Outro (2/2)

«Плохо спалось?» — «Угу». — «Да уж, не хоромы. Но ты привыкнешь». — «Угу». — «Ну, рассказывай. Жан Обери — не первая твоя жертва?» — «В смысле?»

Показалась линия глаз с отёкшими веками.

«В прямом. В кого ещё ты тыкал своим ножом?» — «Ни в кого». — «А как же Даниэль Дюфо?» — «Я этого не делал». — «Не делал чего?» — «Не ранил его». — «Так его всё-таки кто-то ранил? Что ты об этом знаешь?» — «Слушайте, я не прикидываюсь, говорю как есть. Жана ранил, отца Дюфо — нет. Это вообще не связано, абсолютно». — «Убеди меня».

Запись поставили на паузу.

— Что скажете, месье Дюфо? — спросил прокурор. — Была ли у вас рана? Нина Обери утверждает, что делала вам перевязку.

— Это был лёгкий порез, исключительно по моей вине.

— Вот как? Если подсудимый этого не делал, почему, по-вашему, он не хотел об этом говорить?

— Думаю, он меня защищал.

— Опять защищал?

— Да, наверное. Не самый мой дальновидный поступок.

— Этот порез был нанесён ножом месье Юнеса? — спросила председательница. — Расскажите об этом.

Анри снова различил нечто знакомое, что уже слышал: Элиан был расстроен, обманут, с лезвием у горла; Даниэль своими руками направил остриё в себя. «Понимаете ли, — ясно произносил друг, и Анри слышал улыбку, — сопротивляться обстоятельствам сложно. Если в замкнутом пространстве есть нож, он обязательно кого-нибудь ранит».

По лицам присяжных пробежала тень. Они, догадался Анри, тоже запутались в гордиевом узле историй. Прежде чем судить — кому верить?

Председательница сняла очки и покачала ими, держа за ушко. По мнению Анри, вылитая Лафонтен.

— Верно ли сказать, что месье Юнес шантажировал вас?

— Нет. Шантаж — это поиск выгоды. Отчаянные люди не ищут выгоду, они хотят закончить свои страдания.

— Мне кажется, мы вас не понимаем. Зачем вы ранили себя?

— Если вы когда-нибудь имели дело с потенциальными самоубийцами, то наверняка знаете, что правильных решений нет. С зацикленным на собственных страданиях разумом нужно быть очень деликатным, нужно уметь его удивить. Лучше уж мой порез, чем…

Репетировал, догадался Анри, точно репетировал.

— Это сработало?

— По-моему, сработал поцелуй.

— Вы ранили себя и поцеловали месье Юнеса? Или сначала поцеловали, а потом…

— Не совсем. Я сделал это одновременно.

«Что за цирк!» — вскричала Нина. Судья рядом с председательницей хмурился, будто его разбила мигрень; присяжные чесали в затылке и оглядывались, точно зрители после затянувшегося спектакля, когда сияние театральных ламп снова опускается на зал.

«Мы не затем собрались, — верещала Нина, — чтобы слушать бредни мазохиста!» Адвокат обнял её за плечи и постарался усадить.

«Прошу прощения», — председательница — Даниэлю. — «Всё в порядке», — заверил он.

В нём отозвалась изощрённая нечувствительность. По крайней мере, Анри знал, что, к счастью или сожалению, друг в самом деле пропустил чистоплюйство Нины мимо ушей. За два года в школе он действительно будто отрастил дополнительный слой кожи.

— Перейдём ко дню, когда месье Юнес встретил Жана Обери.

Анри больше не смотрел: бесполезно. Он свесил голову, скорчился от собственной неуместности. И зачем он только приехал в Париж?

— Восхищён? — голос председательницы. — В чём это проявлялось?

— Заинтересовался книгами Жана, даже вслух читал, — голос Даниэля.

Анри понял, что упустил какую-то часть.

— По-вашему, можно ли восхищаться и при этом ревновать?

— По-моему, только так и можно. Вы не станете ревновать к тому, чьих достоинств не признали.

— Всё-таки вернусь к вашей логике, — голос прокурора. — Подсудимый лично говорил вам о своём отношении к Жану Обери или вы спекулируете? Если первое, то что помешало вам пресечь ревность на корню? Если второе, не значит ли это, что вы проецируете ваше собственное восхищение Жаном на подсудимого?

— Слабый аргумент в суде, но за два года я научился различать, как Элиан выражает восхищение.

— Так значит, при вашем глубоком понимании механизмов ревности, вы сознательно позволили подсудимому ревновать?

— Месье, — голос председательницы, — пожалуйста. Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что этот свидетель противоречит себе и ничего не понимает в чувствах подсудимого.

Когда наступила очередь обнажить чувства Жана, Даниэль стряхнул с них последний покров и рассказал, что Жан, подбив Карла на самоубийство из-за украденной цепочки с крестиком, после и сам страдал так, что готов был умереть. Затеялся хаос.

Нина едва не взобралась на стол, доказывая, что её брат — не суицидник и в петлю никого не толкал, и что золотую цепочку с крестиком Жану подарил именно Карл, она своими глазами видела, а Юнес её бессовестно прикарманил.

С противоположной стороны вдруг закричал Юнес: «Он сам мне её всунул!»

Даниэль тоже мог бы что-нибудь сказать, ему бы это далось проще, и его речь, усиленная микрофоном, словом Всевышнего снизошла бы на толпу. Но он молчал. Анри поднял взгляд: друг с философским спокойствием, сгладившим его профиль, наблюдал за беснующимся Юнесом. Анри бы сказал «любовался», но больше не льстил себе мыслью, будто разбирается в том, что испытывает друг.

— Она у вас? — всё же шепнул Даниэль, и динамики под потолком донесли этот томный вздох до каждого. Из-за царившего гвалта Анри не расслышал ответ. Как только судейский молоток дробью вынудил зал к тишине, друг попросил: — Нельзя ли вернуть цепочку Элиану?

— Это улика, месье.

— Это улика другого преступления. Её у меня украли.

