8. (2/2)

Последняя фраза относилась к едва не въехавшей в них девятке. Ингрид тяжело вздохнула, на секунду прикрыв глаза. Она не могла перестать думать о том, что такое бессилие полиции — одна, пусть и наименее мерзкая из причин, по которой до полиции доходит менее одного процента несчастных девушек.

— …отец потом забрал заявление, со словами что в этой стороне справедливости не дождешься, а девочка эта, Даша Савельева, поселилась у Чудотворца<span class="footnote" id="fn_28895528_1"></span>.

— В Пряжке что-ли?

— В ней самой, — Декабрист тяжело вздохнул.

— И…

— И, собственно, я, Инечка, хотел попросить тебя навестить её, пока я буду с родней встречаться. Вдруг получится узнать что-то полезное. Я бы и сам съездил, но…

— Но ты мужчина.

— Зришь в корень, Ингрид Константиновна. Помоги, а?

— Ладно, — в принципе, если встреча с куратором не затянется надолго, то она даже успеет съездить туда сегодня.

В конце концов, это не должно занять много времени. Она достанет необходимую информацию, и в довесок приобретет себе должника. Не так уж сложно, а главное — никак не помешает ее собственным расследованиям.

И кстати о расследованиях. Нужно будет не забыть связаться с Разумовским в ближайшее время. Если убитые девушки являлись своеобразным посланием для Простомамы, то и связь с самого начала нужно было искать именно там.

Тем более, что теперь, когда злость улеглась обратно, а аналитическая функция мозга запустилась на полную мощность, Ингрид признавала, что расстались они откровенно по дурацки. Мама всегда говорила, что если ты делаешь выговор человеку, то нужно четко пояснить: за что.

Этот принцип не раз помогал ей во время работы, но этим утром она откровенно сплоховала. Да, у Разумовского были сталкерские замашки, но возможно именно сейчас он действительно просто интересовался, а недовольная интонация ей послышалась? Или нет?

Но ведь чтобы выяснить это, все равно нужно поговорить…

Ингрид тяжело вздыхает, начинает набирать сообщение с предложением встретиться сегодня вечером.

— Ты какая-то нервная.

Она настолько погрузилась в собственные размышления, что совсем забыла про Декабриста.

— Тебя это не касается.

— Понял, принял, — он проезжает под аркой и останавливается четко перед ее подъездом.

Гром открывает рот, чтобы сказать, что он нарушил все принятые правила парковки, но в итоге только машет рукой. Лучше уж он, чем периодически зависающие здесь залетные алкаши.

Уже поднимаясь по лестнице, она вспоминает, что так и не отправила эсэмэс и исправляет это.

Ответ с согласием прилетает сразу же, и майор ловит себя на том, что с облегчением выдыхает.

Телефон завибрировал, оповещая о еще одном сообщении.

Знаешь как называется одинокий цыган?

Ингрид уже хотела уточнить, не ебнулся ли он окончательно, но не успела.

Айнаненанист

Гром фыркнула и откинула телефон в сторону. Она улыбалась.

***

— …вчера вечером я попросила не вызывающего сомнений специалиста отследить уровень преступности по городским районам, — доложила Ингрид, побарабанив пальцами по стеклу. Федор Иванович, сопровождающий ее к куратору института, хмыкнул себе под нос не отрывая взгляда от дороги. — Он наносил на карту места, где были совершенны убийства, ограбления и изнасилования за последние восемь месяцев. У него получилось это…

Прокопенко мимолетно взглянул на протянутую ему распечатку из кабинета Разумовского и кивнул, давая понять, что она может продолжать дальше.

— Зеленые точки — значительно снизившийся уровень преступности. Красные — возросший. Как видите, получилась петля, совсем как в записке Сидорова, про которую я говорила вчера. В центре петли — Аналитический Институт Приборостроения, в котором работал этот Сидоров, дело которого пропало из кабинета Маркова, который умер от капсулы с цианидом из этого самого института. Дело Марков свинтил сам, это ежу понятно.

— Твоему ежу это еще доказать нужно.

— Так вот, несколько полицейских, независимо друг от друга подтвердили, что уровень преступности в этом районе резко возрос, — Ингрид сделала вид, что не слышала этой ремарки. — И после получения распечатки у меня наконец-то появилась научно обоснованная теория. Я уверена, что там проходят какие-то разработки. Допустим, прибора, который в одну сторону излучает благоприятные для психики волны, а в другую — наоборот.

