29. De Profundis (2/2)

Также в пятницу я получил имейл от Его Превосходительства. Если коротко, архиепископ извещал меня о том, что готовит документы для моего назначения в отцовский приход. Надо сказать, в выборе его слов сквозило какое-то сомнительное упоение, будто он отвечал на детское письмо-обращение к Богу: да, лёгкой рукой бы выписывал он, Боженька внял твоим молитвам — и вот оно, исполнение всех твоих просьб. Стоит ли упоминать, в каком душевном настрое застала меня эта новость?

Я не выдержал и позвонил ему. Всё, что мне необходимо было понять: почему именно отцовский приход? Неужели не нашлось ничего другого? А может, отправить меня к Анри?

— О, мой мальчик, ты что, Ксавье Матисса не знаешь? У него всё по полочкам, затычки в бочке ему не нужны. — Он, видно, от моего отца набрался этих выражений. — Анри весь извёлся, чтобы выслужиться перед ним. К тому же он слишком ратует за моральную чистоту. Уж если этому старому волку что-то не приглянётся в твоём прошлом…

— Что вы имеете в виду?

— А твой приход, то есть приход твоего отца, упокой Господи его душу, — да, захолустный, да, неотёсанный там люд. Вот ты-то их и отешешь. А других мест я, мой мальчик, не смог найти.

— Вы говорили, католические школы. Я могу преподавать латынь. Если бы мне пройти курсы по психологии, я бы мог быть школьным консультантом, я бы…

Я стряпал варианты на ходу.

— Послушай, Дани, ну какие школы? — Мои внутренности как будто съёжились от этого вопроса. Я сглотнул, а архиепископ всё равно что напевал колыбельную: — Я же хочу тебя защитить. В твоём положении нельзя возвращаться в общество, о тебе ходят слухи.

«Какие такие слухи?» — кишела во мне безнадёга роем назойливых кусачих клопов. Уж кто-то эти слухи должен был для начала распустить.

— Ну, отправлю я тебя к Анри, а отец Матисс спросит, мол, какими судьбами, почему преподавательство бросил, кому и чем ты там насолил? Понимаешь? Ты же ему не солжёшь, да и плохо это, срамно лгать. А правду выкладывать — себе дороже. И в Париже пока всё, слава Богу, в порядке, в капитуле голов хватает.

Я едва сдерживался, чтобы не обратить слова архиепископа о лжи против него самого: в год, когда меня инкардинировали в парижский диоцез, церковь уже переживала нехватку приходских священников, и следующие годы не дали приемлемого урожая новопризванных. Потому и к мадам Пайе никого не подселили, потому что на мою замену никого не нашли, и потому с ней поселился Габриэль, и потому она умерла! Это же как день ясно.

— А эти гнусные обвинения, даже если их не озвучили, они, знаешь ли, в воздухе висят, с этим ничего не поделать. А дом есть дом. Там свои, там тебя уже любят. Так мы тебя оградим от клеветы.

— Оградите тем, что спрячете меня? — Я слышал, как интонация ломается под напором низвергнутой, обросшей злословием чести. Всё, как и пророчил Анри. Только гора норовила не свалиться с плеч, а размозжить меня свинцовым позором. — Я думал, с клеветой борются иначе. Вы… вы ведь считаете, что я виноват? Что я… что у меня…

Не уверен, что заикался. Но в это мгновение я не способен применить к себе и своим поступкам то слово, которым наградила меня мать Люсиль. Я ни в коем случае никого не совращал. Хотя это не значит, что ни в чём не ошибся.

— Это многовековой наш бич, Даниэль! — Архиепископ, наверное, сорвался. — Всей нашей Церкви! Мы не можем бравировать тобой! Не скажу я: вот, глядите, у нас есть священник, не набросившийся на добровольную жертву. Что это такое, по-твоему? Что такое «добровольная жертва», а? Да никто, Дани, ни единая живая и бездушная тварь в своём уме не расположена набрасываться на жертву не ради собственного выживания! Ты не уникальный, мой мальчик, не в обиду тебе. Здесь нечем гордиться. Если ты не осквернял это дитя, ты сделал ровно то, что требуется от человека — даже не от пресвитера! Мы же не кричим о том, что моем руки после уборной? И я не стану, нет, не стану ничего отрицать. Я и так во всём тебе шёл навстречу. Как это преподнесут журналисты? Скажут, что мы открещиваемся от греха по праву нам вменяемого. А то, что мы спасаем личность, — последнее он выговорил с отвращением, — им не интересно. Так что приход отца Дюфо — большая удача! Кхем, конечно, я это не к тому, что бедняга Пьер заслужил лишиться земного счастья, но смотри на это как на подарок от Ангела Хранителя, Дани. И не делай глупостей. Некоторые организации, если успели о тебе забыть, вмиг вспомнят, дай им только унюхать гнильцу.

Впервые в своей жизни я решился на такое. Я бросил трубку. И принялся проверять тесты.

В работе Элиана в последнем задании, ниже ответа, была накарябана фраза по-французски: «сегодня день рождения Франсиса, это его духи».

Затем началась последняя неделя в Сен-Дени.

В понедельник после уроков, когда я не отдыхал и не особенно трудился, в дверь постучали. На пороге возвышался тот самый мужчина с не-фетровой шляпой в руках. Он представился Жан-Шарлем Круаром.

В почтении я поднялся из-за стола, но Круар истолковал это по-своему. Он взглянул на наручные часы и с одышкой (такая со мной случилась единожды, когда я по глупости взошёл на Эйфелеву башню пешком) спросил: «Уже уходите?» Я на это улыбнулся, притворяясь, что принял вопрос за шутку.

Круар беззвучно закрыл дверь и, глядя под ноги, прошёл вглубь кабинета.

Я так и простоял, отбрасывая неуклюжую аморфную тень, больше похожую на въевшееся в пол пятно, и не удосужился назвать своего имени: я был потрясён, уже было поздно и, в конце концов, Круар наверняка знал, кто я такой. Выдать что-то наподобие «чем могу помочь?» или «как я рад вас встретить» — всё равно что нацепить клоунский нос.

Круар же, заложив руки со шляпой за спину, разгуливал у книжного шкафа, рассматривал его содержимое как реликвию. Ничего провокационного там не было, но я на всякий случай не дышал — слушал.

— Да, — Круар щёлкнул языком, — раньше здесь стояли другие книги. Какие? Лео Таксиля<span class="footnote" id="fn_36779173_0"></span>, например.

— И они вам нравились?

— Вполне себе ничего.

Я ввязался в беседу только потому, что рано или поздно это должно было произойти, а вовсе не потому, что мне хотелось обсудить Таксиля: ни один уважающий себя католик всерьёз не станет рассуждать о нём. Меня, скорее, озадачило, что некто, вроде Круара, доверял или, по крайней мере, довольствовался опусами о событиях тысячелетней давности, написанными с непререкаемым резонерством, к тому же излишне пристрастно для исторического анализа. Уж якобы автор воочию их наблюдал.

Я обернулся.

Круар, вероятно, не ощутил подвох. Он снял с полки «Вечного человека»<span class="footnote" id="fn_36779173_1"></span> Честертона, издание старше меня.

— Думаете, Таксиль врал?

— Думаю, что если вы намерены найти грех, вы его найдёте и в младенце. Но стоит ли винить младенца в эгоизме, лености и неумении сдержать плач?

Круар оторвался от книги и поиграл бровями, будто исполнился долей уважения ко мне, но вряд ли — к моей вере и религии. После чего попросил у меня досье Элиана. Мы оба видели, что на полках нужной папки нет.

— Боюсь, я уже отдал его мадам Лафонтен.

— Ну и чёрт с ним. Скукотища.

Он тут же потерял интерес к шкафу и, поколебавшись у стула напротив меня, предпочёл козетку. Я тоже сел.

Прежде чем снова заговорить, Круар с едва различимой и всё-таки доброй насмешкой изучал меня. Я бы не хотел робеть под его взглядом, мне, повторяя Элиана, уже было нечего терять и, следовательно, нечего смущаться.

Впрочем, я в долгу не остался: разглядывал Круара с, имею надежду, надлежащим священнику и всё-ещё-куратору спокойствием.

Его глаза — цвета тёмной древесной камеди, такой придаёт старикам не свойственное их возрасту выражение живости и, в случае Круара, горячности. Глаза прыгали с предмета на предмет, с Гермесовых часов на мой розарий, с розария — на моё лицо и словно бы простреливали вещи насквозь. Тем не менее, судя по его охладевшей мимике, они не находили ничего удивительного. До того дня я слишком часто «читал» этого человека между строк в досье и воссоздавал его в воображении, следуя за хвалебными речами Лафонтен. Это показалось мне нечестным: что ему известно обо мне?

Разумеется, я со всей вежливостью спросил, какова цель его визита и вместе с тем опрометчиво предположил:

— Мадам Лафонтен, должно быть, всё вам рассказала.

Опрометчиво — ведь я до той секунды держался недосягаемо для стрел порицания, посылаемых в меня Круаром, отгонял даже самую справедливую мысль о нём как об истинном хозяине доставшегося мне добра, на котором я почти два года паразитировал.

— Ещё бы, Мария всем тут как мать, — Круар улыбнулся, сухая кожа на щеках сложилась в две морщины: тонкую и толстую. — А кураторы — старшие братья и сёстры. Благодаря этому Сен-Дени стала тем, чем она есть. Тут, конечно, не без смуты. Без смуты ни одно общество не обходится. Вы это видите, правда? Мадам Лафонтен из, так сказать, материнской любви к вам позвала меня. А вы приняли меня в штыки.

— Жаль, что я произвёл такое впечатление.

— О нет, вы его не произвели. — На его губах застыла некая незавершённость. — Я не воспитывать вас приехал. Точнее, не вас.

— Я благодарен мадам Лафонтен за всё, что она делает для меня. — Ухватившись за возможность, я направил беседу в другое русло. — И мне, пожалуй, стоит устыдиться, что я ворую любовь у её детей. Так быть не должно, несмотря ни на что.

Ещё немного, и я бы пустился в пересказ собственной судьбы с отцом и покинувшей меня матерью, но вовремя закрыл рот.

Круар впервые выглядел по-настоящему неравнодушным, вздымая брови.

— У Марии нет детей, так что в самый раз.

— Но я видел фото…

— Племянники.

Круар усмехался, очевидно считая, что подловил меня на безосновательных выводах. О том, что Лафонтен знала о моём заблуждении и не развеяла его, я умолчал.

— Говорю же, вы здесь в самый раз. Без вас, конечно, останется ещё Юнес, но идиллия захиреет. Не подумайте, я не такого высокого мнения о себе, чтобы пытаться исцелить горе страждущих. Я здесь, как уже сказал, не для этого. Так поделитесь же, месье Дюфо, из-за чего вы покидаете этот ответственный пост? Я слыхал, что, по мнению тусовки в учительской, вы растлили Юнеса. Не зря я избегал их посиделок: через полчаса будешь по горло ими сыт.

От унизительных слов матери Люсиль можно было с лёгкостью увильнуть. Но то, с какой непринуждённостью Круар выражался и с каким изяществом приставил ребро ладони к горлу, подкупило меня.

— Согласитесь, звучит ужасно. Я как будто попал в книгу или сериал, где священник обязан быть воплощением скверны.

— Понимаю, спутать сериал со школой — святое, простите, дело! Нет, честное слово, это целая семейная сага. А если интуиция не подводит меня, то, скорее, Юнес растлил вас. Знаете, лишил христианских добродетелей, не всех разом, а так, некоторых. Имею в виду, покажите мне того, кто бы не потерял своё ангельское терпение рядом с ним, а? Немыслимо.

— Вы знали?

— О чём?

Не хотел, но робел. О, как же я робел, затеяв это. Я был на грани того, чтобы выдать тайну, попрать священный обет перед Господом, раскурочить юную душу перед знатоком душ, каким сам не был. И в то же время — расхожий факт, Элиан сам превратил в него свою тайну.

— О том, что… — Стул подо мной скрипнул — с таким упорством я демонстрировал свою нечувствительность к теме. — Что его привлекают мужчины.

Круар потёр подбородок и откинулся на спинку козетки.

— Боюсь спросить, каким образом вы раздобыли это знание. Хотя, — он вдруг забормотал, проваливаясь в диалог с самим собой, — Ну, да… Третий сын в семье…

— Простите?

— Да так, ничего. — Улыбка вернулась лишь на мгновенье, настолько дежурная, что Круар наверняка понимал, что и я пойму её так же. — Наука для вас, подозреваю, не весомый аргумент?

— Уж не подозреваете ли вы, что я из средневековья?

— Это уж, скорее, я! Ну, что ж. Ни один скептик не откажет себе в удовольствии выслушать клирика. Вы хотели что-то спросить? Ах да, давайте пригласим Юнеса? Я его издалека видел, вымахал будь здоров! Он, по-моему, шёл в сторону библиотеки. Я, кстати, потому и удивлён, что его кто-то привлекает, знаете, кроме компьютера. Прогресс. Во всяком случае, да, месье Дюфо, есть такая теория, согласно которой с каждым последующим сыном вероятность, что мальчик родится не гетеросексуалом, возрастает. Что думаете?

Я, само собой, ничего вразумительного об этом подумать не мог. Анри, если уж на то пошло, единственный ребёнок в семье.

— Так всё-таки откуда вы узнали? Он сам вам рассказал? О, он рассказал не только вам, и вот как тусовка в учительской повесила это на вас? Немыслимо, я всё пропустил.

— Лучше спросите Элиана.

Круар позвонил Лафонтен, чтобы та позвонила в библиотеку Грегуару, и — о чудо! — Элиан действительно нашёлся там. Но пока он не разбавил наше неловкое общество, я с толикой вкрадчивости попросил Круара не говорить Элиану о моём уходе.

«Нет-нет, ну кто я такой, чтобы…» — ответил он. Далее я, не имея понятия, увидимся ли мы с Круаром вновь, отважился на вопрос:

— Вы правда думаете, что вспышки агрессии у Элиана — это отцовские гены? Нечто, что невозможно преодолеть?

— Ах, он вам рассказал? — Он наклонился вперёд, в камедиевых глазах полыхнули искорки задора. — Нет, месье, в этом я не уверен. На пятьдесят процентов вероятности я ему соврал, но — теперь ваша очередь соглашаться — во благо. Элиан не был частью исследования, — Мария сказала, что поставила вас в известность о нём, — по крайней мере официально не был, кроме того я слишком предвзят к ребёнку, в которого сам немало вложил. А вот Франсис — был.

Тогда Круар поделился историей. Для исследования он набрал группу среди учеников коллежа в городе, куда съезжались дети из всей округи (в детали он не вдавался, но это был не Лош) — можно было рассчитывать на разнообразие условий, в которых ученики воспитывались. Так он повстречал Франсиса.

Чтобы дети могли участвовать в исследовании, родители должны были подписать соглашение. Конечно, реальные цели держались в секрете, но, по убеждению Круара, они мало волнуют людей, если им позволено оставаться анонимными.

Любопытным для Круара стало то, что разрешение Франсиса, вместо родителей, подписала его подруга. Ему было пятнадцать, ей — двадцать семь: Франсис успел похвастаться тем, что встречается с настоящей женщиной.

— Я об этом догадался, но виду не подал. Хулиганье, плюющее на нормы и ищущее приключений, не осмеливается обратиться к родителям за подписью? От такого экземпляра сложно отказаться. Потом, как вы понимаете, Франсис рассказал про младшего брата. Я не удержался дважды, надоумив Франсиса надоумить Элиана…

Это мне было известно.

— Я немыслимо по нему скорбел. Ну, знаете, после того как…

Я понимающе кивнул.

— И каков результат исследования? Если мне позволено знать.

— Оно ещё не закончено. Хотелось бы поторопиться, а то знаете, сегодня — здесь, завтра — там, — Круар с самоиронией взвёл глаза к потолку. — Но это невозможно. К тому же это очень чувствительная материя. Одну ученицу травили ещё с начальной школы. Не утверждаю, что всему виной расизм, но это первое, что мне приходит в голову. Она держалась неплохо. Я не вмешивался, пока однажды не узнал, что одноклассники облили её каким-то горючим и размахивали перед ней зажигалкой. Прямо в школе, на перемене. Пришлось просить помощи у Марии, печальная история. Ученицу из исследования я исключил, понимаете ли, психическое здоровье у наблюдаемых должно быть в пределах допустимых флуктуаций, а после всего, что она пережила… Но некоторые результаты всё же просматриваются, во многом благодаря Элиану.

— Его ведь тоже травили, — вставил я с неохотой разряжать его монолог. — На двери его комнаты написали неприличное слово.

— О, это всё цветочки! А кто? Маэ? Ну, этот мог. Вы же сами ходили в школу. Я не оправдываю кошмары недоразвитой системы и вовсе не хочу сказать, что на это нужно закрывать глаза, но разве в вашей школе подобное не случалось? Ничего из ряда вон, увы.

— Меня считали отмороженным, — без тени стыда признался я. — Туннельное зрение. До определённого возраста я мало на что обращал внимание вокруг. Но это не привело к травле.

— Чувствительная материя! Вам просто повезло. Всё, что я хочу сказать: Сен-Дени — это благоприятная среда, при всех мелких недостатках. А насчёт результатов… Они, если интуиция не подводит меня, противоречат устоявшимся веяниям популярной психологии. Вам интересно? Мне продолжать? Что ж, окружение сверстников куда сильнее влияет на ребёнка, чем воспитание и родители<span class="footnote" id="fn_36779173_2"></span>. То же и с раздором в семье. Единственный пример, который я могу привести — так диктует мне профессиональная этика, не что иное — это Элиан. Изначально он ассоциировал себя с братьями, — больше, конечно, с Франсисом в силу возраста, — которые так или иначе представляли семью. Но как только он начал проводить большую часть времени в Сен-Дени, стал меняться. Это сбивало его с толку, период адаптации затянулся. Чего ещё ждать от ребёнка с двумя старшими братьями? Что он вдруг спустится на уровень неоперившихся школяров? Но вот, рука на сердце, я его не направлял. Вы можете мне не верить, я бы сам себе не поверил, да и сомнительное это заявление. Как говорит Марио Бунге<span class="footnote" id="fn_36779173_3"></span>, которого я бы с удовольствием назвал своим коллегой, но это слишком большая честь для меня, — ему сейчас девяносто семь лет! — результат исследования в психологии — это такой факт, который есть функция от свойств объекта и операции с ним. Чтобы вкусить прелесть этого объяснения, надо быть, как Бунге, и физиком, и философом — в общем тем, кем мы с вами, кажется, не являемся. Но я настоятельно рекомендую к прочтению его труды, Элиан вот пытался. Великий человек, этот Марио! Ничем не уступит ни Честертону, ни Аквинскому. Так вот, наш объект — некто Элиан Юнес, а операции, произведённые с ним — или, вот так фокус, не произведённые — это совокупность всего, что я делал по отношению к нему, а кроме того и всего, что делали другие: Мария, его друзья, отчасти и неизбежно его родители — все. В общем, сейчас, если я прав — в этом я и хочу убедиться, где же запропастился этот мальчишка? — Элиан своей семье больше не чета. Уж каких хитростей нам с Марией стоило удержать его здесь. И, буду откровенен, я не советовал Марии назначать ему куратора после меня. Ну, знаете, таков был наш с ним уговор, не буду же я водить за нос ребёнка, он вот эти экивоки сразу чует. А вы, оказывается, тоже внесли свою лепту, так Мария говорит. Я склонен ей верить. Может, в вас он и влюбился? Вот был бы сюжетный поворот, достойный диких фантазий в учительской. С вашего позволения, я спрошу у него. А насчёт результатов — придётся побыть еретиком следующие полвека, пока молодые и прогрессивные не воспроизведут мой эксперимент. Как вам, месье Дюфо? Наука — более гуманная штука, нежели религия: в ней еретичество — переходная стадия, а вовсе не приговор.

Как общество не обходится без смуты, так совершенствование не обходится без того, чтобы побыть еретиком. Я согласился с Круаром не по долгу и своей очереди, а потому, что он изобразил в словах мой неосязаемый душевный опыт. Меня внезапно превозмогла грусть, что мы с ним, вероятно, никогда больше так не побеседуем.

Несмотря на это у меня в запасе были то ли минуты, то ли секунды — и впрямь, где запропастился Элиан? — и я этим воспользовался: меня снедал такой грех, от которого исповедь никогда бы меня не освободила.

— Месье, вы сказали, я внёс свою лепту… — Он издал дружелюбно-вопросительное «у-у?» — Есть ли риск, что я оказал на Элиана негативное влияние? Разумеется, того не хотя.

— Риск есть всегда. А почему вы спрашиваете? Что-то конкретное у вас на уме? Ну, смотрите: вы не повлияете на человека не из своей социальной категории больше, чем он вам позволит. Само собой, я не говорю о заведомо деструктивных методах. Вы же не хотели разрушить его жизнь? Чтобы разобраться в этом, нужно понимать, кем вы для него стали. Вряд ли подросток воздвигнет себя до уровня священника, э-э, сколько вам? Вы ему не друг. Предположим, вы его кумир. В таком случае, он будет реагировать на вас как на кумира, и эти реакции будут, что называется, на одной волне с реакциями других подростков его социальной категории — юношей его возраста и статуса — на их кумиров. Это пример. Индивидуальные особенности тоже важны, но тенденции совпадают. Есть ли смысл винить себя? Смотря как много он отдал в вашу власть и насколько близки вы были — это универсально. Так или иначе, любое знание о нём, которое подразумевает ваше действие или бездействие, может возложить на вас ответственность. Я бы не советовал заниматься самобичеванием. Долю прямого влияния и долю случая в последствиях определить немыслимо. Но что бы я советовал: считать себя ответственным, пока ещё можно повлиять, и помнить о случае, когда всё уже сделано. И ещё не забывать, что Элиан…

Уже здесь.

По нечастой привычке наматывая галстук на кулак, в кабинет вошёл Элиан с блёклым: «Передумали?» Оно, небось, тлело на его губах с прошлого четверга, когда она заманивал меня парфюмом Франсиса.

Рубашка была навыпуск: так куда прохладней; волосы раздуты приливным ветром, в эту пору уже приносящим вкус морской соли — я пытался посмотреть глазами Круара, угадать его. Или Круар видел в нём кого-то другого? Бродягу Вселенной? Младшего брата Франсиса? Каким он был, несчастный Франсис, сколь многое от него переродилось в Элиане?

Нет, тщетно. Всё равно, что выкроить его по контурам из кружева, сотканного моей душой и миром Сен-Дени: Элиан, одинокое лекало, оставит после себя бессодержательное пятно, чёрный бездонный овраг.

Передумал ли я — как и тысяча иных «ли», — значения не имело.

Элиан заметил гостя до того, как обмолвился чем-нибудь ещё, надо думать, с каждым разом всё более недвусмысленным. Он запнулся на полдороги от двери к столу. Затем с хозяйственным видом заглянул за дверь.

— А папа римский где?

Круар захрипел в хохоте. Элиан — только улыбнулся и разок покосился на меня. Я тоже, как мне казалось, обзавёлся соответствующим выражением лица, чтобы только убедить его: всё в порядке.

Когда Круар закашлялся и перевёл дух, Элиан неестественным голоском, в силу возраста не приспособленным звучать по-детски высоко, спросил:

— Месье Круар здесь потому, что отец Дюфо уходит?

— Боже упаси!

Круар снова покатился со смеху. Хвала небесам.

По-настоящему Элиан так не думал, иначе бы на том его терпение и иссякло: никаких натужно вежливых выяснений бы не было. С другой стороны, если не думал, то зачем спросил? Чтобы раздразнить меня? Но для чего? Или же всё-таки думал, но не смел швыряться стульями перед экс-куратором?

Круар не напоминал того, кто действует строгостью. Он, наверное, не нуждался в ней. Он, я бы сказал, даже поддержал бы Элиана в, пользуясь его словами, деструктивных методах, чтобы после поставить того в тупик: и что дальше? каков итог? Как поздно мне у него учиться.

— Уже без этих? — Круар напоказ выставил зубы и поводил перед ними пальцем.

— Да, — с редкой скромностью ответил Элиан.

— И кроссовки новые?

— Да. Почти.

— И ногти перестал грызть?

— Да.

— Немыслимо! Может, и курить бросил?

— Д-нет. Не совсем.

— Ну, дело твоё. А что…

За окном забуянил ветер, хлынул в кабинет, разбиваясь о стены. Меня будто отсоединили от разговора, и я оказался под открытым небом — шум наполнил мой слух. Не догадаться, скрипят ли ветки друг о друга или это нежное воронье «кар».

Так или иначе, Круар одну за другой отбирал у меня интимные детали об Элиане, которые я успел присвоить. И оглох я, возможно, лишь для того, чтобы сберечь их остаток нетронутым. Пришёл в себя, когда Круар уже какое-то время обращался ко мне:

— … Не правда ли? Это с вами я, месье Дюфо, на «вы». А детям оно дарит чувство излишней субъектности, независимости. Не обижайтесь, но моё «вы» обычно заменяет «делай-те что хоти-те, месье, мне до лампочки». Ха-ха-ха.

Элиан и на это усмешливо промолчал. Я не мог представить — совершенно не вязалось в голове, — чтобы он так же молчал, скажи я подобное.

— В общем, могу ли я побеседовать с этим молодым человеком наедине? Не хочу, чтобы мы с вами стесняли его. Нет-нет, сидите, месье. А мы с Элианом прогуляемся.

Круар поспешно встал и вновь зашёлся, в этот раз безудержным, кашлем. «Всё хорошо, прошу вас, — он мягко отстранил меня, когда я подскочил. — Я и так лишнего прожил».

Имитируя, что собираюсь закрыть за ними дверь, последние секунды я протоптался у узкой щели, из которой тянуло сквозняком и напевом тихих голосов прямо мне в ухо. Но я так ничего и не разобрал.

С того дня и до четверга ничего не происходило. Или, вернее, происходило ничто.

Зачастую я об этом не пишу. Но если бы только я сумел вложить в это «ничто» всю боль, которую оно мне причинило, весь предсмертный ужас, переросший меня в три раза, до которого оно меня довело.

Круар, возможно, ещё не уехал, но в школе я его с тех пор не встречал.

Ветер, то стихая, то вскидывая пыль и скошенную траву с газонов, нагнал полотно туч. Сегодня будет дождь. Уж простит меня читатель (Анри?) за эти подробности. Кажется, как только я переступлю порог квартиры, я перестану дышать.

Это, правда, не всё.

Сегодня я побывал на предканикульном учительском собрании.

Как бы ни угнетала меня вековая коллективная вина, когда Лафонтен дала мне слово, я встал. Напротив меня за столом, как и в сентябре две тысячи пятнадцатого, сидела Рюшон.

Я отчитался, что ухожу.

Реакции не последовало, и я продолжил.

Сжав крест розария так, что он впился в ладонь — это отрезвило, пускай голова шла кругом, существуя как бы отдельно от тела, а под рёбрами свёртывался густой кровяной ком, тянущий камнем вниз, — я выдвинул в центр стола вот эту самую тетрадь на чужие растерзание или милость.

Шанса подготовить грандиозную речь у меня не было. Я, как и в прежних экспромтах, положился на Всевышнего.

Несомненно я виноват, заявил я, и если кто-нибудь из присутствующих хотел бы подвергнуть меня суду, светскому ли, умозрительному ли, я имею право на справедливость. Я хочу раскрыться, снять маску перед сердцами из плоти и быть понятым верно.

— Кто бы меня ни судил, он обязан прочитать это. Это обратная сторона медали, если хотите, блокнот Юнеса наоборот. При всём уважении, я не могу позволить, чтобы меня судили те, кто не понимает, о чём речь. А вы, уверяю, не понимаете. И если после прочтения кому-нибудь покажется, что я недостаточно страдал: в первый раз — переживая, во второй — переосмысливая, то дело лишь в том, что я недостаточно хорош в выражении этих важных и прежде не знакомых мне чувств.

Нуар отвела от меня взгляд, когда я закончил, будто я поставил её в неловкое положение. Остальные воззрились кто куда: в стол, в телефон, на портрет второго директора Сен-Дени…

Ван Дейк, тем не менее, подавил смешок, исхитрившись посмотреть на меня свысока. Выглядел он так, словно, ни дать ни взять, каждый день беседовал об этом.

— Какой ещё суд? Мы с мадам Нуар не поленились изучить закон. Если Юнес не скажет, что вы его принудили…

Он развёл руками.

Вздохнула Нуар.

— Ничего у вас не выйдет, Даниэль из Назарета. Не впутывайте нас.

— Вы просто не подходите нам, — отозвалась Нери. Она улыбалась, не иначе как давала мне ценный совет. — Вы переступили черту. Ваше место не в школе.

«А где, по-вашему, моё место?», хотелось спросить. В деревне, в церкви, обкраденной моим собственным отцом?

Обсуждение скатилось в тривиальность, в абсолютное шутовство, в котором мне не было отведено ни реплики. Никакого подвига я не совершил, а зрелище, которое передо мной разыгрывали, найдя Элианов блокнот, было не чем иным, как «проверкой на вшивость».

— Всего доброго, отец, — подытожила Нуар и первой вышла из кабинета.

Ван Дейк пожал мне руку и тоже удалился. Вслед за ним неуловимо исчезли все, кроме Виолет. Лафонтен попросила её подождать за дверью.

Я смотрел на свою тетрадь и видел в ней вопль в пустоту. «Судите меня!» — бесновалась она и скулила. Я вымаливал суд, я его искал. О, если бы отец прекратил считать меня сыном, если бы меня по-настоящему обвинили, если бы «Опус Деи» измучила, обезличила меня, если бы суд уничтожил меня в пыль перед человечеством, чтобы в искупление я выстроил новый мир! Только бы ощупать грани любви, только бы её познать. Отрекусь ли от неё, страдая? Или осушу эту чашу не моргнув? До каких пор достанет её силы, её непогрешимости? Взаимность начинается там, где мы с Элианом пестуем жертвы друг друга и подносим их к губам и к сердцу, где льём слёзы над нашей глупостью. Весь он — гостия, священный дар. А я? Мне нечего возложить. Пока жив, не растоптан, пока ни разу ради любви, как Иисус, не кровоточил — чего я в самом деле сто́ю, что могу?

Обняв меня, Лафонтен заплакала на моём плече. Я гладил её по обычно прямой и гордой спине. «Всё будет хорошо, — обещала она. — Не может не быть, не для вас».

После она попросила меня в эту, последнюю, ночь подежурить в общежитии у мальчиков на этаже. Сейчас я бы, может, отказался, но тогда машинально соглашался на всё.

— Вы мне доверите это? — спросил я, хотя ответ был очевиден. Мне просто хотелось услышать что-нибудь хорошее от Лафонтен.

— Только вам.

Я кивнул. Заключительное испытание перед отъездом.

Напоследок я завернул в сад. За рядом молодых, крепнущих рябин я опустился на траву, осторожно опёрся спиной о пока ещё гибкий ствол. Ткань легко скользила по блестящей коре. Если мне суждено вернуться в деревню, решил я, я оживлю гортензии. И, возможно, всерьёз возьмусь писать стихи.

Мою скорбь нарушила Виолет. Не поднимая головы, я узнал её по многослойному подолу юбки, вышитому ползучими цветами на чёрной ткани.

Она, не боясь испачкаться или набраться муравьёв, села рядом. «Мадам Лафонтен сказала, вы можете быть здесь».

Я не ответил. Молчание так затянулось, что даже ей, видимо, стало неловко и она отозвалась вновь.

— Я кое-что осознала. Люди всегда наблюдают умом. Другого способа не существует.

— Вот оно как.

— Поэтому мы с вами не поняли друг друга.

Пускай выскажется, думал я, это ведь в последний раз. Если она ничего от меня не требует, то какая мне разница, о чём она говорит.

Виолет снова умолкала, затем добавляла что-то ещё, вроде: “Я правда не знала о Сен-Мартене, пока вы не упомянули о нём”, или “я пыталась вам угодить”, или “это самосбывающееся пророчество”, или “вам не до этого, но я не могу расстаться с вами вот так”.

После каждой фразы она выжидала всё дольше, и тишина становилась всё требовательней ко мне. Наконец я сказал без особого умысла.

— В приходе появился викарий. — За этим ничего не последовало (разве что, мне показалось, Виолет перестала дышать), и я продолжил: — Теофиль де Жермини. Довольно осанистый для священника. Может, у него в роду были короли? Забыл спросить.

Подул ветер, приводя листья и травы в подвижность. Одни мы с Виолет замерли надгробными статуями на могиле нашей зародившейся, но так никогда и не окрепшей дружбы.

— Что вы думаете о де Жермини? — вдруг спросила Виолет. — Он вам нравится?

— Почему вас это интересует?

Я задал этот вопрос не потому, что де Жермини мне не нравился — я в общем-то и не размышлял о нём в таких категориях, — и не потому, что меня заботила причина вопроса Виолет, а потому, что моё мнение — мнение человека, который вскоре раз и, вероятно, навсегда покинет город — никого не должно волновать. С недавних пор я не имею ко всему этому отношения.

Виолет ответила на мой вопрос так: сначала вынула из незаметного кармана юбки свою чайную ложку, подняла ручку с металлическим бутоном вверх, затем произнесла:

— Хочу знать, расстроитесь ли вы, если я вот этим выколю ему глаз.

Я посмотрел мимо ложки в её лицо. Виолет, конечно же, не шутила.

— Я расстроюсь за вас.

— О, умоляю. Худшее для меня позади. — Она стала разглядывать ложку вблизи, будто прежде никогда этого не делала. — Пра-прабабушкин серебряный сервиз, девятнадцатый век, стиль ампир… Он любит его больше всего на свете. И больше всех. Я поклялась, — она не поднимала на меня глаза. — Поклялась, когда стащила её, что отомщу ему за всё. Я не воровка, отец. Я взяла её, потому что так надо было. Всё ради этой встречи с ним. Всё не зря. Я так долго ждала… Почти забыла, зачем я здесь. Из-за вас, — и всё-таки вскинула взгляд. — Вы не такой, как они. Может, не святой, но это, знаете, вопрос времени.

— Вы из-за одного де Жермини решили, что мы все одинаковые?

— Если бы он сделал с вами то же, что сделал со мной — вы бы тоже так решили.

Она отвернулась.

Я изучал её профиль-полумесяц. Никогда раньше, кажется, я не видел Катрин Виолет такой — открытой, пусть и таинственной, как всегда. Возможно, если бы она обняла меня, я бы этому поддался. Если бы она меня поцеловала… Я бы улыбнулся ей. Но в том, что она действительно когда-то желала от меня подобного, я теперь сомневаюсь.

И надо заметить, я разочаровался ещё больше, чем когда посчитал, будто Виолет — мартинистка. Я, придавая себе смехотворной значимости, сконструировал врага и охотно ему противостоял, за неимением других способов доказать самому себе силу своей любви. После всего этого поздно выяснять, как всё было на самом деле.

А впрочем…

— Зачем вы это сделали? — спросил я, не зная, готов ли к ответу. — Если я кажусь вам таким особенным — зачем? Теперь на мне приход из двадцати человек в захолустье, с разграбленной церковью в аварийном состоянии.

— Я могу быть вашей экономкой. — Это однозначно было не тем, чего я от неё ожидал. И вместе с тем: да, это говорила прежняя Виолет, которую я за два года, пусть и совсем немного, но узнал. — Или прислугой — как вам угодно.

— Эх, Катрин, — вздохнул я и проверил время на телефоне. Его становилось всё меньше.

— Отец…

Она упёрлась рукой в траву между нами и придвинулась. Я испугался, что она-таки дотронется до меня — и поторопился встать.

— Мне было угодно остаться здесь.

Сен-Дени. Величественный склеп моей любви.

Виолет всё сидела.

А я ушёл.