— Вы же сказали, что восьмого июля подарили её Жану?

— Если бы у меня был выбор, я бы подарил не ему.

— Если бы у меня был выбор, — взвизгнула Нина, — я бы выгнала тебя из бара взашей! Чтобы никогда, слышишь, ни-ко-гда…

— Ой, да завались ты! — Юнес, насколько Анри видел, даже покраснел. — Он хотел сдохнуть, понятно? Умолял меня! И тебя, дуру, он ненавидел!

Председательница опять постучала молотком.

— Месье Юнес, вам микрофон не включали.

— Она его гомиком звала, — завершил он и плюхнулся на скамью.

Следующую запись на экране Анри, как и все в зале, смотрел затаив дыхание и боясь моргать. Юнес же, уличив момент, таращился на Даниэля.

«Расскажи мне про тот вечер, десятого июля», — предложил голос следователя, и Юнес закатил глаза. — «Уже рассказывал». — «Расскажи ещё раз. Я забыл».

Тогда Юнес взялся чеканить, как чеканил Анри заученные лекции по каноническому праву: пережёвывая каноны, дисциплины и права до той степени, что они теряли смысл.

«Я решил забрать свои деньги и поехать к бабушке в Сен-Лис. Оттуда — в Лурд, чтобы найти отца Дюфо». — «Передумал дуться?» — «Передумал». — «Почему?» — «Переосмыслил». — «Почему?» — «Ну, потому что очухался, успокоился и пожалел». — «Дальше. Когда приехал в Лош?» — «Около шести. Жан был дома сам. Он отдал мне деньги и позвал выпить с ним. Я не особо хотел, но это вроде как был шанс». — «Шанс?» — «Шанс узнать что-нибудь о том, что у них там с отцом Дюфо. И мы пили, пили, всё было окей, и тут я спросил…» — «Где вы пили?» — «В гостиной». — «Подробней. Где вы сидели?» — «Ну, я в кресле. Он на диване». — «Рядом с тобой?» — «Не рядом. В другом конце дивана». — «Почему?» — «Откуда я, блин, знаю». — «Может, ты не очень-то нравился ему?» — «Может быть. Зачем тогда было меня звать». — «О чём говорили?» — «О разном. В основном о книгах Жене. Он предложил мне одну, просил начитывать и отправлять ему голосовыми сообщениями». — «Любишь читать?» — «Иногда. Если советуют. Комиксы раньше брал у друзей». — «Раньше?» — «Ага». — «А потом?» — «Потом друзей не стало». — «Куда делись?» — «Никуда. Посчитали, что я педик». — «Ну, а ты?» — «Частично. Не знаю». — «Общался с такими, как сам?» — «С какими? Запавшими на священников? Покажите хоть одного». — «Ровесники не интересны?» — «Мне так-то девушки интересны. Просто не доходило до, ну, серьёзного». — «Ладно. К Обери. И ты спросил…» — «Спросил, что между ними было, ним и отцом Дюфо». — «Он тебе в прошлый раз рассказал, нет?» — «Ну, по факту — ничего конкретного. Только про цепочку и крестик. Но то я и сам видел, как отец Дюфо её отдал, они на кухне шушукались… И ещё намекал на всякое, что было между ними, но ничего прямо не сказал». — «Это я слышал. Ты спросил — и?» — «И ничего. Он опять увильнул. Спросил типа «а что мне будет за то, что я скажу?», а я такой: «Могу показать, что тебе будет, если ты не скажешь», — и достал нож. Это была шутка. Я всегда его с собой ношу, ну, вне школы. Память о брате. Он сказал: «Ну, показывай», я сказал, чтобы он не переводил стрелки, он — ну так заставь меня». — «И ты заставил?» — «Нет. Он провоцировал меня». — «Как?» — «Говорил, мол, мне есть что рассказать, ты только добейся. Но мне уже стало не до того. Думал, уйти, не терять время, всё равно он по-хорошему не скажет». — «А по-плохому?» — «Да нечего ему было сказать. Я это уже понял, может, не тогда, но сейчас». — «Почему же не ушёл?» — «Потому что он начал бесить меня, называть, э-эм, ссыклом, мне это не нравилось, он это видел и продолжал. Ты что, спрашивал, когда дрочишь, тоже не кончаешь? Мол, доводи до конца. Я уже встал, и тут он сказал: «А может, я хочу, чтобы ты меня убил?» Я назвал его сумасшедшим, ну, нецензурно, и сказал — это твои проблемы. Он ответил — теперь и твои, и закинул ноги на стол, не дал мне пройти. А потом… Потом он сказал, что не хочет жить, потому что человек, которого он любит, умер». — «Так и сказал?» — «Не совсем. Сказал: а ты бы не тронулся умом, если бы твой любимый Даниэль откинулся из-за тебя?» — «И ты его пырнул». — «Нет. Я его пырнул после того, как он сначала, в прямом смысле нарыдавшись, зарядил мне, мол, ты не достоин Даниэля, раз не способен понять меня, ты не умеешь любить». — «Ты, конечно, другого мнения о себе?» — «Нет, почему? Он был прав, я не достоин». — «И за это ты его пырнул?» — «Нет. За то, что он напросился». — «Как?» — «Он полез ко мне. Он…»

Юнес издал недоверчивый смешок.

«Он прикинулся, что собирается, не знаю, изнасиловать меня?» — «Что он делал?» — «За руки хватал, за шорты, пытался повалить на диван. Херь всякая». — «Ты испугался?» — «Э-э, нет. Я… Меня это сбило с толку. Я был пьян. Он говорил при этом — я сделаю с тобой то, что сделал со мной твой Даниэль». — «Так вот за что ты его пырнул?» — «Да нет. Даниэль бы не… Он врал. Он имел в виду, либо я его, либо он меня. В общем, я разозлился. Ну, и мне его стало жаль. Я оттолкнул его, придавил коленом к дивану — прямо в живот, — он не сопротивлялся, он даже щерился мне, как маньяк». — «И ты наконец пырнул его». — «Да». — «Куда?» — «Не знаю. Куда попал». — «В печень». — «Я не специально». — «Как ты бил?» — «Вот так».

