Пролог (1/2)
В тот день всё было другим. Она не могла описать это чувство, когда просыпаешься и понимаешь, что вокруг всё изменилось. Не так, чтобы сразу уловить: глаз не цепляется за что-то конкретное, но понимание нереальности всё сильнее и сильнее стискивает грудь, мешая сделать глубокий вдох.
Откуда-то из глубины дома доносились странные звуки: хлюпанье, тихие стоны, кашель и потрескивающий голос радио:
— Этот день станет одним из самых запоминающихся в истории, ведь сегодня утром…
Началась война.
***
Она не плакала ни когда отец ушёл на фронт, ни когда мать в истерике металась по дому всё крича и крича его имя, ни когда брат собрав холщевую сумку покинул их тихой августовской ночью, чтобы присоединиться к антигитлеровской коалиции летом 1941. Он погиб в первой же битве, мать получила похоронку спустя две недели после его ухода. Франция капитулировала, но слёзы так и не появились на её глазах, она не могла себе позволить, только не сейчас, пока её милая мама сутками напролёт лежит в кровати, рассматривая фотографии мертвого сына и отца… Тоже мёртвого. Она не сказала ей, что ещё в конце 1940 забирая с почты посылку, ей протянули ещё и небольшой конверт с извещением. Бедная маменька не выдержит горя и умрёт, она знала это так же ясно, как и то, что ей самой вряд ли удастся пережить эту войну.
***
Единственная выгода, которую она могла извлечь из того, что на них напала именно Германия — язык. Бабка-немка по отцовской линии настояла, чтобы их учили немецкому с самого детства. К двадцати она бегло говорила на нём, мастерски имитируя Кельский<span class="footnote" id="fn_38863988_0"></span> акцент, родного города бабки.
Мерзкая старуха сама того не зная подарила ей билет в жизнь. Мать не могла работать, поэтому ей пришлось в спешке пойти на курсы переводчика. Молодую красивую девчонку с идеальными знаниями взяли без предварительного прослушивания. Спустя три месяца она получила документ и начала работать.
Работа нашлась быстро. В оккупированной Франции мало кто свободно владел немецким, а потому грамотные переводчики ценились на вес золота. Начинала она с обычных отчетов, сидя в маленькой каморке, переводя заявления фашисткой верхушки к мирным гражданам. Каждое слово, каждую букву она выцарапывала не только на бумаге, но и на сердце. Она ненавидела себя за то, что сидит здесь и добровольно льёт яд в уши своим же соотечественникам, что вместо того, чтобы бороться, убивать сраных нацистов, взрывать их поезда, ей приходится мило улыбаться и кокетничать с офицерами, лишь бы её не изнасиловали пьяные солдаты.
***
Мама умерла в апреле 1943. Она пролила всего пару слёз, и только потому, что помимо страшного горя, впервые за долгое время чувствовала облегчение. Маменька больше не страдает, и ей не придется видеть, как её дочь из хорошей домашней девочки превращается в холодную и жестокую, полную ненависти убийцу. Она наконец поняла чего хочет. Она прикончит этих фашистских скотов, один за одним, или всех разом, не важно. Главное, что она умрёт и заберёт как можно больше ублюдков с собой в ад. Кто-то ведь должен проследить, чтобы они страдали как следует. Но для начала нужно подобраться к ним как можно ближе, и если для этого потребуется изображать светскую львицу, ублажая нацистскую верхушку своими пропитанными ядом речами, она это сделает.
***
К концу 1943 ей удалось скопить достаточно, чтобы перебраться в Париж. Съёмная комната была полна тараканов и крыс, но всяко лучше их маленького домика на окраине, который когда-то был таким родным и тёплым, а сейчас полный ненужных и болезненных воспоминаний.
Это ничего, она сможет выжить, теперь она была в этом уверена, ведь оставшись сиротой ей больше нечего было терять, а значит месть будет поистине страшна.
***
С Эммануэль Мимьё она познакомилась в одном из местных кафе, куда её притащил один из унтер-офицеров, на начальника которого она так некстати работала в этом месяце. Молодой человек был до невозможности скучен, он всё пытался впечатлить её рассказами о своих подвигах и о том сколько евреев по его милости отправились гореть в концлагеря. Она слушала его уже без той очаровательной улыбки сопровождающей каждую встречу с немцами, кем бы они не были: солдаты, офицеры, генералы. Она давно выработала технику общения с ними — чем больше лести, тем с большим шансом к тебе будут относиться благосклоннее. Но и перегибать тоже не следовало, за эти три года ей как-то удалось ещё ни разу не лечь под этих скотов, и очень бы хотелось, чтобы так продолжалось и дальше.
А солдат всё говорил и говорил, не забывая приправить каждую фразу щедрым глотком шнапса. Взгляд становился всё более мутным и похабным, в какой-то момент он даже ухитрился протянуть свою мерзкую потную ладонь и дотронуться до её коленки.
И тогда она увидела её. Девушка, примерно её ровесница, сидела за соседним столиком и неотрывно наблюдала за развернувшейся картиной. Никто бы в этом зале не увидел бы в её взгляде ничего кроме легкого любопытства, все кроме неё, она видела в них ненависть и омерзение. Она знала эти чувства лучше всего на свете и распознала бы за тысячами масок наигранной любезности.
— Дорогая, вот это встреча! — она помахала девушке рукой.
Та на секунду помедлила, но затем всё же подняла свою ладонь в чёрной перчатке.
— Прошу меня простить герр Заммель, но боюсь, я вынуждена прервать наше дивное свидание, — проговорила она поднимаясь. — Там сидит моя подруга, с которой мы не виделись бог знает сколько времени. Хорошего вечера.
— Н-но, — унтер-офицер икнул и попытался ухватиться за рукав её платья, — Мы же только начали.
Она на секунду закрыла глаза, не чтобы успокоиться, она всегда оставалась собранной, какое бы презрение не испытывала к человеку, а чтобы прикинуть какую эмоцию лучше выдать. Вежливое раздражение? Обеспокоенность? Флирт? Она остановилась на втором: