Часть 31 (1/2)
60Почему в цирке не кричат «браво», «виват», «бис»? В театре — пожалуйста, итальяшки подсуетились — насочиняли, а вот цирковая публика обделена «овационным» лексиконом. Пораженная недугом немоты она общается единственно доступным ей языком. Языком аплодисментов. Аплодисменты! Они или вяло плещутся, как струйка в деревенской колонке, или срываются в оглушительный рев громче Камской ГЭС в половодье.
Свердловск не мог похвастать искусственными каскадами, но местная публика с лихвой это компенсировала. Зрительный зал превратился в стихию: он бушевал. Оркестровая раковина кое-как выныривала из волн аплодисментов, пока артисты спускались по стилизованной под перфорированную кинопленку лестнице. Всё, чтобы занять свое место в секции вращающейся на манеже гигантской бобины. Стать ожившим кадром всенародно любимого фильма. Только-только отпахав замыкавший программу аттракцион, весь в мыле, Гирша застыл в своем кадре. По правую руку — щеголяющие сафьяновыми сапогами молодцы из «Ивана Васильевича», по левую — чета Богатыревых с обезьяной в обнимку, и впрямь как с афиши «Полосатого рейса». Позади — уже его цирковой табор, не отстают, машут ручками. Вон, подле него Саша с замаранным «дорожной пылью» лицом, но ослепительной улыбкой. Гирша тоже улыбался и махал. Но из циркового этикета, не более.
Как говорил Бендер: «Мы чужие на этом празднике жизни».
Им еще хлопали вдогонку, а Гирша уже спешил со всех ног укрыться за форгангом. Скорее в гардеробную, чтобы смыть фальшивую улыбку вместе с гримом. Вот бы куда-то этих всех деть…
— Галя, хорошая новость, можешь новое место искать. Переодевание напрочь запорола.
— Хорош ядом плеваться, — встряла Надя. — Посмотрела бы на вас, когда круглый день полощет!
— Нечего было с турками дружбу народов разводить! Зря беседы проводились?! Нет, бесполезно! Ничего, сначала до абортария прогуляется, потом — до биржи труда.
— Гирша Натанович, остыньте… — О, Саша, у нас голос прорезался? Получи, милок.
— Остыть? Я остыну — прямо как грелки сегодня. По мере умишки своего купорос отсыпал?! Аншлаги наскучили, захотелось дебютного провала? Это, кстати, ко всем относится! Рано расслабились! Вот впаяют нам всем третью категорию и покатимся в условный Краснококшайск народ на базарах веселить. Халдеи!
На слове «халдеи» пар был практически выпущен, и все бы обошлось, но Стручковский напомнил о себе, как старческая шпора:
— Гирша Натанович, пожалуйста, объяснитесь! — И он затряс сухощавым пальцем под самым носом. — Вы и меня назвали халдеем?! Я не желаю о себе такое слушать! Чтобы заслуженного артиста…
— Засуньте ваши регалии знаете куда? — Все, резьба сорвана, теперь всем только в укрытия! — В клоаку. Гусю вашему.
Стручковский раскрыл было рот, но не издал ни звука. Слова будто застряли в его горле.
— Любой, кто полезет ко мне со своим «ценным» мнением, отправится туда же! — предупредил Гирша притихший коллектив. Девки, и так не сказать чтобы красивые, скривили кислые физиономии.
— Мы вам… да мы вам…
— Вы не монстера, я ошиблась с растением. Вы — старый хрен! — О, Надя в своем репертуаре.
— От меня и его не получишь! — Плохо, Гирша, ой как плохо! Но на большее умственных и физических сил уже не хватало.
А что Саша? Так и будем краснеть и надувать щечки? Остатки яиц Надя прихапала? Зашел в гардеробную. Прихватив пальто, пулей вышел. В чем был. Хоть бы грим снял, дубина.
— Что, и ты, Брут? — крикнул ему в спину Гирша. — Так и пойдешь разукрашенный по улице?!
— Уж лучше так, чем оставаться с вами. Людей бы постыдились, Гирша Натанович!
Вот так вот. Дверь хлопнула запредельно громко. Какие мы важные стали! Как говорить начали! Не «маэстро», а «Гирша Натанович». Не обращение, а строгий выговор с записью в личное дело. Стыдиться людей ему надо! С себя бы начал, псевдокомсомолец. По старой памяти шефство решил взять над наставником? Что ж, шефство свое ты, Саша, завалил!
Девки потянулись из гардеробной, наверняка, в общую гримерку кордебалета. Там им и место. Нечего в их — двухместной — задницы просиживать. Разбаловались. Обнаглели. Привыкли, что есть отдельная комнатка, куда можно нагрянуть — языком почесать, перехватить чашку чая в обход буфета, ноги в пропотевших чулках на диванчике протянуть, если повезет занять.
Все. Баста. Теперь это только его гардеробная — Гирши! Его… и, так и быть, Стручковского.
Последний, тяжело кряхтя, опустился на табуретку. То на сцене скачет, всем коням на зависть, то вываливает всю немощь напоказ. Старый симулянт. Симулянт припечатал строгим взглядом:
— Гирша Натанович, как вам не стыдно?
— Насчет Гузи — извините. Птичку жалко.
— Да я не про то, — отмахнулся Стручковский. — Вы бессовестно отбираете мой хлеб! Предоставьте портить вашу репутацию мне. А, если серьезно, что происходит? Чего с цепи сорвались?
Гирша ухмыльнулся отражению в зеркале. От пота подводка на глазах потекла, и Гирша выдавил на вату жирный крем, чтобы ее смыть:
— Сопромат откройте, Андрей Вольфович. Базовый курс. Про усталость металла слышали? Я устал, и цепь «устала».
— Бросьте паясничать. Вас после Турции как подменили. На всех кидаетесь, собака злая. На мальчишку больше всего. Что он вам сделал?!
— Я? Кидаюсь? На Шурочку, что ли, нашего? Не смешите. Сдалась мне эта пахорукая бездарность.
Стручковский покачал головой:
— Оттого, что мальчик женится, он вашим учеником быть не перестанет. Лучше порадуйтесь за него. Парень и так в омут с головой сиганул, а вы его еще и топите.
— Что мне ему теперь, медаль за укрепление советской семьи выдать? — сказал Гирша. — И вообще, чего вы лезете, куда не просят?!
Радость — какое же светлое благородное чувство! Особенно когда радуешься не за себя, за товарища. Светлого и благородного не было в помине. Зато черной злости и иррациональной обиды — хоть отбавляй. Ну, то есть как иррациональной… Если хорошо покопаться, то найти рациональное зерно очень даже можно. Вот беда — копаться Гирше не хотелось. Замараешься — не отмыться.
Да и что такого произошло?.. Подумаешь, промямлили что-то. То ли о любви, то ли о чем-то другом — разбери еще! Поцеловали на кураже — с кем не бывает.
Другой бы вздохнул с облегчением «Бог отвел!», что мальчишка отвалил со своими глупостями: как бы утомляли полные надежды взгляды, «случайные» касания… А Гирша на них рассчитывал? Хотел их?!
Саша повел себя по-мужски: отвязался сам, не успев «наделать делов». Пристроил себя в надежные руки. Чист перед семьей, законом. Чист перед ним, Гиршей. Чем плохо? Освободил Гиршу от унизительных увиливаний, а потом не менее мучительных объяснений, что Сашины иллюзии неосуществимы. Гирша же не какой-то там заднеприводный. И не глиномес! И не… одним словом, не из этой, голубиной, гвардии. Фу, Гирша, сколько ты похабщины знаешь! Аж самому противно стало. Но, главное, похабщина не вязалась с Сашей. Ну не поворачивался язык Сашу извращенцем назвать! Даже в мыслях. Как бы тогда мягче выразиться? Девиация, кажется? Да, девиация, отклонение. А отклоняются всегда от чего-то хорошего, верного. Ведь так?
Гирша с силой провел ваткой по веку, но только сильнее размазал. Сердце в груди громыхало.
Перед глазами стояли рыжие ресницы. Веснушки, забрызгавшие лицо, подрагивающие губы. Что за напасть?!
Почему ему это видится теперь постоянно?! Наваждение прямо какое-то.
«Мне понравилось», — Гирша выкинул черную вату в мусорное ведро и с презрением осмотрел проступившие из-под тоналки подглазины.
Только что конкретно? Сама будоражащая атмосфера погони, когда удалось удрать с победой? Сашин кураж? Или нежность, с которой он поцеловал? Ну не сам же поцелуй. Быть такого не может.
— Идите в баню, Гирша Натанович!
— Что-что?! — Гирша опомнился, что он в гардеробной не один. Так-так-так, прекрасно. Обещал в себе не копаться, а зарылся по голову. Пора вылезать, пока не засыпало. Что там? Кажется, его послали в баню? Стручковский решился на реванш?!
— В баню пойдемте, Гирша Натанович, — панибратски цапнул его за плечо Стручковский, — Баня — она и тело и душу в порядок приводит. Пройдемся по вам дубовым веничком — глядишь, вся гадость из вас повылезет!
— Боюсь, эту гадость никакой веник не проймет, — изобразил шутливый тон Гирша, убирая руку с плеча.
— Мое дело предложить, ваше — отказаться. Если надумаете — до четверга время еще есть!..
Возвращаться в номер в компании Стручковского совершенно не хотелось. Однако пришлось.
Саша снова съехал, а сосед из Стручковского был вредный: курения в номере, даже в форточку, не терпел, воняет ему, оттого приходилось бегать на балкончик между этажами. За раскиданные вещи отчитывал и заставлял прибираться, свет гасил строго после десяти. Уже в темноте выдворял Гиршу в холл — к телевизору, около которого обычно кучковались артисты.
— Я жаворонок, Гирша Натанович. И ваша ночная жизнь меня нисколечки не интересует. Поступитесь. Режим есть режим! И так на ваши поздние репетиции хожу!
Конечно, можно было поставить Стручковского на место. В конце концов, кто он такой, чтобы выставлять за дверь его, руководителя номера?! Но Гирша уважал старость — все там будем.
В половину десятого Стручковский по традиции накачал себя клофелином с валерианкой и отвернулся к стенке — негласный знак «уйди». Что ж. Уйдем.
В коридоре у кадки с жухлым цветком две девочки бросали мячики, а в «ленинскую комнату» уже стекался народ. Комната мерцала в свете телевизора. Диван и кресло были оккупированы, цирковые подтягивали стулья и табуретки из номеров. По программе передач в десять значился телефильм «Не сошлись характерами» — все ждали его.
— О, Фэлл! — на кресле сидел Борис Егорыч собственной персоной. — А ты у нас теперь местная знаменитость? Тут все не затыкаются про твой кооператив.
— Не мой, а Сашин, — поправил Гирша и облокотился о спинку кресла. У Егорыча проклюнулся второй подбородок и появился первый намек на живот. Вот тебе и ловитор! Маринка, что ли, раскормила? Или совсем разленился на трапеции? — Ты чего тут? На репетиционном сидишь?
— Сижу-сижу, как видишь. А чего рожа такая кислая? Сашу неудачно распилил?
— Послушать мой коллектив — я там всех пилю…
— Все враки, он душка! — неожиданно влезла Инна, вынырнув из-за плеча. Гирша вздрогнул. Она-то тут что забыла?! Разве молодежь не ходит вечером на танцы?!
— Присаживайтесь! — Егорыч так засуетился перед волоокой Инной, что Гирше стало мерзко. — А мы кино ждем. Про любо-о-о-овь!
— Я ее тоже жду-жду. А она от меня все бегает! Представляете?
— Вот ненормальный! И кто же он?
Гирша закатил глаза. Егорыч не изменял себе: люди для него оставались непроницаемы, как кирпичная стена. Инна же с порога дала понять, кто этот счастливчик. Да господи, вся труппа была в курсе. Вот, пожалуйста — и сейчас переглядываются! Для них кино уже началось.
— Это вы хорошо сказали, «ненормальный»! Но я его вылечу!
— А, может, меня вылечите? — Егорыч будто ненароком прикрыл правую руку левой — спрятал кольцо. — Мы тут новый номер репетируем. Не хотите посмотреть?
— И где нынче репетиции? В подсобке, душевой или номере?
— Ну что вы! — стушевался Егорыч, а сам вороватыми глазами по ее пумовскому топику бегает, — В воздухе! У нас и ведущий вольтижер новый!.. Загляденье. Работаем на пределе сил и возможностей! Манеж на брони — дважды в день!
«Как соловьем поет, стахановец, не иначе! Это он-то, кто партерное расстояние донельзя ужимал?!»
— Как дочка, Борис? Бегает? — Гирша улыбнулся.
— Зачем ей бегать? Ходит! — По лицу Егорыча пробежала тень. Набычился. Явно не в восторге, что Гирша так грубо вскрыл его семейное положение. А нечего за спиной Маринки заигрывать!
Гирша поискал глазами, куда присесть, и Инна прибилась к подлокотнику.
— Сядешь? — она похлопала рядом с собой. — Влезем.
Вот тебе и дилемма: впустить в личное пространство кого-то чужого или в очередной раз дать от ворот поворот? Сказал же тогда наедине, что не готов к отношениям, и Инна вроде поняла все, покивала. Зачем тогда клинья подбивает? Но пресечь столь откровенный флирт при коллективе? Страшный удар по женскому самолюбию, еще пакостить начнет. Ладно, личное пространство, потерпишь. Все равно там сейчас вакуум, а вакуум надо чем-то заполнять. Вернее, кем-то. Инна — не самое плохое наполнение.
Гирша вздохнул и занял вакантное место. Удивительно, но даже тесно не было:
— Так и питаешься по ползернышка в день?
— Начну по зернышку — в трико не влезу, — парировала Инна.