Часть 12 (1/2)

21Всю дорогу до Москвы Саша бился над трюком с пальмированием карты. Соседка по плацкартному отделению, дерганая мамаша со слюнявой дочуркой лет пяти, задергалась еще больше при виде колоды. Даже порывалась поменяться местами с кем-то из пассажиров. Но Саша быстро развеял грозный образ бывалого каталы, поминутно роняя неподатливую карту на столик. Мамаша больше не снималась с насиженного места, а, услыхав, что Саша из цирка, запричитала, что простому человеку никак не попасть за форганг.

— Почему не попасть? — возразил Саша. — Способ есть. Увидите весь цирк от конюшен до колосников. Только придется немного поработать метлой и шваброй!

Увы, юмор не был оценен по достоинству, и Саша вернулся к молчаливому поединку с картой.

Когда Саша сошел на Павелецком вокзале, больше напоминавшем не вокзал, а дворец, никто его не встретил. Родители еще гастролировали в Румынии, а бабушке с ее артрозом было слишком тяжело плестись на вокзал.

Выстояв в толчее метро, а потом в автобусе, Саша сошел на знакомой остановке и наконец почувствовал то, что так редко чувствуют цирковые. Он дома. Правда, здание кинотеатра «Таджикистан» теперь занял «ленинградский гость» — театр «Сатирикон».

Кинотеатра уже нет, а Саша так и не забыл того позора, когда его, восемнадцатилетнего лба, не пустили на сеанс «для взрослых». Показывали «Блеф» с Адриано Челентано. Перваши с ГУЦЭИ шли на сиськи Коринн Клери, Саша — на Энтони Куинна с его животной харизмой. В общем, контролерша не поверила его моложавому лицу и росту метр с кепкой, и, если б не завалявшийся в сумке студак — плакал бы вечер. Неизбежные подколы от первашей не испортили просмотра, настолько увлекла история про двух аферистов и катал, обставляющих грозную итальянскую мафию.

Когда Саша свернул с шумной Шереметьевской вглубь квартала и ступил в «коробку» родного двора, сердце предательски сжалось. Старой голубятни, откуда Сашу гонял старичок Герасим, уже не было, но вкопанный в землю жестяной паровоз по-прежнему мчал ребятню куда-то за горизонт.

А вот и бабушкина пятиэтажная хрущевка. Кусты сладкого шиповника и розовые мальвы у подъезда. Заваленный колясками тамбур. Истошно трещащий дверной звонок. Заменить бы, да ведь бабушка не позволит. «Доверяй только то, чего не жалко» — бабушкина мудрость. И поди поспорь!

Дверь скрипнула на не смазанных петлях. Первой Сашу встретила Клевретка (или ласково Клёпа) — черная такса, бабушкина любимица. С седыми бровями и упитанным брюшком, она тихонько зарычала, когда Саша потрепал ее по холке.

— Ну, проходи, да погоди ты, через порог не целуются! — Хотя бабушка вообще не любила целоваться. — Клепа, место! Не грызть. Не грызть, я сказала!

Клевретка с виноватым видом бросила уже затравленные ею Сашины мокасины. Несмотря на июньское тепло, бабушка куталась в шаль и пояс из верблюжей шерсти. Старческая немощь уже тянула ее к земле, и даже по квартире она передвигалась, немного опираясь на тросточку.

В гостиной, все так же пахнущей запыленным сервантом, Сашу уже поджидали заряженный газировкой сифон, окрошка на квасе (самое то в жару!), немного драников и вдумчивые вопросы бабушки. Саша прихлебывал шипучий яблочный напиток, мысленно чокаясь со стоявшими за стеклом фотокарточками троих почивших дедушек. Рассказывал про цирковую жизнь. Дозированно, как пропускал сок через сифон. Все-таки похождения с Фэллом — не для бабушкиных ушей. Пускай семья думает, что Сашенька прилежно крутил сальто под куполом, оправдывая звездную фамилию.