Федор Иванович не отвечал ей до тех пор, пока не припарковал служебный автомобиль на платной стоянке. Он побарабанил пальцами по рулю, тем самым выдавая свою нервозность, и, повернув голову, уставился на нее долгим, серьезным взглядом.

— Гром.

— Чего?

— Я хочу, чтобы ты понимала: мы идем к очень серьезному человеку. И ты только что дала мне понять, что ты собираешься предъявить очень серьезные обвинения институту, который он курирует. Тебе нужны железобетонные доказательства.

Ингрид облегченно выдохнула. Она ожидала совсем другой реакции, и Федор Иванович это понял. Он положил свои тяжелые, теплые ладони ей на плечи и заставил посмотреть себе в глаза.

— Послушай меня, Мышка. Я мог бы сейчас пошутить шуточки об агенте Скалли и Секретных материалах. Я бы так и сделал, скажи ты мне об этом раньше, но сейчас отступать уже поздно и более того — некуда. Я полностью доверяю твоему чутью. И боюсь за тебя. Ты упрямая, настойчивая и безрассудная. Ты всегда прешь напролом. Каждый раз, когда ты начинаешь новое дело, у меня руки холодеют от мысли, что оно может стать для тебя последним.

Мышка. Шутливое детское прозвище, которое он дал ей в такие далекие шесть лет, после того как застукал с поличным за (очередной) попыткой пронести в спальню полные карманы печенья. Но ругаться не стал. Только насмешливо заметил, что она собирает и прячет еду у себя в спальне, совсем как мыши хранят запасы в стенах домов. Надо же, а она думала, что он давным-давно позабыл про эту кличку.

— Но мне…

— Не перебивай, когда старшие разговаривают. Я знаю, что ты хочешь мне возразить: что вопреки всем мерзостям и тяжестям ты получаешь удовольствие от работы. Испытываешь эйфорию от погони за гнилью общества.

— Идти против наследственности нелегко.

— Твой отец тоже получал ни с чем не сравнимый восторг, когда ему удавалось отправить преступника за решетку. Взваливал на себя всю тяжесть, словно атланты — небесный свод.

— Полицейские, которым легко работать — плохие полицейские. Полицейские, которые считают себя людьми, а не машинами — плохие полицейские. Восстановление справедливости — единственное, ради чего полицейские должны жить если хотят считать себя достойными носить погоны, — пожала плечами Ингрид, цитируя изречение, которое папа постоянно повторял ей после того, как узнал, что она хочет идти по его стопам. Изречение, неизменно приводившее маму в ужас и ярость (— Моя дочь — человек! Не смей ломать ее своими живодерскими утверждениями! — Я ращу милиционера, а не человека, поэтому не лезь не в свои дела!); и которое сама Гром заучила наизусть почти сразу же, потому что папа был лучшим в своей профессии, и она тоже очень хотела стать лучшей.

— Я вижу в тебе твоего отца. — его глаза заволокло грустью. — Будь осторожна. Ты хочешь разворошить осиное гнездо, но постарайся не подставляться под укусы. Договорились?

— Угу, — Ингрид незаметно скрестила пальцы в кармане куртки, случайно отыскав машинально засунутое туда печенье из кабинета Лавровича.

Она понимала, что старик за нее волнуется и ценила это, но практика раз за разом показывала: осторожной игрой редко можно добиться хорошего результата. Особенно, если поджимает время. А время в ее работе поджимало почти всегда.

Федор Иванович тяжело вздохнул и выбрался из салона наружу. Ингрид последовала за ним, чувствуя как в груди разливается теплота. Она очень любила этого ворчливого, постаревшего медведя, который когда-то вырезал ей кораблики из коры, учил ее играть в карты, катал на мотоцикле и слушал бесконечные, бесконечные истории (зачастую — на пару с теть Леной).

В этих историях фигурировала девочка по имени Грид, которая могла делать все, что угодно. Даже кататься на велосипеде по Луне, если хотела, потому что Грид не нуждалась в таких дурацких вещах, как кислород или сила притяжения. Она ничего не боялась, потому что была бессмертной, а еще — такой умной, быстрой и ловкой, что враги никогда не могли поймать ее.

Поначалу Ингрид старательно записывала ее приключения в тетради, купленной мамой специально для этих целей, но в десять лет, озвучив свое желание стать милиционером, перестала: папа сказал, что милиционеры — серьезные люди и опираются на факты, а не на воображение, а значит и детские глупости стоит оставить в прошлом. А потом забрал тетрадку и торжественно сжег над раковиной.

— Ну, не надо так убиваться, — сказал он тогда, пахнув спиртным. — Ты ведь будущий милиционер, а не какая-то там девчонка. Чем раньше ты поймешь это сейчас, тем проще тебе будет на службе.

Папа потом долго извинялся, пояснял что всему виной чертова водка и гибель коллеги, но с возрастом Ингрид поняла что он ошибался только в одном: служба никогда не давала ей забыть о том, что она — женщина (впрочем, Ингрид никогда не хотела этого забывать, особенно памятуя слова матери о том, что не считая себя женщиной ты все равно ею останешься). Но вот в том, что эмоции — непозволительная роскошь, он был прав не то, что на все 100 — на все 1000 процентов.

— Всё хорошо?

— Что? — Ингрид моргнула и поняла, что так глубоко погрузилась в собственные мысли, что даже не заметила, как они пришли к нужному кабинету.

Она поморщилась от сковывающей движения «карандашной», полагающейся по форме юбки, смахнула несуществующие пылинки со звездочек на погонах и кивнула, стараясь ничем не выдать накатившего на нее волнения.

Федор Иванович вздохнул и постучал в дверь.

— Здравствуйте, — благожелательно кивнул он холеной чернявенькой секретарше с наманикюренными ногтями. — Нам назначено к Валентину Олеговичу на одиннадцать.

— Ясно, — кивнула девушка, процокав каблуками в глубь кабинета. — А это что, с вами?

— Я не «что», — огрызнулась Ингрид прежде, чем начальник успел остановить ее. — Я майор полиции.

— Я доложу.

Секретарша скрылась в кабинете и Федор Иванович воспользовался этим, чтобы в очередной раз предостеречь:

— Ты давай там поаккуратнее, ладно? Держи себя в руках, а язык — за зубами.

— Так точно.

Секретарша возвращается обратно, сообщая, что они могут войти. У нее низкий, хрипловатый голос и черная кожаная юбка, которая невероятно идёт своей владелице. Игорь совершенно точно оценил бы. Ингрид встряхивает головой, заходит в открытую дверь и с интересом осматривается по сторонам. Но ничего любопытного не находит. Максимально безликое пространство (это довольно умно — чем меньше будет известно окружающим о личности здешнего обитателя, тем сложнее им будет нанести удар) с огромной фотографией президента над столом, за которым сидит плотный мужчина лет пятидесяти.

У него коричневый пиджак, лысеющая каштановая голова, пухлые губы и голубые глаза.

Мужчина как мужчина, но Ингрид с трудом удерживается от того, чтобы не скривиться: ей не нравится то, как он на них смотрит. Со снисходительностью.

Федор Иванович здоровается, максимально обтекаемо рассказывая о цели их визита.

— У нас много различных приборов. Какой именно вас интересует? — голос у Валентина Олеговича под стать глазам — обманчиво ласковый и озабоченный.

— Видите ли в прилагаемом к вашему институту районе в последнее время резко вырос уровень преступности. И мы хотели проконсультироваться не могло ли это быть связано с испытаниями каких-либо… разработок.

Ингрид чувствует, как непросто даётся Прокопенко эта беседа и теплота в груди снова даёт о себе знать. Она знает, что он предпочел бы действовать по другому. Что предпочел бы вообще здесь не находиться, но тем не менее он здесь, старательно пытается отвести весь огонь с нее на себя.

И потому, когда хозяин кабинета издает смешок, Гром с трудом заставляет себя сидеть на месте, а не броситься на этого… Этого…

— А не могли бы вы уточнить как именно это всё происходит?

— Могли бы. — ей даже удается говорить ровно, но Федора Ивановича не обмануть. Ингрид старается не смотреть ему в глаза, понимая, что увидит там завуалированную мольбу не нарываться. — Я полагаю что там испытывают прибор. И что его магнитные колебания в одну сторону благоприятны для психики человека, а в другую — наоборот. Немотивированная агрессия, всё такое. Физики называют это эффектом обратной петли.

Снова смешок.

— Как-как вы сказали?

— Эффект обратной петли.