Он согнул правую руку в локте, поднося кулак к левому плечу, и сымитировал удар от себя.

«Так удобнее». — «Ты хотел его убить?» — «Нет, хотел, чтобы он заткнулся и прекратил выделываться». — «Он прекратил?» — «Нет, он ещё сильнее заорал. Потом попросил провернуть. Ну, лезвие в нём. Просил вынуть и добить». — «Но ты решил только вынуть?» — «Нет. То есть я бы не оставил свой нож торчать в нём. Я вообще не то имел в виду, я… Он очень старался и в итоге вывел меня». — «Ты уже знал, что Жан Обери был другом твоего брата?» — «Нет. Нет, блин. Я… Если бы я знал, я, думаете, стал бы вот так с ним? Если он был за моего брата…» — «А откуда ты знаешь, что он был за твоего брата?» — «Ну, вы же сами сказали — друг». — «Так, давай дальше. Ты вынул из него нож — что было потом?» — «Потом он сказал забрать цепочку, она типа ему больше не нужна была. Сказал — Бог послал мне тебя, больше мне ничего не надо». — «Что насчёт книги?» — «Нотр-Дам-де-Флёр? Ничего. Я ещё до того положил её в рюкзак. И забыл о ней». — «Что ты чувствовал?» — «Пока не вынул нож из него, ничего. Когда увидел кровь, много крови, осознал. Ну, хотелось блевать. Спросил, может, «скорую»? Он сказал, что заявит на меня, если вызову. Тогда я вымыл руки, стёр пятна с кроссовок и ушёл. Он сказал мне вслед «спасибо, мой Нотр-Дам». — «И потом ты собрался ехать в Сен-Лис?» — «Нет, я поехал домой. Потратился на такси». — «Почему?» — «А вы бы поехали после такого?» — «Значит, ты знал, что смертельно ранил Жана?» — «Нет!»

Юнес шлёпнул ладонями по коленям, глаза сверкнули.

«Я думал, его сестра скоро вернётся и… Я никогда никого так не ранил. Дрался, ломал стулья, разбивал окна. Но чтобы вот так, ножом… Нет. Мне просто было гадко, вот и всё».

«Вот и всё», — повторил про себя Анри.

Зал зашевелился, Юнес на экране — застыл. В позе незавершённости, с приоткрытым ртом, он смотрел в камеру, словно обнаружил своих надзирателей.

Послышались всхлипы, и Анри заметил, как дама в шерстяном платье, сидящая далеко впереди, ближе к скамье подсудимых, сотрясает плечами. Настоящий Юнес только скосил в её сторону взгляд и сейчас же отвёл его, будто ему стало стыдно.

— Что скажете?

Даниэль ничего не сказал. Затем всё-таки предположил, что Юнес был не полностью правдив: он испугался угроз Жана и поэтому поддался фатальному «либо-либо». Прокурор с раздражением бросил ручку на стол.

— По-моему, подсудимый чётко ответил, что это не так. И не похоже было, чтобы он лгал.

— Я не утверждаю, что он лгал, — Даниэль выдерживал ровный тон. — Но человек не всегда способен контролировать страх унижения. Иногда может показаться, что признать этот страх — почти то же, что унизиться. Четырнадцать раз я исповедовал жертв изнасилований. Четверо из них были юношами, трое из четырёх — гетеросексуалами. Все трое теми или иными словами говорили одно: это случилось не потому, что они не могли постоять за себя, а потому, что не верили, будто с ними может такое случиться. Они были уверены, что насилуют только женщин. Именно это повергло их в ступор и…

— Не клоните ли вы к тому, что подсудимый недостаточно осведомлён об опасности? Мы ознакомились со школьной программой Сен-Дени, нужные предметы — в списке.

— Наоборот, думаю, он слишком хорошо осведомлён, потому и…

— Значит, после увиденного вы считаете, что подсудимый не собирался убивать Жана Обери?

— Я считаю, что всё было так, как Элиан сказал: он ранил Жана под эмоциональным давлением.

— Вынесите, пожалуйста, книгу.

По указанию прокурора книгу положили на кафедру перед Юнесом, поручили ему открыть на определённой странице и прочесть. Юнес откашлялся, но его голос всё равно осип.

— Убить тебя, Жан, убить. Не в том ли всё дело, что я хочу знать, как буду себя вести, глядя, как ты умираешь от моей руки? — Распорядились, чтобы он перелистнул несколько страниц и читал дальше. — Я говорю об убийце сознательном, читай — циничном, который осмеливается взять на себя право нести смерть, не взывая ни к каким другим силам; ибо солдат, убивая, не несёт ответственности, равно и сумасшедший или ревнивец, или тот, кто знает, что будет оправдан. — И дальше: — Нотр-Дам-де-Флёр совершенно не похож на тех убийц, о которых, я говорил. Он был — можно так сказать — убийца невинный.

— Что это? — спросил Даниэль, повернувшись к прокурору.

— Это, месье Дюфо и господа присяжные, версия, в которую вцепилась защита и пытается нам продать: маска невинного убийцы.

— Нет-нет, простите, — Даниэль скромно поднял руку, — имею в виду, почему именно эти цитаты?

— Потому, месье Дюфо, что именно их подсудимый подчеркнул.

— Это не я, — фыркнул Юнес.

— Выключите ему микрофон.

— А комментарии на полях к этим цитатам есть? — Даниэль оглянулся на Юнеса, и тот мотнул головой. — Значит, это не он. Послушайте, это было бы крайне глупо — выдавать себя вот так. Это не более, чем совпадение.

Адвокату Нины тоже нашлось чем поделиться.

— По словам Нины Обери, её брат всегда был верующим, а с некоторых пор стал религиозен. Месье Дюфо, по-вашему, мог ли христианин переложить божественное бремя вершить человеческой судьбой на другого человека?

