Outro (1/2)

Здание суда находится на острове Сите.

В семинарские годы, если они с Даниэлем шли по Пон-Нёф, то сворачивали налево, к людному скверу и узкой набережной, а если по мосту Сен-Мишель — направо, к собору Парижской Богоматери. Между мостами, по крайней мере на воображаемой карте Анри, располагалась серая зона правосудия.

Сегодня Анри прошёл по мосту Сен-Мишель и впервые никуда не свернул. Мост под ногами перетёк в бульвар.

Он не имел понятия, что случилось в первый день суда, и сомневался, нужно ли ему это.

Во время поездки в метро он успел пролистать новости по делу. Электронная пресса на всякий лад смаковала образ юного убийцы, приписывая ему зловещий умысел и обвиняя родителей в неподобающем воспитании. К статье прилагалось интервью с отцом Юнеса, где он утверждал, что приехал в суд заявить: такого сына у него нет, а на вопрос, не считает ли он, что часть вины лежит на семье, ответил: «Я считаю, что если тебе хочется кого-то прирезать, то прирежь себя».

Учителя, оказалось, виноваты в потакании малолетнему преступнику (директриса школы говорила, что «очень пеклась об этом мальчике»), а геи, само собой, — в лоббировании разрушительных ценностей. О последнем Анри лучше было не читать. И всё-таки он не удержался.

«Подросток, обвиняемый в преднамеренном убийстве, оказался поклонником книг Жана Жене». На такой заголовок кто угодно купится.

Очень скоро статья скатилась в порицание «гей-сообщества», якобы повлиявшего на степень романтизации: собственной инаковости, страданий, вызванных ею, и, в частности благодаря Жану Жене, тюремной культуры.

«Вместо того, чтобы обратиться за профессиональной помощью, — слова принадлежали безымянному психиатру, — подростки предпочитают искать ответы в книгах, которые в цивилизованном мире должны быть запрещены». Последний абзац давал уж очень смехотворный вывод: убийство совершилось не иначе как под перверсивным гомосексуальным импульсом. Это что за импульс такой?

Плиточный пол в здании суда переливался, как мокрый; высокие потолки, римские колонны и лестницы цвета слоновой кости — кому они призваны внушить величественный трепет? Не ему, обывателю, наблюдателю, любопытствующему. Но только такие, как он, всё это и замечают, у таких, как он, есть на это время и вдоволь не запятнанного чувством вины и тревоги разума. Видел ли всё это Даниэль, пока разыскивал зал заседаний?

Как выяснилось, все свидетели уже собрались: их заперли в комнате, куда Анри доступа не имел.

Помедлив с кейсом в руках, он отправился в зал и, слившись с жидким потоком людей, занял место на скамейке в отгороженной части, галерее для публики.

Дело рассматривали при ограниченной гласности, о чём Анри не знал, но догадался, окинув взглядом пустоватый — до эха шелестящих страниц — зал. Недолго было решить, будто всё уже кончилось.

Поразительно, как Даниэль смог убедить суд, что нуждается в сопровождающем. Поразительно, как дело передали в Париж. От этого всего Анри ощущал невыразимую, мистическую важность своей роли. А ведь он и вправду знает слишком много.

Окна зала возвышались над деревянными панелями; под окнами, на помосте, обустраивались шесть человек в мирской одежде — присяжные. Ниже и слева от присяжных сидел, наверное, прокурор — с блестящей макушкой и в красной, как кардинальская, мантии.

Справа от присяжных расположился за столом адвокат: в чёрной мантии с белым, спускающимся на грудь воротником — костюм, производный от сутаны. Анри расправил плечи, вытянул шею и расстегнул верхние пуговицы пальто, выставляя колоратку напоказ.

Рассекая пространство зала, к адвокату вальяжно приблизилась девушка в короткой лакированной куртке. Она по-хозяйски посмотрела в бумаги, разложенные на столе, тряхнула головой так, что кончик высокого хвоста взметнулся, отодвинула стул и уселась. Значит, Нина. Примерно такой он её себе и представлял.

История Даниэля оживала.

Вот открылась боковая дверь, и судебный пристав ввёл обвиняемого. Тогда у Анри спёрло в груди.

Сразу же за этим возникла адвокат защиты, похожая на голодающую студентку с короткой стрижкой, за ней — пожилая дама в изумрудном шерстяном платье, за ней — ещё кто-то. Анри скользил взором поверх их голов, изучая Юнеса: он ведь впервые его видел.

Тот, пока пристав, звеня ключами, снимал с него наручники, нашёл глазами Анри или, скорее, зацепился взглядом. Прятать колоратку было поздно.

Возможно, если бы Анри однажды не испугался их личного знакомства, то понимал бы Юнеса лучше — лучше, чем Даниэль.

Этот мальчишка казался прозрачным, и не только потому, что за год в следственном изоляторе он наверняка похудел и вытянулся в росте. Он был ясным для Анри, подавленным и ни в чём не виноватым — хотя бы не в том, что пытались на него повесить. А ещё — по умолчанию искажённым в лице и в осанке, как от хронической боли.

Юнес отвернулся.

Анри с облегчением выдохнул. Хорошо, что он не осмелился кивнуть или ещё как-нибудь выказать своё расположение. По неизвестной причине, если верить пьяным рыданиям друга в трубку, Юнес — безусловно через своего адвоката — весь год отказывался от помощи и свидетельств Даниэля в предстоящем суде. Теперь присутствие Анри в этом зале должно было означать перемену в тактике защиты, а более того — в отношениях между Даниэлем и Юнесом, потому что Юнес, насколько Анри мог судить, — не тот, кто зовёт на помощь из страха, не тот, кто испытывает жалкий страх, больше подходящий самому Анри. И если уж Юнес допустил, чтобы Даниэль сюда явился…

Прозвенел звонок, все встали. На кафедру поднялись судьи в чёрном и председательница суда — в красной мантии, как у прокурора, только с белой обшивкой по воротнику.

А вот Марию Лафонтен Анри однажды встречал, и председательница, пускай и в круглых очках, вполне сошла бы за неё.

Заседание началось.

Сначала председательница коротко озвучила позицию каждой из сторон: согласно обвинению, это было преднамеренное убийство из желания отомстить за смерть старшего брата; согласно защите, непреднамеренное убийство из ревности. После этого стали заслушивать экспертов и третьих сторон.

Сотрудник полиции, один из приехавших тогда на вызов Нины, словесно воссоздал место преступления: распитая бутылка виски, лужа крови на полу, труп молодого мужчины на диване в такой позе, что можно принять за спящего — и никаких следов борьбы. Драгоценности и деньги не пропали, кроме нательного крестика жертвы и пятидесяти евро — купюры номиналом пять, десять и двадцать, — которые, по утверждению сестры погибшего, принадлежали некоему Элиану, подростку шестнадцати-восемнадцати лет, и которые, вероятно, не были украдены, а добровольно отданы её братом, Жаном Обери. Нина знала о деньгах от брата: он не раз напоминал ей, где они спрятаны, на случай если Элиан зайдёт за ними, когда самого Жана не будет дома. Благодаря Нине, следствию вскоре удалось выйти на Юнеса и нагрянуть к нему домой. Он, догадавшись, что это за ним, сбежал через двор, пока полиция беседовала с матерью в прихожей. Его нашли неподалёку от водонапорной башни, где он усиленно что-то жёг. Впоследствие Юнес без сопротивлений сдался.

У прокурора возник вопрос: известно ли сотруднику полиции о деле по убийству Франсиса Юнеса? Тому, конечно, было известно: неподготовленным в суд мало кто приходит.

— Имел ли Жан Обери отношение к стычке, в которой погиб Франсис Юнес?

— Он проходил в деле как непосредственный участник и свидетель.

— Что стало причиной смерти Франсиса Юнеса?

— У него развился геморрагический шок от кровопотери в результате ножевого ранения в область печени. Врачи не смогли его спасти.

— Другими словами, это было такое же ранения, какое нанесли Жану Обери?

— Верно.

— Позвольте задать вопрос подсудимому. — Прокурор дождался кивка председательницы. — Месье Юнес, поддерживали ли вы контакт с кем-нибудь из приятелей вашего брата, из тех, кто мог быть причастным к стычке?

— Нет, — холодно ответил Юнес.

— Знакомы ли вы с кем-нибудь из его приятелей?

— Нет, — снова отрезал он. — Я даже их имён не знаю. Ну, кроме Жана… теперь.

Прокурор вернулся к сотруднику полиции:

— Виновного в убийстве Франсиса Юнеса нашли?

— Нет.

Тогда выступила адвокат защиты, обратившись к сотруднику полиции:

— Насчёт дела об убийстве Франсиса Юнеса: вы сказали, это была стычка. Уточните, пожалуйста, стычка кого и с кем?

— Стычка двух уличных группировок.

— В таком случае, на чьей стороне, если можно так выразиться, оказался Жан Обери по отношению к Франсису Юнесу во время стычки?

— Они принадлежали к одной группировке.

— Значит, они были на одной стороне?

— Да.

— Вопросов больше нет.

Анри на всякий случай напомнил себе, что всё, что спрашивает или говорит прокурор — по крайней мере не выгодно для Юнеса. И наоборот: всё, что говорит или спрашивает защита… Такую грубую линию между «хорошим» и «плохим» можно провести разве что в суде. Это должно было пролить свет на мотивы каждой из сторон, помочь понять, какие карты они разыгрывают. Но Анри, мысленно повторив про себя только что услышанное, понял далеко не всё.

Между тем, кое в чëм он был уверен: Жан имел больше отношения к семье Юнесов, чем представлялось Даниэлю. Вот уж правда, когда смотришь вблизи, не все оттенки видны. И Обери — эту фамилию Анри уже слышал. Если быть точным, читал. Лорьен Обери? Таинственный благожелатель, втянувший Сеймуса Юнеса в секту? Вот бы открыть рукопись, немного освежить в памяти…

Затем вышел криминалист. Он не смог ни подтвердить, ни опровергнуть версию с предумышленным убийством. Сомнений не было в одном: убийца не предпринял ни малейших попыток замести следы, а значит, даже если планировал убить жертву, то ранив, испугался и не довёл дело до конца, что вполне соответствует психологическому профилю обвиняемого.

