурного пламени на фитиле догорающей поминальной свечи, зажжённой в безвестной церквушке в глуши карпатских гор.

— Ч-что… ты… такое?

Вопрос был задан дрожащим голосом в спину. В воздухе зависли тяжёлые запахи ладана, смерти и страха. Часто билось одно человеческое сердце.

Тело Дракулы пронизывала энергия, током крови разносившаяся по венам — от распятия, что было в него направлено предающей хозяина, дрожащей рукой.

— Зависит от того, что ты увидишь… — уклончиво ответил Влад и очень медленно обернулся лицом к вопрошавшему.

Оставшееся позади него пламя свечей отбросило на пол и стены огромную тень.

На скамье, ставшей смертным ложем, лежало бездыханное тело старого священника.

Снаружи каменных стен, скорбя об ушедшем, бушевала гроза.

— Так кого же вы видите во мне, диакон Николае?