III (1/2)

III

– Я не понимаю, почему с этим не могла разобраться няня, – говорит Пчёлкин, придерживая для Веры тяжёлую парадную дверь Надиной школы.

Холл при входе пустой и гулкий. Они оба опаздывают.

– Олимпиада Андреевна просила родителей старшеклассников посетить первое собрание лично.

Вера небрежным движением сбрасывает светлый плащ с плеч, протягивает его почтительного возраста даме в гардеробе с просьбой быть поаккуратней, прячет в пальцах номерок и неодобрительно смотрит на мужа, который даже не трудится снять пальто. Октябрь в этом году прохладный, а кашемир на его плечах мокрый от крапающего с утра дождя.

– Ты что, пешком пришёл? Водителя и домработницу я у тебя вроде не забирала. Или всё настолько паршиво?

– Раздеваться не буду. Я тут всё равно не надолго, – игнорирует вопросы Пчёлкин и с деланным интересом смотрит по сторонам. – Идти-то куда?

Вера горько вздыхает и следует давно изученной дорогой.

– Сколько раз за всё это время ты был у Надьки в школе?

– Неправильно формулируешь, – ухмыляется он, нисколько не смущаясь, и идёт за Верой. – “Сколько бабла за всё это время я этой богадельне забашлял?”. Вот как надо спрашивать. Полтора ляма в год умножить на…

Вера останавливается посреди широкой лестницы и оборачивается к нему лицом, чуть приподняв подбородок. Пчёлкин наоборот – голову опускает, а свои неуместные расчёты сразу прекращает. Но так, для видимости, потому что после короткой паузы вставляет нахальную ремарку:

– Слушай, а если она экзамены плохо сдаст, можно их попросить оформить возврат? – лукаво щурит он правый глаз.

– Нельзя, – снисходительно смотрит на него Вера. – Если она плохо сдаст экзамены, то это будет целиком и полностью наша вина. В экстернате за её обучение отвечаем мы с тобой.

Пчёлкин с разочарованием цокает языком.

– Ну а я изначально был против этой затеи, – стучит он ногтем большого пальца по перилам мраморной лестницы. – Накладно выходит, Вер.

Вера внимательно рассматривает его лицо.

– Всё такплохо?

Он отводит взгляд и кривит лицо с напускным пренебрежением.

– Слышала, да?

– Спрашиваешь, – хмыкает она. – Про тебя разве только по “Первому” репортаж не вышел. Но это подожди – ещё успеют. Уже предвижу подводку: “Строительный магнат оказался расписным аферистом”...

– Ну уж так и аферистом… – не всерьёз оскорбляется Пчёлкин.

– Ага, – мелодично звенит Верин голос. – Брачным – это как минимум.

– Вот тут обижаешь, Вер. У нас с тобой всё было исключительно по любви…

– Твоя правда. По твоей любви к деньгам моего отца.

Пчёлкин заполняет звенящую паузу шумным вздохом.

– Зато хоть развелись по-человечески, да? – парирует он. – Совершенно искренне.

Уголки Вериных губ медленно ползут вниз, но она титаническим усилием воли заставляет их вновь растянуться в стороны. Улыбка – а Вера пыталась улыбнуться – выходит похожей на судорогу мышц.

– Счета арестовали, конечно, – тактично меняет Пчёлкин тему. Его плечи сокрушённо опускаются, лицо зримо грустнеет, но Вера слишком хорошо знает человека, с которым прожила в браке десять сложных – тут не покривишь душой – лет.

– Ах, вот оно что, – складывает на груди руки она. – Может быть, ты не просто так в кои-то веки соизволил появиться в школе, а думаешь занять у меня денег?

В его синих глазах мелькает заговорщическая искра.

– Грехов на мне, конечно – сам со счёту сбился… Но вот денег у женщин я не брал и брать не буду. А то путь в рай тогда точно заказан, – тут уж Вера и правда оскорбляет Пчёлкина в лучших чувствах.

– Но счета же арестовали, – вопросительно клонит она голову вбок и ехидно улыбается. – Куда ты теперь такой подашься?

– Арестовали, – кивает он и наклоняется к ней ближе. Вид у него очень уж загадочный. – Те, что нашли.

Лукавая ухмылка, конечно, убеждает Веру в очевидном предположении: у бывшего мужа есть запасной план даже сейчас, когда он влип в судебные разбирательства с отцом девицы, на которую набросилась Надя прошлой зимой.

Вера с лёгкой долей осуждения покачивает головой. Пчёлкин пообещал ей лично уладить проблему ещё тогда, почти год назад. Всё это время она справедливо полагала, что ему это удалось, и вот накануне сегодняшней встречи она прочла в новостных сводках, что один там одиозный артист обвинил генерального директора строительного холдинга в наглом обмане дольщиков, юридических махинациях и даже – страшно представить! – организации финансовой пирамиды.

По всему выходило, что артист вложил в долевое строительство жилого дома премиум-класса с подземным паркингом и собственными открытыми террасами на верхних этажах в самом центре Москвы последние средства; а магнат – то есть Виктор Павлович Пчёлкин – средства эти, которые артист откладывал под матрас чуть ли не на организацию собственных похорон, нагло присвоил и вообще оставил в незавидном положении несколько десятков человек. Дóма же премиум-класса строить никто не собирался. По крайней мере, так писали довольно уважаемые издания.

Вера вообще успела об истории, приключившейся на балу дебютанток, позабыть. У мужа – теперь уже бывшего – тоже не интересовалась, как там обстоят дела: было не до того. Совсем.

Сначала разводились. Делили имущество: изматывали друг друга спорами о бизнесе – кому, мол, достанется? Вера справедливо считала, что имеет право хоть на какую-то часть; Пчёлкин наотрез отказывался хоть что-нибудь оставлять жене и даже дочери. И в целом имел право – на такой вывод наталкивало поверхностное изучение всех бумаг. Верины юристы сказали, что ерунду с переоформлением юрлиц и сокрытием активов в хитрых и до жути запутанных цепочках фирм-прокладок Пчёлкин затеял ещё давно. Задолго до того, как объявил Вере о разводе.

Это послужило импульсом к витку новых ссор и скандалов. Вера бесконечно мучала себя и его одним только вопросом: когда он решил, что их отношения кончены?

Сколько месяцев – или лет – она тащила на себе этот живой труп?

Пчёлкин не отвечал. Вера терялась в догадках. Терялась во тьме.

Но баланс худо-бедно был найден: Вера забрала себе всё, до чего смогла дотянуться. Ни одного завалящего кольца для салфеток или дверной ручки – ничего ему не оставила, обчистила все банковские счета, притом отдавая себе отчёт, что у бывшего мужа всегда есть подкожный жировой запас. В том, что где-то у него надёжно припрятаны кругленькие суммы, её убеждал самый банальный и простой факт: Пчёлкин ни разу не возразил и нисколько не сопротивлялся. Молча соглашался со всем: квартиры, дома, недвижимость зарубежом, сбережения, ценные бумаги, драгоценности... Всё. Кроме одного: бизнес на нём. Весь.

И своё он получил: Вера, уставшая от нервотрёпки и понявшая, что делёжка может длиться бесконечно, а расследование всех серых мужниных схем займёт не один месяц или даже год, просто согласилась с текущим раскладом.

И вот впервые с того рокового мая они говорят сейчас друг с другом как нормальные люди. Почти: Вера стоит напротив бывшего мужа и всеми фибрами души ощущает, как каждый боится сделать малейших шаг в неверном направлении. Обронить неосторожное слово, допустить мелкий упрёк, вскрыть только-только заживший нарыв.

Их диалог – бомба с часовым механизмом. Может быть, бракованная.

Может быть, не взорвётся.

Может, всё снова пойдёт наперекосяк.

Вер решает, что сейчас не к месту ворошить прошлое.

– Дочь у тебя юный гений, – возвращается Вера к безопасной теме: учёбе Нади в школе. Снова взбираясь по лестнице на третий этаж, она продолжает: – Мы это уже обсуждали. Заставить её скучать лишний год в школе, как ты хотел, это идиотская растрата времени. Экстернат – лучший выбор. Она сейчас много времени посвящает науке.

Позади слышится полный горечи вздох Пчёлкина.

– Это детство, Вера, – поучает он её. – У ребёнка должно быть детство. Ты об этом не забыла?

– У неё прекрасное детство, – идут они по пустому гулкому коридору, минуя заставленные фикусами и пальмами рекреации. – Мы с тобой о таком и не мечтали.

– Да уж, особенно ты, – хмыкает он насмешливо. – С твоим-то папашей, гордостью коммунистической партии и надеждой социализма.

– Если ты о полной любящей семье, то да, Пчёлкин, я в детстве могла о такой только мечтать, – она останавливается и одаривает его острым взглядом.

– А у Надьки она, значит, была?

Вера задерживает дыхание. По тому, как лицо Пчёлкина внезапно становится недвижимым и каменным, ей кажется: он тоже не дышит.

– Пришли, – вырывается из её горла тихий жалобный писк.

К началу школьного сборища, посещать которые Вера почти за десять лет так и не полюбила, а теперь тщетно надеялась, что чаша сия благополучно её минует, они опоздали. Присутствующие косятся на них недоброжелательно и без всякой приветливости. Вера отвечает тем же. Никакого воодушевления в воздухе не чувствуется.

– Всё прослушали… – с досадой шепчет Вера.

– Да ладно, – машет рукой Пчёлкин. – В начале ничего важного не говорят.

– Это же тебе не кинотеатр с рекламным блоком перед фильмом…

Вера не слышит ответа и искоса смотрит на его лицо, освещённое бледным светом экрана.

– Ты серьёзно?! – шипит она.

– Дела, Вер, – бросает он. – Они никогда не ждут. Ты слушай, а мне потом всё расскажешь.

– К твоему сведению, у меня дела тоже есть, но я слушаю. А с тем же успехом я могла прийти сюда и одна.

– Могла, – пожимает он плечом. – Но сама ведь упрашивала меня явиться. Лично позвонила впервые за… Сколько там прошло? Два месяца с того раза, как ты плеснула мне в лицо горячим кофе? Я даже забыл как звучит твой голос.

Он говорит, не отрываясь от мобильного, и продолжает печатать. Вера вспоминает ту встречу, почти случайную, на которой они так и не смогли сохранить видимость перемирия. Главным образом по её, Вериной, инициативе.

Она действительно зареклась после того раза попусту контактировать с Пчёлкиным: себе дороже. Слишком долго потом приходить в себя. Он, судя по тому, как неохотно шёл на любой контакт, пришёл к тем же выводам.

Вера и эту-то возможность еле выторговала. Не могла уже приложить ума, какой ещё придумать веский повод для встречи и серьёзного разговора с бывшим мужем. Веский и не ставящий её в неудобное положение – она уж точно не хотела, чтобы Пчёлкин ешил, будто бы это она так за ним увивается. Будто бы не может забыть. Отпустить. Хочет вернуть.

Чушь. Вера теперь смотрит только вперёд. И там, впереди, перспективы у неё открываются такие, о каких с Пчёлкиным она даже подумать не могла. Он ей теперь не нужен.

Да и был ли когда-то?

Предлог придумывала долго. Неподписанных документов не осталось, не переданных важных вещей – тоже, а все обиды и все прощения давно высказаны друг другу в письмах, по телефону, за глаза, через друзей, а некоторые, самые обидные и несправедливые вещи безжалостно брошены в лицо.

Они прожили вместе много долгих лет и стали друг другу чужими за несколько месяцев. Ничего их больше не связывало.

Как давно Пчёлкин это задумал?

Когда решил оборвать все нити?

Вера до боли щипает себя за кожу запястья, чтобы не давать мыслям бежать в ненужном направлении вновь. Всё, отболело – она так решила.

Она дала себе на это аж две недели. Не могла не дать: её тогда накрыло запоздалой волной. Курьер только-только доставил ей все подписанные и полностью оформленные бумаги – Пчёлкину не требовалось даже Вериного личного присутствия для развода, на дворе стояла середина лета и Вера собирала чемодан: обычно в это время они всей семьёй улетали из Москвы отдыхать на свою испанскую виллу. Глядя в бумаги с солнечными очками, сдвинутыми на лоб, Вера вдруг поняла: одной ей на этой вилле совершенно нечего будет делать. Надя в лагере, а Пчёлкин…

Пчёлкин теперь просто Пчёлкин. Чужой человек.

Эти две недели Вера провела в Москве, в своей квартире на Патриарших, из кондиционированного пространства которой ни разу даже не вышла на улицу в пыльное и необычно знойное московское лето; она ни с кем не общалась, только время от времени отвечала на Милочкины рабочие сообщения. Милочка думала, что Вера зализывает раны в Испании. Все так думали.

Что думал Пчёлкин, она не знала. Он позвонил ей тогда лишь единожды – и Вера, конечно, вызов приняла. Пчёлкин спросил, где она, а на стандартный ответ про заграничный отпуск многозначительно хмыкнул и отключился. Вера потом проплакала целую ночь. Даже крепкому спиртному не удавалось заглушить эхо его тихого хрипловатого голоса в динамике, а ещё оглушительную и так много значащую паузу, и всё это ещё долго потом звучало у неё в ушах.