За криминалистом появился тандем из нарколога и психолога. Они по полочкам разложили воздействие алкоголя на неокрепший организм. По заключению психолога, сделанному на основе уголовной истории семьи, Юнес унаследовал склонность к правонарушениям, как и его старшие братья: привлечение Бастиена Юнеса за мелкие кражи в течение последних десяти лет, постоянное хулиганство и смерть Франсиса Юнеса в поножовщине — в этот логический ряд убийство руками Элиана Юнеса ложилось, по их мнению, как влитое.

Впрочем, Анри слушал вполуха. Его беспокоило, почему председательница не вызывает Даниэля. Гадкое предчувствие осело на дне желудка и свербело там, тошнотворным прибоем подкатывая к сердцу. А что, если роль сопровождающего, которую формально исполняет Анри — не Даниэлева идея? Что, если его друг, самый ценный свидетель, провёл всё это время в беспросветных запоях, и поэтому адвокат вынудила его перед слушанием найти себе эскорт? Этим утром Анри даже не удосужился позвонить другу. Что, если и сегодня тот в неподобающем состоянии? И что, если он вовсе не пришёл?

Между тем у защиты возник вопрос к психологу: в случае Юнеса была ли вероятность не совершить преступление, если бы не алкоголь?

— Конечно. Тем более исходя из психологического портрета месье Юнеса.

— Месье Юнес утверждает, что не собирался пить с Жаном Обери, но тот его уговорил. Скажите, мадам, может ли что-нибудь или кто-нибудь сподвигнуть подростка шестнадцати лет выпить против воли?

— Разумеется.

«Разумеется», — повторил про себя Анри. Может быть, он не совсем понимал, в чьи ворота играет психолог, однако тактику адвоката защиты он наконец понял. Его восхищало, с какой дипломатичностью она, не демонстрируя открытой благосклонности к Юнесу, гнула свою линию. Небось, волшебным адвокатским заклинанием обратит алкоголь из обстоятельства отягчающего в смягчающее, ещё и настоит, что «подросток шестнадцати лет» не ведал, что творил.

— Разумеется, — ответила психолог. — Под давлением авторитета и ради одобрения старших товарищей подросток способен на многое.

Адвокат Нины, ранее отказавшись задавать вопросы, очнулся:

— Вы сказали авторитет. Стал бы подросток, признавший в месье Обери авторитет, хладнокровно нападать на него?

— Ответ может быть и «да» и «нет». То, что совершил месье Юнес, больше похоже на горячо-кровность. Можно ли напасть на свой авторитет? Вполне, по ряду причин. Ревность, зависть, злость, чувство, будто твой авторитет тебя предал — в сочетании с подростковой запальчивостью это лишь некоторые из них. В данном случае важно помнить, что авторитета было два, один запросто превзошёл другой.

— Вопросов больше нет.

Вопросы были у Анри: какой ещё второй авторитет? И даже: а кто первый? Даниэль? Франсис? О чём тут вообще речь?

Наконец на весь зал раздалось долгожданное «Даниэль Дюфо».

Анри нетерпеливо поёрзал на скамье, положил кейс на колени, готовый по мановению взгляда отдать рукопись другу: пускай расскажет, покажет этим просвещённым умам в мантиях, что на самом деле произошло.

В следующее мгновение, прежде чем дверь открылась и судебный пристав впустил Даниэля, Анри успел представить, каким внезапно потрёпанным увидит сейчас своего друга, каким его увидят все.

К его удивлению, Даниэль уверенно двигался к свидетельской ложе, свежий, с опрятной стрижкой, волосы лёгкими волнами рассыпались над просветлённым лбом — облако, пронизанное божественным сиянием. Анри помнил, каким неухоженным нашёл друга, однажды приехав навестить его в деревню. Тот потихоньку превращался в своего отца.

Вместо сутаны на Даниэле была идеально выглаженная чёрная рубашка точно по размеру, чёрный ремень в строгих — точно по размеру — брюках. В отличие от Даниэля, Анри редко нервничает и потому не теряет вес. За последние годы службы в Люйер он, как и любой среднестатистический священник, не выползающий дальше церкви, стал полнеть.

Тем не менее, сейчас, глядя на Даниэля, отполированного не хуже хрустальных бусин на его груди, Анри вознёсся к духовной вершине. Он болел за друга не только потому, что он — его друг, но и потому, что он — герой истории, к которому Анри прошлой ночью снова проникся нежностью и сочувствием, он желал этому герою успеха в сражении.

А Даниэль прошествовал мимо так, словно победа лежала у него в кармане.

Юнес уставился бесстыдно, упрямо, но в этом взгляде не было ни тоски, ни влюблённости, каких бы от мальчишки ожидал Анри. «Наверняка отвык», — решил он.

Когда Анри перебрался в Люйер и впервые за долгие годы встретился с Ксавье — так он звал отца Матисса про себя, — тоже не мог насмотреться, как тот изменился к своим сорока пяти.

Нет, Анри не сравнивал Юнеса с собой. Но в тот миг ему казалось, будто он читает в сердцах этих двоих благодаря тому, что пережил сам.

Не имело значения, в какую западню угодил Юнес по глупости — Даниэль, его ангел-хранитель, in persona Christi направит свет справедливости и разумения в просвещённые умы. Что бы друг на себя ни наговаривал, Анри знал, как никто другой: это путь к святости. Понимая, что спускается в ад, Даниэль смиренно принял это, после всей верности, которую он — свет ли, мрак ли — отдал Господу и Его ужасному и прекрасному миру. Свет ли, мрак ли — Даниэль благодарен. Он излучал эту любовь жемчужным ореолом, и Анри надеялся, не он один уловил это.