— Быть христианином — не значит быть безгрешным, увы, — тон Даниэля звучал всё уверенней.

Если Анри не почудилось, прокурор хмыкнул с вежливым пренебрежением:

— А то, что подсудимый ранил Жана Обери в печень — напомню: от такой же раны скончался Франсис Юнес, — вам тоже кажется обыкновенным совпадением?

— Жан, насколько мне известно, никак не был связан с Франсисом. Или следователь, — и Даниэль указал рукой в экран, — не блефовал?

— Нет, не блефовал, месье Дюфо. Жан Обери и Франсис Юнес принадлежали к одной уличной группировке. Франсиса ранили на глазах у Жана. Что скажете теперь?

— Что ж, это… Новость. Элиан, по-моему, ничего мне об этом не говорил. — По интонации Анри догадался, что Даниэль и впрямь удивлён. — Тем не менее, я не нахожу в этом скрытый подтекст. Если Элиан знал, что они были друзьями, я задам тот же вопрос: зачем он поступил так с другом брата? Он в Франсисе души не чает.

— Подтекст можно не искать. Достаточно знать, что от подобных ран умирают, если вовремя не оказать помощь. Подсудимый это знал.

— Не отрицаю. Но руководствовался ли он этим знанием, — Даниэль развёл руками, — одному Господу известно.

Действительно, прокурор обладал досадной — для Даниэля и Юнеса — проницательностью. Словосочетание «невинный убийца», и теперь Анри это ясно видел, как нельзя точнее вскрывало тактику защиты. С другой стороны, все ли присяжные были настолько же сообразительны, уловили ли они суть цитат? Анри сомневался.

Когда адвокат Юнеса в который раз намеревалась вспомнить ссору между Даниэлем и Юнесом у Жана дома, Анри машинально закивал. Так кивают в поддержку слаженной теории, излечивающей сумятицу мира, утешающей, ублажающей ум. Не то чтобы Анри безоговорочно верил — он, скорее, наконец поверил, что бороться за эту версию — правильней всего. Всему своё место: Жану — в могиле, истине — в кейсе для документов, деформированным историям и спектаклям — в театре и в суде.

Под виртуозным натиском — Анри так и не понял, повезло ли Юнесу с государственным адвокатом или у его семьи чудом нашлись деньги на частного — Даниэль утрачивал важность и рыцарство, с которыми вступался за своего протеже. Стоило адвокату спросить: «Что вы испытывали к Жану Обери в тот вечер?», как Даниэль сделался каким-то маленьким.

— Некоторую симпатию… Да, симпатию, — голос нежнел, — как при первой встрече. И благодарность за то, что он нас приютил.

— По-вашему, вы проявляли что-то, что могло вызвать ревность месье Юнеса?

— Сложно сказать. Элиан был единственным близким мне человеком, за два года естественно привыкнуть к этому. А непосредственность Жана — это контраст всему одинокому и изолированному, я бы так это назвал.

— Уточните ещё раз: в прошлом связывало ли вас с Жаном что-то большее?

— Кроме духовной симпатии, ничего.

— Объяснили ли вы это месье Юнесу до того, как…

— Нет.

— Почему?

Даниэль как будто отмахивался от назойливого комара. Анри воображал его страдальческую гримасу: ни прогнать, ни прихлопнуть.

— Примирение могло бы привести нас — по крайней мере, меня — в морально неприемлемое для священника положение.

— Какое положение вы имеете в виду?

— Допустим, любого рода сексуальный контакт.

— То есть вы не отрицаете, что были склонны к контакту, поэтому решили не рисковать?

— Я был склонен не отказывать и знал об этом.

— Почему же тогда вы сказали месье Юнесу, что хотите его? Или такого не было?

— Мне нужно было его задержать.

— Значит, вы ему солгали?

— Не полностью. Я… меня влекло. При этом я боялся последствий.

— Последствий чего, месье?

— Наверное, всего: и нашего сближения, и его ухода. Я потому и сказал то, что, как я надеялся, могло его остановить.

— Остановило?

— Нет. Элиан ушёл.

— Позвольте уточнить: вы сказали подростку, ищущему вашего внимания, что хотите его, а он ушёл? Возможно, он неправильно понял ваши слова?

У Анри похолодели ноги. Глянцевые оксфорды, которые он обычно надевает лишь к приезду Ксавье Матисса, словно увеличились на размер. От предвосхищения помутнело в мозгах.

Не может быть такого, чтобы адвокат спустила Даниэлю с рук тот последний отказ. И покуда сам отказ — признак стойкости и добродетели, волноваться не о чем. Но тактика защиты нуждается не в добродетельном священнике, а в покорном ветхозаветном козле отпущения. И она его, конечно, получит, Анри видел это каким-то пророческим взглядом.

Итак, Юнес тем вечером во мраке бара требовал доказательств — присяжные, судьи и даже прокурор поверили охотно, — которые Даниэль не мог предоставить. «Почему же вы не поцеловали его? — с профессиональным коварством спросила адвокат, как бы предваряя кульминацию. — Однажды это сработало».

Этого было бы мало, сокрушался Даниэль. Анри померещилось, что у друга началась отдышка.

Но взыскательность судей к доводам только росла. Вот уже и не взыскательность, а желание хлеба и зрелищ: докажи нам, что не мог доказать ему. Друг не ошибся, назвав страх унижения самим унижением — разве что отсроченным.

Председательница вмешалась:

— Включите микрофон месье Юнесу, пускай прокомментирует. Может, месье Дюфо не знал, чего вы от него хотите?

— Я знал, — бросил Даниэль, урвав момент. — Фелляцию.

Он пытался быть корректным. Кое-кто из присяжных переглянулся, наверняка впервые слыша о таком. Зато дама в изумрудном платье поднялась и устремилась на выход. Анри отметил строгую линию её подбородка, точно она сжимала челюсть.

Из уважения зал умолк. Когда дверь закрылась, председательница снова заговорила, поправив очки:

— Значит, вы не согласились и месье Юнес ушёл, потому что ему не хватило доказательств? Да-да, пожалуйста, — она жестом передала слово адвокату защиты.

Адвокат, заложив руки за спину, принялась расхаживать перед свидетельской ложей.

— Разрешите мне закрыть глаза на ваш сан, месье Дюфо, как сделали это вы, и задать вопрос: почему вы не согласились? Я очерчу обстоятельства, — это адресовалось присяжным. — Месье Дюфо признался месье Юнесу в любви, испытывал влечение, целовал его и на момент события больше не являлся его учителем, а месье Юнес достиг возраста согласия. На законодательном уровне ничто не препятствовало контакту. Почему, — и она опять развернулась к Даниэлю, мантия обвилась вокруг её ног, — вы не могли вступить в контакт?

— Я мог. — Он помолчал, упираясь руками в кафедру ложи. Анри видел, как пальцы друга впились в деревянный край. — Я боялся, что нас застанут… Что Жан… Мы были не одни. Теперь это звучит жалко и стыдно, но…

Рано или поздно приходится встать на колени.

Анри на всякий случай поднёс кулак ко рту, опасаясь горестно вздохнуть. Вдруг Даниэль вовсе не притворялся? Вдруг ему навязали вину? Всё это началось ещё со школьной медсестры.

Анри в какой-то мере выпал из времени и пространства, решив, что прочувствовал суть фрактальности. Тут и Лафонтен-председательница, и ван Дейк, раздвоившийся на адвоката Нины и лысеющего прокурора, и адвокат Юнеса — альтер эго Арно, худая, как щепка, и зелёная, как недоспевшая слива. Остальные — под масками присяжных и судей, в костюмах приставов и родственников Жана, безмолвные чучела. Все они танцуют вокруг трупа, а стало быть, вокруг чего-то не существующего — или хотя бы несущественного. Жану, очевидно, была одна дорога, и Юнес его сопроводил.

Анри уяснил это, но, как и прежде, не имел возможности высказаться. Он в этой истории обретает голос, лишь когда Даниэль взывает к нему.

Адвокат Юнеса осаждала ложу со всех сторон:

— Вы не вступили в контакт. Что произошло потом? Месье Юнес ушёл?

— Да… То есть нет, не сразу. Я попытался его задержать, сказал что… В общем, сказал то, что Элиану не понравилось. Я рассчитывал, что если его это заденет, он останется, хотя бы ради выяснений, но…

— Что вы сказали?

— Что Жан меня испортил, а Элиан, так я говорил, видно зол, что ему, в отличие от Жана, не удалось… Это была неправда, конечно.

— Что вы подразумевали под «испортил»?

— Что-то вроде «склонил меня к близости». Я… Я, безусловно, не имел ничего конкретного в виду, это было просто слово, которое, я знал, Элиан интерпретирует именно так.

— И что было потом?

— Элиан ушёл.

— Ваши слова не подействовали?

— Очевидно, нет.

— Когда вы это поняли?

— Сразу, как только… Он открыл дверь и вышел.

— Вы не пошли за ним?

— Нет. Я не успел, не знал как и что сказать, и…

— Ещё раз, месье Дюфо. — Она продолжила медленно, в придирчивости сузив глаза: — Правильно ли мы понимаем, что, после всего сказанного и сделанного вами, вы, осознавая серьёзность влечения месье Юнеса к вам, зная о его склонности к самоповреждениям и о том, что у него с собой нож, позволили ему, в нетрезвом состоянии, в неведении о ваших настоящих отношениях с Жаном, покинуть дом?

— Да.

—Вы, значит, предоставили влюблённому подростку под воздействием алкоголя разбираться с его чувствами в одиночку?

— Выходит, что так.

— Хорошо, — с преувеличенным недовольством кивнула она, будто ответ её разочаровал. — Если бы вы могли что-нибудь изменить, что бы это было?

— Я бы, наверное, никогда не приехал в Сен-Дени.

Юнес схватился за книгу и запустил ею ребром вперёд. Вращаясь, как бы мог вращаться нож в полёте, она миновала голову Даниэля в сантиметрах — так показалось Анри с его дальнего места — и упала к ногам Нины.

— Наручники, — скомандовала председательница.

— Это всё, что у меня было! — завопил Юнес, оттопыривая руки к приставу. — Ничего не осталось!

Адвокат прошла к своему столу, рассекая линию взгляда между Даниэлем и Юнесом, как марафонец срывает финишную ленту.

— Вопросов к свидетелю больше нет.

Когда Даниэль спустился с ложи, Юнес всё ещё плевался ему в спину: «Жалеешь, да? Ну и катись!»

К удивлению многих, Даниэль не покинул зал, а сел в первом ряду галереи. Это тем более задело Анри: не мог сесть поближе? Вместе с тем это означало, что друг неплохо держится.

Первой о наказании просила сторона обвинения.

Прокурор снова ловко перетасовал факты и домыслы, и его легенда наконец обрела ясность в представлении Анри: и бить в печень правше-Юнесу было не с руки, и алкоголь — отягчающий фактор, и, в конце концов, «посмотрите, как он швырнул книгой, а ведь он сейчас даже не пьян». Кейс обжигал сквозь плотную штанину.

Прокурор вытащил Нину на средину зала, чтобы присяжные посмотрели на её скорбное лицо. Анри вообразить не мог, что та на такое способна.