Вера имела наивность полагать, что чужими их сделали несколько лет взаимного непонимания в браке, ссор и нежелания идти на компромиссы; но какой же это всё оказалось ерундой в сравнении с одной короткой закорючкой на месте подписи в документах, которую Вера в пику мужу ставила недрогнувшей рукой и которая стала – к её искреннему изумлению – настоящей точкой невозврата.

Вере всё казалось, что это не взаправду. Что это их очередная ссора. Что Пчёлкин в какой-то момент остановится, разразится хохотом, порвёт бумажки, скажет что-нибудь обидное, но шуточное, съязвит, заденет, чтобы убедиться: Вере не всё равно, а Вера ответит, как и всегда, и всё забудется; но он прислал с курьером документы, а потом промолчал в трубку.

Вера пытается себя убедить, что у неё всё отболело. Глаза у неё почему-то становятся влажными и горячими.

Директриса престижной московской школы монотонно бубнит о предстоящей эпопее с приближающимися экзаменами. Вера набирается смелости и поднимает руку:

– Какой крайний срок для отказа от сдачи единого экзамена? Он нам, возможно, не понадобится, – встаёт она с места и замечает на себе удивлённый взгляд Пчёлкина, который соизволяет оторваться от экрана телефона и всех важных дел сразу.

– Вы…

– Черкасо... – Вера в смятении потряхивает головой. – То есть Пчёлкина. Не я, моя дочь. Надя. Надя Пчёлкина.

Блестящая от геля темноволосая мужская голова в переднем ряду вдруг взволнованно оборачивается.

– Пчёлкина? Вы – Пчёлкина? – поднимается круглый, как принадлежащая ему бриолиновая голова, человек. Его глаза пронзают Веру сверкающими молниями. – Мать Пчёлкиной Надежды?

– Я Черкасова, – спокойно повторяет Вера, но грозный тон бриолиновой головы ей совсем не нравится. – Мать Нади Пчёлкиной. А что, собственно, такое?

Чёрные брови, которые будто углём малевали, стремительно летят вверх. Своей подвижностью они вообще не внушают Вере ни одной хорошей мысли.

– Ваша дочь, – тычет пальцем бриолиновая голова и заходится от возмущения. – Она напала на моего сына! Чуть не искалечила! Могла сделать инвалидом!..

Брызжущий слюной рот по-рыбьи хлопает от недостатка воздуха, но, слава богу, замолкает. По набившейся в помещение толпе родителей прокатывается тихое оханье. Пчёлкин с его-то удавьей невозмутимостью не охает, конечно, но всё равно удивлённо поднимает глаза и долго буравит сосредоточенным взглядом возмутителя спокойствия. Кажется, размышляет, что следует предпринять после подобных заявлений и приходит к самому очевидному выводу: нарочито медленно убирает телефон в карман пиджака.

– Моя дочь? – лениво растягивает гласные он, вытянувшись в полный рост и встав плечом к плечу с Верой. – На вашего сына?

– Малолетняя уголовница!

Бриолиновая голова пытается издалека смотреть на Пчёлкина сверху вниз. Получается плохо: разница между ними в росте – добрых полметра, их не скрыть даже перспективе удаляющегося пространства, поэтому как ни пыжится бриолиновая голова и как ни задирает подбородок аж до потолка, превосходство остаётся на стороне Пчёлкина, смотрящего на противника с насмешкой.

Вера молчит и выжидает. Ей кажется, что ещё немного – и от колкого взгляда бывшего мужа бриолиновая голова просто-напросто лопнет, чем наверняка доставит кучу неприятностей всем, кроме самого Пчёлкина.

– Так мне его воспитать, что ли?

– Что?

– Сына вашего, – клонит ухо к плечу Пчёлкин, сохраняя ледяное равнодушие. – Вы ко мне обращаетесь, чтобы я его воспитал как нормального мужика? Я могу, без базара.

Бриолиновая голова краснеет, пунцовеет, багровеет и сменяет за минуту, в которой с ужасом замирает безмолвная аудитория, столько цветов и оттенков, что у Веры рябит в глазах. Её даже мутит, как от катания на американских горках.

Буря в стакане набирает обороты. Бриолиновая голова больше не хлопает ртом, потому что челюсть у неё болтается где-то в районе пупка. Постояв так в полной тишине несколько секунд, возмутитель спокойствия оборачивается к оцепеневшей директрисе и тычет в Пчёлкина своим пальцем.

– Вы… я полагал, это приличная школа… Вопиющее безобразие! Что за дикарей вы обучаете? Завтра же, завтра моя дочь подаёт заявление на отчисление из вашей…

– Ринат Сабитович, присядьте, не нервничайте, – директриса запоздало приходит в себя и бросается к нему из-за своей трибуны.

– Так у него дочь или сын? – вполголоса уточняет Пчёлкин у Веры, воспользовавшись заминкой. – Что это за хмырь вообще?

– Понятия не имею, – так же тихо отвечает Вера.

– Чё за лохи с Надькой учатся?

– Тебя именно это сейчас волнует? – огрызается Вера.

– Нет, – из карманов его брюк раздаётся назойливое жужжание, Пчёлкин снова отвлекается на экран телефона.

Вера тоже скользит по нему взглядом, до боли закусив губу. Пальцы рефлекторно сжимаются в кулак, и ногти вонзаются в тонкую кожу ладони. На языке растекается вкус выступившей крови.

Звонящий Пчёлкину абонент записан как некая “Люся”. Бывший муж несколько секунд колеблется и всё-таки сбрасывает вызов.

– Твою дочь обвиняют в нападении на человека, – чеканит она и от злости слишком уж резко дёргает за рукав его пиджака. – Тебя в первую очередь должно волновать именно это.

– Вера Леонидовна, Виктор Павлович, – утихомирив бриолиновую голову, директриса теперь обращается к молча ждущим своей очереди родителям второй стороны конфликта. – Я полагаю, нам необходимо обсудить сложившуюся ситуацию конфиденциально. Со всеми участниками. Обсудим время и место после собрания. А пока не будем отнимать у остальных время. Господа! – она возвращается за трибуну и стучит по ней кулаком, чтобы прекратить начавшийся в зале тихий гомон. – Ваши классные руководители проведут с вами отдельные встречи касательно экзаменов и подготовки к ним. Начинать готовиться к их сдаче и поступлению в вузы необходимо уже сейчас. Итак, на повестке осталась только организация традиционного новогоднего благотворительного вечера. Как вы знаете, она ложится на плечи старшеклассников и их родителей. Школа этим проектом очень гордится, вот уже пятнадцать лет подряд нам удаётся собрать внушительные суммы для помощи…

– Мне точно обязательно всё это слушать? – склоняется к ней Пчёлкин, а потом тихо бросает в уже прижатую к уху трубку: – Да. Задерживаюсь. Подъеду через полчасика.

Вера сжимает челюсти, чтобы не брякнуть лишнего.

– Поучаствуй, пожалуйста, в жизни ребёнка, – сдержанно просит она.

– М-м… С удовольствием, – слышит она нотки обольщения в его голосе и с недоумением смотрит на Пчёлкина, но тут же понимает, что последние слова адресованы не ей. Ненавистный телефон возле его уха замолкает, а Пчёлкин как ни в чём не бывало обращается к Вере: – Так что там за ерунда с экзаменами? Какой ещё отказ? Как Надька в институт поступит?

Директриса продолжает монотонно бубнить за своей трибуной. Воздух в просторном классе спёртый, сухой, нагретый шпарящими батареями. Вере становится жарко, как прошлым летом. Она смотрит на бывшего мужа из-под полуопущенных ресниц, он кажется ей миражом, иллюзорной дымкой, расплывчатым воспоминанием.

На следующее утро после того его единственного полуночного звонка, оборвавшегося на многозначительном молчании Пчёлкина, к ней домой нагрянул Разумовский. Улыбчивый, счастливый, покрытый лёгкой вуалью бронзового и нездешнего загара…

***

– Константин… – устало вздохнула тогда Вера, а он быстро её поправил:

– Просто Костя. Привёз вам благую весть. С руководством я всё обсудил, они не имеют ничего против вашей кандидатуры. Журнал под вашим руководством добился отличных показателей. Документы в порядке, поданы и приняты. Следующий шаг – собеседование в посольстве. Уверен, вы пройдёте его с оглушительным успехом.

– Я ведь не давала своего согласия.

– Несогласия, мне помнится, вы тоже ещё не дали, – ухмыльнулся он с откровенной наглецой.

– Мы с вами просто договорились, что не станем манкировать формальными процедурами и своевременной подачей документов, чтобы ваши боссы не предъявляли к вам претензий.