Даниэль дал присягу и представился.

Был ли он знаком с месье Юнесом? Был. Был ли он знаком с Жаном Обери? Был.

Он был единственным живым связующим звеном между жертвой и убийцей, он единственный знал их обоих в той степени, чтобы самому, стоя там, где он стоял, их рассудить. В нём соединились все злополучные линии, образовав золотое сечение. Ошибочно — так предсказуемо для личности чистой, подлинной и любящей — он в своих записях возложил право судить на своего протеже. В этом и содержится тайна истинного служения, на которое Анри никогда не был способен, неважно как сильно он любил.

На лице прокурора застыл нездоровый интерес; он постукивал ручкой по бумагам. Анри мог лишь догадываться, что тому известно. Нина поглядывала скептически, но в общем без участия, её адвокат — неприязненно, как на непрошенного гостя. Картина дополнялась — или Анри сам дорисовывал её: что может раздражать сильнее, чем свидетель, который застал Юнеса и Обери полюбовно читающими друг другу Жана Жене, и который проще умрёт, нежели обвинит?

Председательница продолжала допрашивать, голос Даниэля звучал непоколебимо и кротко: курировал первого, познакомился в баре со вторым.

При упоминании бара Анри поднял бровь — смело. Он жалел, что друг стоит к нему спиной: приходилось то и дело искать отражение Даниэлевого героизма в полуживом профиле Юнеса.

Давая характеристику своему протеже, друг старательно расхваливал его — ничего нового. Жана он нарёк меланхоличным парнем, осознанно злоупотребляющим алкоголем. На этом факте ещё немного потоптались, и Анри уяснил: ни обвинение, ни гражданская сторона на дух не переносят намёки на суицидальный настрой Жана. А уж когда Даниэль им поведает, каким манипулятором этот умник был…

— Вернёмся к месье Юнесу. Расскажите о ваших отношениях.

Учитель, куратор, друг и крёстный — Даниэль вёл речь осторожно, не лгал, не торопился, оставляя пространство для коррективов.

— Была ли между вами романтическая связь?

Тон председательницы держался на нейтральной ноте. Анри подобрался и ещё больше вытянул шею.

— Уточните, пожалуйста, понятие «романтической» связи, — попросил Даниэль.

Анри бы ему похлопал.

— Я хочу, чтобы вы, месье Дюфо, уточнили это. По-вашему, между вами была романтическая связь?

«Нет», — шёпотом вырвалось у Анри. Он впился в кейс. Негодование продолжилось в безмолвной плоскости: «Не позволяй им. Если они неправильно истолкуют, защите крышка, Дани. Ты должен быть категоричным, трезвым, достойным…»

— Скорее нет, чем да.

Анри просверливал взглядом аккуратный затылок. «Будь твёрже. Услышь мой совет хотя бы сейчас».

— Дальше, месье. В чём это выражалось? Соберитесь с мыслями, пока я вам кое-что объясню. В этом деле вы фигурируете как главный романтический интерес подсудимого, а кроме того как тот, кто представил месье Юнеса Жану Обери. Несмотря на то, что вас не было на месте преступления, ваши отношения и с месье Юнесом, и с Жаном Обери — уже не ваша привилегия, это материал дела. Мы прекрасно понимаем, как непросто быть откровенным в таких вещах, тем более человеку с духовным саном. Но мы судим не вас. От ваших слов многое зависит.

С милосердно-скучающим видом («да у меня таких, как вы…») председательница откинулась на бархатную спинку стула, предоставив Даниэлю свободу говорить.

И он говорил.

Он говорил о том, что, когда люди проводят столько времени вместе, они естественным образом развивают не всегда романтическую, но особую связь. В первый год преподавания Даниэль не замечал чувств Юнеса. «То есть, — исправил он себя, — не хотел замечать». А когда Юнес ему наконец признался…

— Я ничего с этим не сделал. Пустил на самотёк.

— Вам было приятно незрелое внимание ученика? Мы говорим о подростке четырнадцати-пятнадцати лет.

— Я бы назвал его чистым. Не в смысле «целомудренным», а в смысле «безраздельным». — У Анри громыхнуло последним словом в голове. — Как для христианина превыше всего — Господь, так и я был для… Простите, Элиан.

Если прежде они и переглядывались, то украдкой. Теперь друг явно обернулся к кафедре, за которой, сидя на скамье, прятался Юнес. Анри попытался разобрать, в сговоре ли они. Юнес лишь слабо кивнул, мол, прощаю, а может, «всё правильно, Дани, так держать» — Анри пока ещё не определился.

— Вы не ответили на вопрос.

— Да, мне было приятно. Кому угодно было бы.

— Сомневаюсь, месье Дюфо. — В диалог вступил прокурор. — Согласитесь ли вы, что вы лицо излишне пристрастное в этом деле?

— Пожалуй.

— Мы увидели, до чего может довести слепая страсть, ярость или жажда мести — называйте как хотите. Не допускаете ли вы, что можете искренне, слепо заблуждаться насчёт личности подсудимого?

— Вполне. Допускаю, что воспринимал его чувства недостаточно серьёзно. С педагогической и человеческой точки зрения я халатно обошёлся с его юностью.

— Вы под присягой, месье Дюфо. И всё-таки чем вы можете убедить нас, что не искажаете факты в пользу обвиняемого? Почему мы должны вам верить?

— Вы мне не должны, — отрезал Даниэль. — Это я, присягнув, должен и исполняю свой долг.

— Так-так, — вмешалась председательница. — Ещё вопросы по делу?

— Последний, — пообещала адвокат Юнеса и вышла вперёд. — Месье Дюфо, вы когда-нибудь говорили месье Юнесу, что любите его?

— Конечно.

— Было ли вам известно тогда, как влюблённый подросток может расценить эти слова?

— Не уверен. Возможно, да. Думаю, должен был знать, но…

— Дали ли вы понять месье Юнесу, что такого рода отношений, к которым он стремится, у вас не будет? — Даниэль на это озадаченно подышал в микрофон. — Перефразирую: сказали ли вы хотя бы единожды месье Юнесу прямо, что ему не на что рассчитывать, и если да, поступали ли в соответствии с этим?

— Не думаю.

— Не думаете?

— Нет, — Даниэль как будто сдался под её напором. — Не говорил и не поступал.

— Вопросов больше нет.

У Анри скрутило в животе.

К чему ведёт защита? Почему Даниэль позволяет выставлять себя в дурном свете? Уж «единожды» он объявил Юнесу, Анри хорошо помнил. Неужели друг забыл? И неужели не играть по правилам оскорблённого ребёнка, не кинуться за ним по пятам после того, как он пытался унизить Даниэля, этого светлого человека — это не равно «поступать в соответствии»? О, если бы они вызвали в свидетельскую ложу Анри…

Судьи взялись препарировать отношения между Даниэлем и Жаном, и друг погрузился в воспоминания о ночи, когда отправился в бар.

— Как часто вы посещаете такие заведения? — спросила председательница.

— Нечасто, но случается.

Анри едва не поперхнулся воздухом: «И в скольких же барах тебе, Дани, случилось побывать за всю жизнь?»

— По отцовской линии у меня предрасположенность к алкоголизму, потому я стараюсь избегать подобных мест.

— Почему не избежали в ту ночь?

— Это произошло после того, как я узнал… прочёл блокнот Элиана и…

Прокурору срочно понадобилось вмешаться в рассказ. Попросив на это разрешения, он, как верный пёс, воззрился на председательницу. Та, подняв брови, несколько раз перевела взгляд с прокурора на Даниэля и обратно — и всё-таки согласилась.

— О каком блокноте речь, месье? — едва не выкрикнул прокурор свой вопрос.

— Блокнот для личных записей, — ответил Даниэль. — Наподобие дневника.

— Вы сказали, что читали его. Не прольёте ли свет на его содержание?

— Вопрос не по делу, — возразила председательница. — Никакого личного дневника в материалах нет. Обвинение готово его предоставить?

— Мадам, — прокурор откашлялся и без охоты пустился объяснять: — Дневника нет в материалах, потому что подсудимый сжёг его перед самым задержанием. Мы не можем утверждать, что дневник имеет отношение к делу. Но, исходя из того, как подсудимый повёл себя с ним, это вероятно.

— Хорошо. — Председательница снова повернулась к Даниэлю: — О чём вы прочли в дневнике подсудимого?

— О его чувствах ко мне, — не растерялся Даниэль. — В основном там было об этом.

— О чём-нибудь ещё?

— О школьной жизни.

— Упоминался ли в этом дневнике Жан Обери? — это снова отозвался прокурор.

— Нет, не думаю.

Анри осенило. Юнес писал об Обери. Да, точно писал, даже если сам о том не догадывался. Кем же был мистéр, если не Жаном Обери? Или даже наоборот: кем для Юнеса был Жан Обери в вечер, когда они втроём сошлись, если не самим мистéром?

Анри захотелось сейчас же открыть рукопись. Даниэль, скорее всего, до сих пор об этом не подозревает. С другой стороны, так, по-видимому, и лучше.

— Когда вы прочли дневник?

— Пятого декабря две тысячи шестнадцатого, — произнёс Даниэль с такой уверенностью, с какой называют дату своего рождения.

Председательница едва заметно на это кивнула. Она ему верит, решил Анри, он ей начинает нравиться, как и до последнего нравился Лафонтен. Он победит.

— В таком случае, — а вот прокурору Даниэль, безусловно, не нравился, — вы не станете отрицать, что после пятого декабря две тысячи шестнадцатого и до июля две тысячи семнадцатого, когда дневник был сожжён, в нём вполне могло появиться что-нибудь, о чём вы не читали и что могло бы иметь отношение к убийству Жана Обери?

— Пожалуй. — Даниэль помедлил. — Но даже если так, Элиан уже в этом зале, он признал свою вину. Написанное не имеет значения.

Прокурор, покопавшись в бумагах на столе, продолжил:

— На допросе подсудимый утверждал — тридцать первая страница, — подсказал он председательнице, и та тоже стала перебирать бумаги, — что в дневнике он писал исключительно о личном. Это, похоже, совпадает с тем, что утверждаете вы. В таком случае, месье Дюфо, — в интонации послышалась улыбка, Анри наверняка не смог этого разобрать, — зачем, по-вашему, было жечь дневник?

— Возможно…

Даниэль запнулся и помолчал.

Анри понял, что к этому вопросу друг не готовился.

Это в некотором смысле и не было вопросом — это было выбором: честно ответить, что Даниэль не в курсе причины (Анри не сомневался, что Даниэль может лишь предполагать) и этим же сохранить свою репутацию и позволить присяжным самим, как бы выразился его друг, докрутить механизм — кому как угодно; или всё-таки дать повод втянуть себя в выяснения, чтобы самому контролировать этот механизм, пускай и в ущерб себе.

Услышав ответ, Анри почти не удивился: «Возможно, Элиан пытался защитить меня». Ну, конечно, Юнес — сама святость.

Или, вдруг подумал Анри, это он сам недостаточно сильно любит Ксавье Матисса?

Прокурор тем временем с ещё бóльшим любопытством поинтересовался:

— От чего ему вас защищать?

— Думаю, он не хотел, чтобы некоторые вещи, которые с нами происходили и о которых он, наверное, писал, стали известны кому-нибудь ещё.

— Например?

Пока Даниэль снова временил, Анри уже предчувствовал, что произойдёт дальше. Если друг не убедит присяжных, будто Юнес сжёг дневник из-за него, они посчитают, что в дневнике было доказательство спланированного убийства.

— Мы, — начал было Даниэль и сразу же поправил себя: — Я. Я однажды пригласил Элиана к себе домой.

Анри напрягся, вслушиваясь.

— Он поругался с отцом и приехал в Лош. Это были каникулы. Воспользовавшись моментом, я предложил провести оставшиеся два дня у меня. Мария Лафонтен, директриса Сен-Дени, об этом не знала.

Он опять помолчал, пока Анри мысленно поставил «птичку» напротив очередной неточности, озвученной Даниэлем, должно быть, в силу спутанности его сознания в последние полгода — с тех пор, как друг стал усиленно пить.

— Что было дальше? — отозвалась председательница.

— Дальше мы… Мы выпили вина. У меня дома нашлось каберне-фран и…

— Вы предложили подростку выпить с вами? — уточнил прокурор.

— Нет. Предложил Элиан. Я не отказался.

— Почему?

— Элиан был расстроен. Он поругался с отцом и… Я не смог отказать.

— Вы сказали, что избегаете мест, вроде баров, потому что у вас склонность к алкоголизму. При этом дома вы держали вино?

Даниэль вздохнул в микрофон.

Анри понял наконец, чем занят прокурор: он не пытался подловить Даниэля на неточностях, нет; но он пытался дискредитировать Даниэля как свидетеля, чтобы даже его последовательные, аргументированные ответы больше не имели в глазах присяжных вес.

— Я купил две бутылки в подарок семье друга, но вторая бутылка не поместилась в мой багаж и я её оставил дома.

— Хорошо, — бросила председательница едва ли не в ту же секунду, когда Даниэль закончил своё предложение. — Что было дальше?

— Дальше мы выпили и… В общем, нам пришлось ночевать в одной постели.

«Ночевать!» — возмутился Анри про себя. Слишком многозначительно для собравшейся аудитории.

— Это всё, месье Дюфо?

— Нет, мы… Возможно, потому, что мы выпили, кое-что… — Даниэль снова запинался. — Элиан пришёл в состояние, которое мне не хотелось бы описывать в подробностях. Если я назову это возбуждением, надеюсь, все меня поймут. И затем я… Я держал Элиана за руку, пока он — опять же, мне бы не хотелось…

— Мастурбировал? — добавил прокурор вместо Даниэля.

— Да.

Воздух в зале застыл. Или это Анри перестал слышать.

Всё было не так, он прекрасно помнил. Значит, друг попросту это сочинял. Иначе из-за чего ему приходилось с такими потугами выжимать из себя слова?

Анри глянул на Юнеса: тот сидел, опустив лоб на сложенные руки, что бы это ни значило.

В давящей тишине Даниэль продолжил:

— Вполне допускаю, что Элиан написал об этом в своём блокноте.

— Допускаете?

— Это случилось после того, как я прочёл, так что я не могу утверждать… Тем не менее, если бы он не сделал этого, я бы удивился.

Адвокат защиты тоже нашлась с вопросом:

— Правильно ли мы понимаем, месье Дюфо, что после прочтения личного дневника и того, что произошло между вами и месье Юнесом в те дни, у вас не осталось ни сомнений, ни заблуждений насчёт природы его чувств к вам?

— Да, всё так.

Председательница обратилась к обеим сторонам: удовлетворены ли они ответом о личном дневнике подсудимого? Обе стороны согласились.

— Вернёмся к вечеру, когда вы пошли в бар.

— Как я уже сказал, я прочёл блокнот Элиана и, если не ошибаюсь, на следующий день, то есть ночь, отправился в бар. Я был… Мне нужно было расслабиться после всего, что… Так уж сложилось, что это оказался бар.

— И там вы познакомились с Жаном Обери? Как именно?

— Жан работал официантом. К нему обращались по имени «Жан Жене», так сказал его друг Карл, с которым мы выпивали вместе. Я… По-моему, я просто собрался уйти. Когда я искал выход, столкнулся с Жаном и заговорил. Мне показалось, ему не нравилось находиться в баре и делать то, что он делал: его постоянно дёргали за фартук, отказывались платить по счету и, скажем, не очень пристойно касались. Наверное, мне стало жаль его. Мы обменялись парой фраз, и он пригласил меня присоединиться к ним — не уверен, кто такие «они», но… Там должен был быть Карл и наверняка кто-то ещё, с кем они, думаю, выпивали вместе.

— Как вам кажется, почему он решил пригласить вас?

— Не знаю. Возможно, потому, что я назвал его Жаном Жене, а это, по словам Карла, радовало Жана. Он, может быть, посчитал, что я из «своих».

— И вы присоединились к ним?

— Нет. Мне нужно было в школу на следующий день, так что… Я просто попросил номер Жана, на всякий случай.

— Встречались ли вы с Жаном Обери после описанного и до восьмого июля?

— Да — совершенно случайно, в церкви. Элиан был со мной.

— И вы представили подсудимого и Жана Обери друг другу?

— В общем-то, нет. Наоборот. Я… притворился, что мы с Жаном не знакомы. Только поздоровался с ним, так как он первым поздоровался со мной.

— Почему вы притворились, будто не знакомы?

— Потому что иначе это могло вылиться во что-то нежелательное. — Председательнице было этого мало: во что? Даниэль пожал плечами. — В ревность, может быть. Я не знал, как объяснить Элиану, кто такой Жан, не хотел расстраивать его.

— Понятно, спасибо. Вопросы?

Прокурор, покашляв, встал из-за стола.

— Месье Дюфо, что привело вас именно в этот бар?

— Ничего. Это было совпадением, я гулял по ночному городу, увидел вывеску и… вот.

— Вы сказали, что выпивали с Карлом, другом Жана Обери. Но Нина Обери, работавшая в тот момент на баре, утверждает, что вы ничего не заказывали.

— У меня не было денег с собой. Карл поделился своим виски, и мы разговорились. Я, по правде говоря, не планировал пить, когда уходил из дома.

— Вы не были знакомы с Карлом, но он запросто предложил вам свой напиток?

— Всё началось с того, что я попросил его одолжить мне немного, на одну порцию.

— В ту ночь, по словам Нины Обери, в баре было людно. Почему вы выбрали именно Карла?

— Не знаю, месье. Может быть, потому, что он был один и мы встретились взглядами и… Для меня попрошайничать на выпивку — не в порядке вещей. Я действовал по ситуации.

— Вы вели себя как рыба в воде, месье Дюфо.

— Это вам тоже мадемуазель Обери сказала? — Усмешка Даниэля как будто физически тронула слух Анри. — Я понимаю, к чему вы клоните. Но нет, до той ночи я не был знаком ни с Карлом, ни с Жаном. Я всего лишь умею расположить к себе людей. Без этого сложно было бы проповедовать.

— Допустим. И вы, значит, отказались от приглашения Жана выпить с ним из-за того, что на следующий день вам нужно было на работу?

— Да.

— Если бы не работа, вы бы согласились?

Когда Даниэль неохотно подтвердил, прокурор снова спросил — почему?

— Вы хотите услышать конкретную причину, которая сподвигла бы меня на гипотетический поступок? Ну, хорошо. Наверное, мне хотелось испытать себя, понять, что я на самом деле чувствую в обществе, — заминка, — таких людей. И, может быть, понять их самих, потому что и я оказался в каком-то смысле замешан в подобном.

— Таких, — подчеркнул прокурор, — людей? Каких, месье Дюфо?

— Гомосексуальных. Или хотя бы состоящих в однополой связи.

— Что ж, вопросов больше нет.

Защита, в свой черёд, потребовала деталей по встрече с Жаном в церкви: почему всё-таки Даниэль не решился ни представить Жана, ни объяснить это знакомство Элиану?

— Если вы, месье Дюфо, умеете расположить к себе, то и подобрать нужные слова для вас труда бы не составило. Чего вы избегали?

— Думаю, Элиан попросил бы меня больше не связываться с Жаном, а я бы не смог ему отказать. Это превратилось бы в условность, в которую я бы не верил и потому, полагаю, не стал бы исполнять.

Анри тоже всё меньше и меньше верил — своим ушам.

Нет, он исправно следил за мыслью, узнавал голос Даниэля, его манеру выражаться, его тембр, лексикон, — но смысл ускользал, будто речь шла не о его друге. Так бывает, когда подслушиваешь чужой диалог: истории без конца и начала. И пусть выдумки по поводу написанного в дневнике Юнеса с определённой натяжкой можно было назвать жертвой Даниэля в угоду его протеже, то как насчёт всего остального? Разве Анри о том не читал? А может, читал недостаточно внимательно? Желание подсмотреть в рукопись зудело на кончиках пальцев: когда это Дани просил у Жана номер? И когда это он не возводил своего Юнеса на пьедестал и не держал бы данных ему обещаний?

Щелчок — кейс поддался, Анри замер. На него смотрел судебный пристав.

Даниэль то и дело переступал с ноги на ногу. Анри почти ощущал, как тянет у друга в пояснице. Но вопросы не иссякали.

«Расскажите, почему вы бросили преподавательство», — велела председательница, и он рассказывал — он не бросал. В луче судейского прожектора снова обозначился блокнот Юнеса — эфемерный камень преткновения, переломный момент, точка невозврата. Пока обвинение подыскивало вопросы, адвокат защиты встала перед Даниэлем.

— И вы не пытались оправдаться, когда о вашей связи с месье Юнесом стало известно? Вам не хотелось остаться рядом с ним?

— Хотелось. Прошу прощения: по-вашему, как часто общество оправдывало священников, уличённых в связи с детьми? Это противостояние давно проиграно, для меня — отчасти справедливо.

— Когда вы сообщили месье Юнесу об уходе? Какова была его реакция?

— Я не сообщал. Он узнал об этом не от меня.

— Почему так вышло?

— Мне казалось, он не готов это слышать.

— И вы решили, что лучше исчезнуть, ничего не объяснив?

— Лучше, чем плакать над тем, чего не исправить.

— Когда месье Юнес всё-таки узнал, что произошло?

— Он попытался вызвать у меня ревность. Думаю, его целью было вынудить меня признаться, что я ухожу.

— Но вы на его уловки не поддались?

— Нет. Я… Я понимал, что некоторые вещи он делает умышленно. Он целовался с одноклассницей при мне и, если хотите, всячески старался внушить мне идею, будто он перестал мной интересоваться.

— И что вы сделали?

— Ничего. Мне это, пожалуй, было на руку. Я не смог бы начистоту обо всём с ним поговорить, потому… В определённой мере я использовал, как вы сказали, его уловки, чтобы увеличить между нами расстояние.

— Вам не кажется это безответственным по отношению к человеку, который к вам глубоко привязался?

— В тот момент не казалось.

— Тогда зачем вы согласились уехать с ним в Сен-Лис, когда он вам предложил?

— Я не соглашался, я… — Помявшись, Даниэль в который раз обречённо вздохнул. — Я не смог ему отказать.

У Анри прошла дрожь по телу. Ему как Божий день было ясно, что друг нагло сочиняет и нарочно повторяется, будто жонглирует ограниченным набором фраз. И всё же как изобретательно он с этим справлялся: образ ангела-хранителя рассыпался на глазах, лощённый Даниэль блестел теперь оттенком жалкости. На месте Юнеса Анри бы уже воем выл: чёртов лжец!

На это же указал и прокурор. Председательница в свою очередь велела продемонстрировать видеозапись с допросом Юнеса, и в зал вкатили огромный монитор на треноге, разместили так, чтобы всем, кроме Юнеса, было видно. На записи тот, развалившись на стуле перед следователем, называл Даниэля отцом и мудрствовал, что никто в его жизни не заслуживал этого слова так, как Даниэль. Следователь находился за кадром, перспектива камеры искоса охватывала Юнеса в полный рост.

«Что ещё вам рассказать?» — Юнес умаянно дёргал ногой. — «Что угодно. Какой он человек?» — «Хороший». — «Подробней». — «Это обязательно? Он здесь ни при чём». — «Убеди меня».

Юнес потирал шею, разминал её. В нижнем углу экрана мерцала дата: 02.10.2017, в верхнем — длительность до миллисекунд: 02:58:13:563. «Я уже весь зад отсидел», — проворчал он, и кто-то из присяжных прыснул в кулак. «Так встань», — ответил следователь. «Можно закурить?» — «Нет». — «Ну, он типа безупречный». — «Кто?» — «Отец Дюфо. Всегда знал, как правильно. Заботился обо мне, всё мне прощал». — «Ты чудил?» — «Не без этого». — «Что делал?» — «Да всякое. Неважно». — «А что важно?» — «Это вы мне скажите». — «Давай про Даниэля Дюфо, ещё раз: он какой?» — «Непогрешимый». — «Какой?» — «Морально правильный, так что ли? Стихи пишет. Отчитывал меня за то, что давлю муравьёв, ну, знаете… Левша кстати. То есть, амбидекстр». — «Это какое-то извращение?» — «Ха-ха. Смешно». — «Ещё?» — «Не знаю. Красиво говорит». — «Заговаривал тебе зубы?» — «Нет, скорее я ему». — «И как успехи?» — «Никак. Он слишком благороден для этих земных делишек». — «Что за делишки?» — «Разные. Секс там, петтинг…» — «И петтинга не было? Почему?» — «Потому что он не такой». — «Не какой? — «Непогрешимый».

На этом запись остановили.

— Месье Дюфо, — обратился к нему прокурор, — складывается впечатление, что вы компрометируете себя. Это так?

— Отнюдь.

— Значит, подсудимый на допросе врал? Вы не кажетесь безупречным, по крайней мере, если верить вашим словам.

— Сказанное Элианом говорит больше о его юношеской наивности, чем обо мне.

— Следуя вашей логике, ваши слова о подсудимом — это слова о вас. Как прикажете по ним судить?

— Извините, этого я не знаю. Я не Господь Бог.

Беседа с Фемидой обрела вещественность, когда в зал вынесли складной нож в прозрачном пакете. Узнаёт ли его Даниэль? Он в нерешительности предположил, что это нож Юнеса.

— Вы не уверены?

— Я видел его один раз, было темно.

— Допустим, это он. Подсудимый угрожал вам этим ножом?

— Нет. Он им угрожал себе.

Монитор на треноге зашипел белым шумом. Анри было подумал, это у него в голове.

На новой записи Юнес сидел с локтями на коленях, уткнувшись лбом в по-молитвенному сложенные руки. Пятое октября.