— Мы никогда не узнаем, что на самом деле сказал Жан Обери, прежде чем подсудимый проткнул ножом ему печень. Но мы можем сделать вывод, что Жан был человеком компанейским и не ждущим подвоха. Когда он признался месье Дюфо, что довёл своего любовника до суицида, он не хвастался этим, о нет, — макушка, похожая на скорлупку яйца, поколебалась в центре зала. — Он раскаивался. Действительно ли Жан довёл того, кого любил, до трагедии — загадка. Но он взял на себя вину, ведь чувствовал ответственность за происходящее. Если бы он был жив, он, вполне вероятно, принял бы версию подсудимого. Почему? Потому что таким он был человеком: защищал младших, сомневался в себе и ужасно, невыносимо убивался после смерти своего друга, Франсиса Юнеса. Я задам вам один вопрос, господа присяжные: даже если такой человек — ранимый и мягкий, утративший свою любовь, — выпив лишнего, и попросил подсудимого о чём-то страшном, было ли это поводом исполнять? Пускай каждый из вас ответит на это сам. Хотел ли этого Жан с чистым разумом и сердцем, он нам уже не расскажет, а его трём сёстрам, в частности Нине Обери, друзьям и близким придётся жить в этом неведении до конца. Он не расскажет, почему не сопротивлялся. Может быть, он принял на себя вину и за смерть Франсиса Юнеса? Может, он принял на себя боль Элиана Юнеса, потерявшего брата и решившего отомстить, потому что сочувствовал ему? Но позвольте мне предположить вот что: он и вправду был не в себе в тот вечер, он страдал. Он был слабым, и никто из нас не имеет права его в этом упрекать. И пусть мы все поверили, что подсудимый стал для Жана невольным избавителем, а не посланником возмездия; но давайте ответим себе: хотели бы ли мы жить в обществе, в котором от слабого, душевно разбитого человека избавляются, вместо того чтобы помочь ему? В вашем вердикте, господа, будьте гуманны настолько, насколько гуманным был бы такой мир.

Анри встал.

Он не знал, закончил ли прокурор. За ним наверняка ещё отзовётся адвокат Нины, чтобы озвучить размер финансовой компенсации за моральный ущерб. Но терпение исчерпалось.

Басни про гуманность и несчастного Жана — это, безусловно, хорошо; размышляя об этом отвлечённо, Анри бы отдал должное мастерству прокурора. Но портрет жертвы получился фальшивым, печально-смешным.

Играть в справедливость — легко, если причислять к великомученикам каждого мертвеца лишь потому, что в сравнении с живыми он, очевидно, менее удачлив.

Адвоката защиты он тоже слушать не хотел. При всём уважении к личности Юнеса, Анри в первую очередь думал о Даниэле. Мальчишка стал неотъемлемой частью друга, но от тюрьмы ему не отвертеться, это должны были понимать все. А вот без унижений и пятен на репутации священника можно было обойтись. Теперь же Анри обязан пронести рукопись Даниэля, вздымая её высоко, как флаг, и водрузить на судейский стол.

Все уже обернулись. Анри предстояло лишь двинуться быстрее, не заставлять присутствующих ждать.

Даниэль тоже смотрел на него. Смотрел, будто его душу не потрошили за кафедрой, будто он, вернувшись оттуда, превратился в ещё одного безымянного зрителя. А затем — он посмотрел на наручные часы.

— Месье? — у ряда, где стоял Анри, образовалась фигура пристава.

Всё-таки они слишком разные, Даниэль и Анри.

Извинившись, Анри не сел обратно — было бы нелепо.

Он выбрался в узкий проход между рядами скамеек, обнимая кейс, и зашагал к дверям. Нелепо стучали его каблуки.

Через полчаса, когда он сидел у зала с пресным кофе из автомата, раздался судейский удар молотком. Дверь отворилась, кто-то устремился наружу, а он, поравнявшись с дамой в шерстяном платье, наоборот, протиснулся в зал. Присяжные отправились обсуждать приговор.

Даниэль околачивался у кафедры для подсудимых. Его простёртые руки не дотягивались до Юнеса: удерживая на расстоянии, пристав никак не мог вытолкать последнего через таинственную боковую дверь.

Анри выбрал бы не видеть, как друг прикасается к своему протеже. Было в этом, после всего, нечто чрезмерное, почти пошлое. Между тем отщипнуть обрывок диалога хотелось. Что там лепечет Юнес? Опять всем недоволен? Анри выхлебал противный кофе, заранее поджал губы и приготовился лить бальзам на раны Даниэля, когда тот к нему подойдёт.

Юнеса всё же уволокли, и женщина в шерстяном платье, сминая в кулаке салфетку, опять расплакалась. Даниэль погладил её по плечу. А когда шепнул ей что-то на ухо и оглянулся, Анри разобрал в его глазах влажную искристость. Вместо исступлённых слёз там поселились звёзды.

— Я так рад, что ты здесь, друг мой. Принёс? Ну, пойдём. Выйдем на свежий воздух, голова уже не варит.

В здании суда был гардероб. Утром Анри в спешке миновал его и теперь уж точно не собирался снимать пальто: на рубашке под руками, наверное, образовались мокрые круги. Он наблюдал за тем, как Даниэль у зеркала методично проводит пальцами по волосам.

— Ты помолодел.

— Я ведь и старым не был.

Анри размышлял, с чего бы начать волнующую беседу. Пока брёл за другом, выяснял про родителей Юнеса (следствие не допустило их к материалам дела в целях защиты интересов несовершеннолетнего, только мать свидетельствовала без права остаться в зале суда) и про даму в шерстяном платье (бабуля Аньес!) — лишь бы заглушить тук-тук оксфордской подошвы. На улице они встали за колонной в тени фасада, прямо на лестнице, широкой до того, что тройку работников суда у противоположного парапета было не расслышать.

Даниэль покопался сначала в одном кармане, затем в другом. На нём тоже было пальто: серое, доходящее до середины бедра, с серебристыми выпуклыми пуговицами, пахнущее, наверное, неизвестным бутиком. Невзрачные туфли с кругловатым носком смотрелись не хуже, а то и лучше оксфордов, потому что не рябило в глазах от несоответствия. Всё в образе друга было в меру, хоть и в совершенно новую меру, на взгляд Анри.

Из кармана Даниэль вынул пачку сигарет.

Анри успел выдумать целое приключение, пока друг не открыл её: вот они с Юнесом после заседания встречаются по обе стороны кафедры, Даниэль спрашивает, не найдётся ли у того сигаретка, и Юнес, гремя наручниками, подставляет стражнику свой карман: «Не будете ли так любезны?»; стражник проверяет, чтобы в пачке не оказалось ничего лишнего, и с чистой совестью передаёт её Даниэлю, её — шкатулку посланий, по одному в каждой сигарете вместо табака.