Бабушка слушала, не проронив ни слова: отчасти потому что ее зубные мосты лежали рядом в граненом стакане (на дезинфекции), отчасти из-за припрятанной за щекой карамельки — так бабушка боролась с низким сахаром в крови. От гробового молчания бабушки Саше становилось не по душе. На него снизошло озарение: если вырезать из цирковых будней Фэлла, то в сухом остатке будет не так уж много. Россказни про трудности кульбитов и сальто, растяжения и стертые о трапецию ладони едва ли впечатлят бабушку. Наконец, отставив в сторону плавающий в растворе зубной протез, бабушка суховато сказала:

— Шурочка, милый, может, артист из тебя сносный, но как актер ты никакой. Послушать тебя, ты год живешь в режиме «работа-дом-работа». И это у тебя средний номерок на семь минут метража столько сжирает? Помнится, на втором году Паша уже получил лауреата Всесоюзного смотра. Не говори мне о репетициях, я знаю твой уровень. Да и не тройное сальто ты там крутишь, там репетировать нечего.

Яблочная шипучка больше не освежала. Вдруг стало нестерпимо жарко. Саша гордо мог заявить, что владеет тремя языками: русским, английским и бабушкиным. Третьим — в совершенстве. Так «Шурочка» дословно означало: «Саша, хватит гнать пургу».

— Шурочка, давай, как раньше, начистоту, — бабушка впустила в голос мягкие нотки, но Сашу это только раздражало. — Ты кого-то себе нашел? Там, в труппе?

— Бабуль! — Саша вдруг вспомнил, почему радовался отъезду из дома.

— Не бабулькай мне тут! — цыкнула бабушка. — Я помню уговор и в твои шуры-муры не лезу. А еще я помню твое обещание, что шуры-муры не будут мешать работе.

«Шуры-муры» были еще одним вымученным эвфемизмом. Но эвфемизмом необходимым. Можно говорить где угодно и не бояться чужих ушей. Да и Саше было комфортнее без опостылевших наименований — по понятным причинам. Научные отсылали к болезни. Околобиблейские. — к греху. «Шуры-муры» звучали миролюбиво-примирительно, не уязвляли. Но теперь Саша был уязвлен. Битый сезон он пахал как Бобик, и все, что себе позволял — передернуть вечером в душе. И то, чтоб лучше спалось! Считай, практически святой.

— Бабушка, — Саша покосился на фотокарточки усопших дедушек, взывая к их силе и мудрости (они же сколько-то да продержались вместе с бабушкой), — шуры-муры тут ни при чем. Я не хотел тебе говорить, но раз ты настаиваешь… Новый коллектив, ну, Коваленко, он меня не принял. Я искренне хотел крутить тройное, но хотел я этого один. Не будем вдаваться, кто виноват. Факт в том, что у нас с ловитором не срослось. А ты ведь знаешь, что без взаимопонимания номер обречен.

Саша был доволен своим объяснением. Он даже не врал. Так, недоговаривал. Беда в том, что бабушка тоже это понимала.

— Допустим, это правда, хоть я в первый раз про это слышу. Тем хуже для тебя! Что пошел на поводу, захалтурил, сложил ласты. Вот я дура! Десять лет таскаться в гимнастический класс, чтобы внук вырос бестолочью.

— Я не бестолочь!

— Тогда где ты пропадал целый сезон?

«Реабилитировал одного алкоголика» — тянуло пошутить, но сегодня одна шутка уже не пришлась ко двору. Саша ограничился скупым:

— Где-где, на трапеции. Остатки формы не потерять.

— Шурочка, когда ты врешь, у меня повышается сахар! — И бабушка сплюнула карамельку на блюдце. — Сейчас, благодаря тебе, он выровнялся, но продолжишь в том же духе, и будешь вызывать мне «скорую». Скажи начистоту: ты связался с фарцой?

Можно было сколько угодно бить себя в грудь, что между Сашиным якобы враньем и обострением бабушкиного диабета нет никакой связи, исхода беседы (или, скорее, уже допроса) это бы уже не изменило. Саша только прикидывал в голове, что в глазах бабушки будет постыднее: спекуляция ширпотребом в заплеванных переходах или прислуживание позабытому всеми фокуснику.

— Твоя правда, актер из меня никакой! — и Саша выложил правду-матку. Рассказал и про то, как Фэлл вступился за него, и про импровизацию в сквере, и про работу штатным ассистентом, и даже про поездку в загородный дом Вадика. Бабушка не перебивала, выслушала до конца, а потом позвала:

— Клепа, огонька! — И из спальни зацокала коготками Клевретка с подносом в зубах. На подносе лежали пачка сигарет марки «Огонек» и спичечный коробок. Бабушка непринужденно сделала затяжку и вместе с облачком дыма выдохнула:

— Да, я говорила тебе, что нас удивишь-таки, но не знала, что настолько. Нет, твой двоюродный дед, как у него открылась грыжа, тоже подался в фокусники. Говорят, имел успех в сельсоветах, в области. Но чтоб полетчик во цвете лет… Удивил. Фэлл, Гирша Фельдман… Вроде видела о нем заметку в журнале «Советский цирк». В рубрике «Забытые имена». М-да… С памятью у меня порядок, сколько лет назад он пропал со столичных афиш? Пять лет, шесть, семь? Все равно, что умер. И что, будешь умирать вместе с ним?