Ингрид прищурилась. Собеседник оставался невозмутимым, но она чуяла его — тщательно и сразу же затолканное поглубже беспокойство. Видела в губах, сжавшихся в улыбку старательнее обычного, в непроизвольно шевельнувшемся большом пальце, в том как он подался вперёд, маскируя это в специально задуманное движение. Другой человек, наверное, даже и не заметил бы. Но на его беду он имел дело именно с ней.

— Вы где физику то изучали? — теперь он говорит с ней как с маленькой, пойманной на вранье девочкой, которой добрый родитель великодушно предоставляет шанс признаться, избежав наказания.

— В школе. — Упоминать Разумовского Ингрид не собиралась. Незачем этому типу знать о его участии. Тем более, что в сказанном не было ни капли лжи.

— Так вот, милая девушка, если бы у вас было высшее образование, то вы знали бы что несколько лет назад французский учёный по фамилии Ван Зее доказал, что никакого эффекта обратной петли на самом деле не существует. И вот уже шесть лет как все студенты высших технических вузов изучают на втором курсе эту теорию. А вы, девушка, — девочка не использовала шанс и теперь родитель начинал стыдить ее. — что-то ходите по нашим серьезным учреждениям со своими школьными знаниями, и почему-то морочите головы нашим учёным. Мне кажется это стыдно, да? — он повернул голову к Прокопенко, но не увидев ожидаемого одобрения сразу повернулся обратно. — Я ценю ваш порыв к знаниям, но вынужден разочаровать. Ищите природу вашего загадочного явления в социальной сфере. Вон там, — он кивнул головой на занавешенное белыми жалюзями окно. — До свидания.

***

— Я рад, что твое чутье подвело тебя, — честно признался Федор Иванович, когда они шли по коридорам министерства обратно к машине. — Система сгнила, сама знаешь. Она раскатала бы тебя паровым катком, возьмись ты противостоять ей.

Ингрид думает о том, сказал ли бы он такие слова Игорю. Наверное нет. Она молча пожимает плечами и старательно смотрит в пол, опустив голову.

Со стороны она выглядит расстроенной, но на деле — старательно давит торжествующую улыбку, почти не вслушиваясь в неловкие попытки Фёдора Ивановича ее утешить.

Он говорит о том, что не стоит грустить из-за слов дерьма собачьего (Ингрид позволяет себе усмешку. Она слышала за годы службы тонны дерьма, куда более обидного чем отповедь обосравшегося институтского куратора из министерства.), что она все равно со всем разберётся, только осторожно, если только не хочет чтобы он уволил её к чертям собачьим…

Она доходит с ним до машины и прощается. Ему нужно вернуться в управление. Ей нужно допросить самостоятельно консьержку Маркова, а потом заехать в Пряжку.

— Правильно, тебе только туда и дорога с этим твоим режимом жизни.

Ингрид смеётся и машет ему рукой на прощание. Настроение у нее на высоте. Она как никогда уверена, что ей солгали, и дело даже не только в языке тела.

Разумовский. Эта чертова, гениальная, рыжеволосая юродивая нелепость. Он сказал, что долго думал как избежать эффекта обратной петли при строительстве своего небоскрёба. Небоскреба, появившегося в Питере совсем недавно. Если бы эффект отменили, он просто не мог бы не знать об этом.

Она была готова буквально расцеловать его за такой подарок, но собиралась ограничиться исключительно бутылкой чего-нибудь алкогольного, потому что случившееся следовало отметить.

И к черту, что корни уходят на самый верх, в министерские кабинеты. Она уже вышла на след и намеревалась пойти по нему до конца, хотя пока слабо представляла, как именно. Это хорошо, что Федор Иванович ничего не знает. Пусть и дальше остаётся в неведении, потому что она не имела права подставлять его под удар. И Разумовского тоже. Наверное, стоило прекратить всякие контакты, чтобы гарантированно обезопасить его, но…

Она не могла. Точнее не хотела, ведь он — компьютерный гений и ей наверняка потребуется его помощь…

Уже около самого подъезда Маркова ее догоняет звонок от Пчелкиной. Она закончила текущее расследование и готова обсудить ее предложение, например прямо сегодня вечером.

Ингрид дала свое согласие, договорившись встретиться с журналисткой в восемь, у входа в Зингер, и почувствовала как по венам побежал ток эйфории и азарта.

Охота началась.