В пачке и впрямь были сигареты. Даниэль взял одну, короткую, будто выкуренную на две трети, но не собирался выскребать из неё табак или послания. Анри с неверием проследил, как друг прикусил фильтр, щёлкнул зажигалкой и улыбнулся.

— Прости, что не угощаю. — Он заглянул в пачку и, шевеля губами, пересчитал.

— С каких пор, Дани?

— Пожалуй, с месяц. Мадам Ковальски отдала. В СИЗО, вообрази себе, такое запрещено.

Даниэль развернулся и облокотился на парапет. Анри поднялся на пару ступенек, чтобы не провоняться дымом. И кто такая мадам Ковальски?

Тройка работников напротив исчезла, теперь там курила председательница, накинув ветровку поверх мантии. Даниэль едва ей кивнул и добавил:

— Я с тех пор даже не пью.

— Оно и видно.

Анри догадывался, отчего он так неприветлив с другом, но справиться с этим не мог. Дожидаясь конца заседания, он планировал обо всём подробно расспросить Даниэля, как только они уединятся. А сейчас — чувствовал себя выброшенным за борт, уж тем более потому, что Даниэль, кажется, не замечал его злого недоумения. Ещё бы: щегольская маска заслонила весь обзор.

Анри положил кейс на парапет, уголком проехавшись по рукаву Даниэлевого пальто. Извиняться не стал. Друг и бровью не повёл.

— Давно я не видел такой осени, — произнёс Даниэль, запрокинув голову к небу. От сигареты ничего не осталось, между пальцев торчал один фильтр. — Как будто синева повисла на оранжевых ветках. Великолепные цвета. А это, кстати, зажигалка Франсиса.

Он раскрыл ладонь, показывая предмет Анри.

На металлическом корпусе серели затёртые, явно инородные островки бумаги — мультяшная наклейка в далёком прошлом, объяснил Даниэль, Элиан прилепил, когда был помладше, а повзрослев, весь извёлся — так старался содрать.

— Откуда ты это знаешь?

— Элиан рассказал.

— Ты не писал об этом.

— О, друг мой, я много о чём не писал. Она здесь?

Даниэль подтянул кейс к себе, вытащил тетрадь и взвесил её в руках. Да, грузная вещица, Анри убедился в этом за полдня.

— Что в итоге светит твоему протеже?

— Ничего обнадёживающего. — Друг веером перелистывал страницы тетради, снова и снова, не глядя: глаза блуждали между оранжевых веток. — Если без отягчающих обстоятельств, то срок можно сократить в два раза. Но, боюсь, не меньше семи лет. Повезло, что успели до его совершеннолетия. И с Парижем повезло. В Туре, может, было бы и не хуже, но я не представляю, как бы там приняли известие о… об этом всём. А здесь, знаешь, чего только не повидали. Ты, кстати, почему ушёл? Мадам Ковальски эффектно выступила, даже прокурор был впечатлён.

Анри соврал что-то про боль в желудке, уверенный, что другу сейчас на это всё равно плевать.

— Что ты намерен делать дальше?

— Дальше?

— Ну, посадят его, Дани, ты сам сказал.

— Переведусь викарием в Лавор, там есть место. Бабуля Аньес похлопотала, чтобы Элиана определили туда — ближайшая тюрьма к Сен-Лис. Я, наконец, понял друг мой: деревни, как и мегаполисы, не по мне. А вот городки, вроде Лош или Лавор…

— Хорошо. Перебьётся он там год-другой, а потом? Сколько ему, семнадцать?

— Переведусь.

— Ты же не сам по себе. Что скажет архи…

— Не сам, — перебил Даниэль без всякого недовольства. — Со мной Бог.

Анри знать не знал, каково это, когда Бог с тобой. Очевидно, всё потому, что Бог предпочёл Даниэля.

— Да и Элиан — мой крестник. Архиепископ поймёт. Ему придётся.

Даниэль снова обнажил серебристый, как пуговица, циферблат из-под отворота рукава. Ремешок широкий, с мелким тиснёным узором из завитков. Никогда прежде Анри не замечал, чтобы друг носил ни эти, ни какие-либо другие часы.

«Ну ты и разоделся». — «Спасибо, друг».

Это был не комплимент — теперь уж точно. Анри брезжил желанием увидеть друга в сутане, этаким дутым фундаменталистом — в общем привычным и родным.

— А где браслет?

— Дома. Подумают ещё что-то.

Идеальная поверхность Даниэля треснула. Анри хотелось её подковырнуть.

— И не надоела тебе эта комедия? Что ты там устроил?

Помолчав, Даниэль оттолкнулся от парапета, зажал тетрадь под мышкой и стал спускаться по лестнице. Нечего было обманываться, будто он не расслышал вопрос.

— Пойдём. Я обещал бабуле Аньес помолиться за Элиана.

Анри последовал нехотя, болтая, как дурак, лёгким кейсом в руке.

Даниэль рассчитывал на компанию, но Анри отказался под предлогом вполне неподдельным: заглянуть бы в кафе — с утра ничего не ел. Да и что, тащиться в людный Нотр-Дам? Почему тогда не в Сент-Шапель, она же ближе? В любом случае, хватит с него похождений.

— Ты прав, — кивнул Даниэль. — Я тоже проголодался.

Они дошли до угла бульвара, где расположилась закусочная, в которой подавали, кроме прочего, ещё и пиво с самого утра. В такую раннюю пору она светила пустотой и унылостью сквозь вымытые окна.

Сев за круглый столик, с которого даже локти свисали, они сделали заказ. Анри выбрал луковый суп, чем удивил Даниэля. А затем — Даниэль и сам заказал себе пасту болоньезе таким тоном, каким обычно говорят «будь что будет». Официант пару мгновений порассматривал их, будто ожидал, что всё это окажется шуткой, а не чьим-то завтраком — но нет. Что ж.