— Я никому не позволю…. Чтоб о маэстро и в таком тоне!

— О, мы уже на «маэстро» перешли, — хмыкнула бабушка, посмотрев на него взглядом доктора, ставящего тяжелый диагноз, — сначала был «мэтр», теперь «маэстро»…

— Фэлл не Лурье! — от нахлынувших воспоминаний Сашу едва не замутило, но усилие воли — и Саша взял себя в руки. — Зову я его маэстро как дань глубокого уважения. А не то что ты там надумала. И не смотри на меня так! Он год как в завязке, а когда он в завязке, он вытворяет такое… Не веришь?

Бабушкин взгляд становился застывшим и отстраненным, будто запотевшее стекло плацкарта. Саша вдруг понял: горлань он тут, хоть как Хрущев на трибуне ООН, бабушку это не убедит. А кроме нее поддержки ему ждать неоткуда. Что ж, если не получается достучаться словом, достучимся делом! Был у Саши один козырь в рукаве, правда сработает ли…

Была ни была! Саша резко схватил с подноса сигареты и сунул одну в рот. Взял коробок спичек. Чиркнул одной о коробок — потухла. Чиркнул другой — сломал. Отшвырнув коробок в сторону, он помусолил кончик сигареты указательным и большим пальцем. Поначалу бабушка снисходительно улыбалась, но когда из сигареты закурился дымок, бабушкин рот тут же округлился. Дымящаяся сигарета выпала из ее рта и, издав глухое «пщ-щ-щ», встретила свой конец в стакане с зубным протезом.

— Какого… — только вырвалось у нее. То, что из пальцев идет вовсе не дым, а ядовитые испарения оксида фосфора — ей знать необязательно. Этой гадости у Саши было навалом: в специальном коробке в нагрудном кармашке. Сколько чиркашей он пожег ради двух граммов вонючей мази! Зажженная спичка (чтобы отвлечь внимание), подмена коробков — пальцы мажутся гадостью — обратная подмена коробков — сам трюк. Саша учел все, кроме одного: не дышать!

От сдавившего горло кашля потемнело в глазах. Бабушка встала, чтобы похлопать его по плечу.

— Ну вот, полюбуйтесь, — сказала она, — какой гадости Фэлл этот научил моего внука! Тьфу!

— Удивилась ведь? Признайся, удивилась? — прохрипел Саша, переводя дыхание. Пожалуй, Фэлл прав: такие экстремальные трюки не стоит включать в репертуар. Пальцы еще неделю будут вонять рыбой…

— А что, кроме меня, старой дуры, кто-то на такое еще клюет? — не роняя марки, усмехнулась бабушка.

— Еще как клюют. И добавки просят.

— Эх, Саша-Саша, — бабушка обняла Сашу за шею. Что, «Шурочки» больше не будет? Это победа! — Ты у меня самый дорогой, да вот что с таким богатством делать-то!

— Хранить в сберегательной кассе?

— Вот, опять! — Бабушка присела подле него, взяв за руку. — Какой ты Гек, бери фамилию Балаганов!

— Почему?

— Да потому что балаган у тебя в голове, Шура. Вчера — вольтижер, сегодня — фокусник. А завтра кто? В рокеры подашься?

— Тут не волнуйся, у меня слуха нет. Музычку лучше бы слушала.

— Да, вкладываешь в них, вкладываешь… — Бабушкин голос заскрипел, как ржавые дверные петли. — Все воспитывать тебя хочу, а ты, вон, вымахал. Повоспитывай тут! С моими увальнями проще. Делают, что велено — есть рыба, самодурят — нет рыбы.

Саша поражался собственной метаморфозе. Эта женщина, все детство вселявшая в него трепет, если не испуг, теперь вызывала в нем… сочувствие? Желая как-то выразить это, Саша погладил ее мягкие, убранные в серебристый пучок волосы.

— Не беспокойся, мы с Гиршей Натановичем нащупали рыбное место.

— Да черт с вами. Щупайте. У вас хоть все серьезно, номер на следующий сезон есть?