Суп подали еле тёплым, с огромными кусками лука и твёрдым сыром, будто он не был частью блюда, а угодил в тарелку по ошибке.

Тем не менее, Даниэль, по-видимому, наслаждался едой. Белые макароны, красная подлива и свежий зелёный базилик сверху — почти что флаг Италии. А если бы у Ватикана была собственная кухня, из чего бы она состояла?

Нет, луковый суп был ошибкой. Это выдернуло Анри из бредовых фантазий.

Даниэль же ел вилкой, расторопно держа её в левой руке, и помогал ножом: накручивал длинные макаронины в клубок, отправлял его в рот, жевал энергично. Можно было подумать, у друга вообще ничего не случилось.

— Как самочувствие? — вдруг спросил он.

— Что?

— Желудок не болит?

Анри думал, что на фоне Даниэлевых выкрутасов в судейском зале его собственная невинная ложь пройдёт даром. Абсолютная мелочь, никаких возвышенных мотивов — от этого ещё более неудобно. И он, уже по инерции, соврал дважды: всё прошло.

Чтобы развеять лицемерную смуту, Анри завёл беседу о романе. Друг начал упираться: «Пожалуйста, не надо публиковать, — говорил он. — Будь другом, останови их. Я возмещу убытки, вышли мне чек».

Возместит? Даниэль понятия не имел, какая это будет сумма, иначе бы поосторожничал со словами. Откуда у священника такие деньги? Но, глядя на его новомодный стиль, Анри решил, что всё-таки чего-то о друге не знает. Может, пошёл по отцовским стопам и торгует церковной утварью? А может, просто взял одежду на прокат. Вариантов было достаточно, и Анри обрадовался, найдясь с последним.

— Я думал, ты хочешь рассказать историю — своему Элиану и остальным.

— Уже рассказал, — ответил Даниэль. Он закончил с пастой и, расстегнув верхние пуговицы пальто, откинулся на спинку. — Только что, в зале суда.

— Ты рассказал неправду.

— По-твоему, история и правда равны? У правды, в отличие от истории, нет читателя и цели.

— Не прибедняйся. Издательству понравился твой роман.

— А Библия что? Не роман ли о любви Господа к людям? Но зачем его только взялись писать…

Анри покоробило. Для него всё было куда проще и к Библии не относилось: разве друг не обещал рассказать и о нём, о самом Анри? И если не он расскажет, то кто?

— Меня однажды прихожанин в Люйер застал за чтением твоего манускрипта, я в ризнице сидел, — припомнил Анри. — Месье Ротвейлер. Не смейся, — добавил он, только заметив тень улыбки на губах Даниэля. — Спросил, неужели мне жизни не хватает, что я сбегаю в выдумку. Я ему, видишь ли, не сказал, что…

Это была одна из самых странных бесед Анри, и не в последнюю очередь потому, что одна из немногих в его вымирающем приходе.

Он ответил месье Ротвейлеру, что в жизни люди смотрят на происходящее изнутри, и потому общая картина ускользает. То ли дело в романах: ты всегда можешь остановиться и поразмыслить, пока условный Даниэль Дюфо или Элиан Юнес творят что-то несусветное. Месье Ротвейлер несогласно цокнул языком: «Жизнь ведь в слаженную историю не уместишь. А вот это всё, — и он указал на рукопись Даниэля в руках у Анри, — убежище для души, исполненной страхом смерти. Знаете, кто боится её? На кого она наводит ужас? Не на грешника, отец, нет — на того, кто не верует. Безбожники иной раз не против, чтобы ад существовал. Вот уж кто будет приятно, кхем, удивлён». И он засмеялся.

Анри, в общем-то, и сам не понимал, зачем поделился этим с Даниэлем. Но другу, кажется, всё было предельно ясно: эта ясность на его лице слепила Анри.

— Тебе стоило бы пригласить месье Ротвейлера на проповедь.

Это ли не сарказм? Анри и с этим не мог разобраться, потому сказал, что, конечно же, приглашал, а тот всегда, когда был в деревне, приходил.

— Я к тому, друг мой, что невозможно быть священником и не рассказывать историй. — Даниэль попивал кофе и поглядывал в окно за спиной Анри. — Тётя Мартина звонила в сентябре. Сказала, что нашла мою мать.

Анри не знал, как реагировать на эту весть.

— И где сейчас твоя мать?

— Без понятия. — Он вздохнул. — Я, как ты представляешь, был не в состоянии думать об этом. Грешным делом и мысли всякие проскочили… Суд на носу, Элиан упёрся, даже мадам Ковальски не могла его переубедить. И я подумал: ну вот, этого мне ещё не хватало — моей матери. — Он допил кофе и с отчётливым стуком опустил чашку на стол. — Я был не готов. Но теперь… Перезвоню тёте и всё узнаю. Прямо сегодня. Так ты со мной в Нотр-Дам?

— Пожалуй, нет.

Оплатив счёт, они поднялись из-за стола. На улице у закусочной их пути должны были разойтись.

— А с этим ты что собрался делать? — Анри ткнул пальцем на манускрипт, всё ещё зажатый у Даниэля под мышкой. — Допишешь?

— О, нет, — друг рассмеялся, как если бы это действительно было смешно. — Я его сожгу. Придёшь послушать вердикт?

— Нет, извини. У меня дела.

Семь лет, десять, пятнадцать — значения не имело. Анри беспокоило другое: это ведь он вбил другу в голову чушь про безраздельность страсти. И только посмотрите, во что его идея, ферментированная в чужих мыслях, превратилась! Хотелось бы ему иметь смелость и о себе так свободно говорить. Вместо этого всё, чего он добился — исчезновения картины, первого и последнего, что напоминало о молодом Ксавье, по которому Анри годами сох до той степени, что — вот, надо же, и высох. Ни страсти, ни сочувствия.

Даниэль пожал плечами, поцеловал его в щёки и растворился в ноябрьских лучах.

Анри этого не видел. Он думал о книге и об отвратительном луковом супе.