21. Танцующий Иисус (1/2)

Записано в апреле, 2017

Мартовские утра, ещё до восхода, начали пахнуть весной, теми ароматами постельной прохлады, когда любо проснуться, прислушаться и снова уснуть, дотянув одеяло до подбородка. По вечерам было зябко, но шапку Элиан уже снял.

В один из мартовских понедельников месье де Брю запаздывал в Сен-Дени.

У ворот, растекаясь по тротуару и дороге, толпились ученики, ван Дейк и Нуар; Маэ, рисуясь перед Фернандес, наскоком влезал на прутья, будто хотел перемахнуть.

Выше всего по склону, на моём пути, образовалась шайка старшеклассников, девушек и парней из терминального, и все как один курили. Элиан среди них.

Они переговаривались тихо, по-взрослому, не пряча сигарет, в расхристанных куртках, с сердцами напоказ, как почки в окрестных фруктовых садах, готовые лопнуть под солнцем. Никому не было до них дела.

Вклинившись над плечом Элиана, я спросил, не найдётся ли у них сигаретки.

— Мы не курим, — стряхнув пепел, девушка с открытым светлым лбом и кольцом в брови невинно улыбнулась.

— Надо же, и я не курю.

Они рассмеялись.

Элиан в шутку — а может, и нет — поднёс ко мне раскрытую пачку.

«Благослови вас Господь», — ответил я, и они опять хохотали мне в спину, когда я, из преподавательской солидарности, направился к ван Дейку и Нуар.

Позже Элиан явился ко мне в кабинет, чтобы сказать, что я нравлюсь его новым друзьям, им любопытно, что же я «отчебучу в следующий раз».

— Так вот в чём секрет успеха, — бормотал я, листая учебник по латыни.

Вообще Элиан взял за манеру здороваться со мной поцелуями в щёки, когда мы находимся одни, как если бы мы уже породнились.

Однажды мы встретились в библиотеке.

Прежде скрюченный за компьютером, он, завидев меня, воспрянул: стул ножками загрохотал в библиотечной тишине. Я принял его приветствие сдержанно, опасаясь, что Грегуар где-то рядом. А Элиану словно того и хотелось.

В кабинете же, не утруждаясь обойти мой изысканный широкий стол, он через него перегибается, упирается кулаком в какие-нибудь дневники или тетради. Я встаю, розарий и галстук свешиваются с наших шей, Элиан плотно прикладывается щеками к моим, и это действительно напоминает поцелуй кожей. Даже Анри так не здоровается со мной.

От мысли о крестинах в тот период становилось и волнительно и приятно, но груз ответственности меня приземлял.

Элиан рьяно штудировал катехизис. На факультативах я почти не вызывал его: отвечал он теперь развёрнуто, с глубиной, смущался удивлённым ахам, но справлялся, голос не дрожал. Этим он меня пугал и завораживал, потому что держал обещание — опять всех превосходил.

Получив разрешение на крестины из Парижа, я зачитал Элиану пару строк: «Беря во внимание случай необходимости и поскольку ребёнок сознательного возраста выбрал тебя в восприемники, кто я такой, чтобы запрещать? Действуй, мой мальчик, неси бремя радости и христианской любви. Если местный кюре будет против, дай мне знать, я позвоню в Тур».

— Классно, спасибо. — Элиан глазел поверх моей головы. Там, на самой верхней полке, я разместил картину Эрики и Клотильды. — Спорим, они сохнут по вам.

— Они всего лишь маленькие девочки, воспитанные в католической вере.

— И что?

С тех пор, как ему сняли брекеты, он стал чаще скалиться, сверкая белизной. Лукавости в ухмылках поубавилось, прибавилось решимости убеждать.

— Я впервые лет в пять на девчонку запал, на сестру детсадовского друга. Ей было десять, с родинкой прямо на носу. Я ей, кстати, признался. А она вот как вы: «Ты малой, не понимаешь, отрастишь письку, тогда приходи». Сейчас в Туре живёт. Я ещё друга задалбывал, типа зачем ей моя, ну… А вы говорите — дети.

Я ничего не говорил. Я продолжал листать учебник, исподтишка глядя на Элиана.

Он сидел на краю стула, выставив ногу в сторону, как бы демонстрируя кроссовку. Держался за угол стола и излучал резвость, мог, как по сигналу, сорваться и бежать.

Такой живостью питали нас весенний воздух, высокое чистое небо. Тикали часы, мы вздыхали, кабинет наполнялся шумом ветра, птичьим щебетом и курлыканьем голубей.

Таким же фоном гудела учительская, тут и там беседовали о предстоящих выборах.

После Благовещения и перед Пасхой у меня гостил Анри. Добиться его визита было непросто, но я нуждался в помощи и так ему об этом и сказал.

Поезд примчал Анри в пятницу незадолго до полуночи.

В ту пору я заранее сменил постельное бельё, и никто не застал ни меня, ни мою пыльную мебель врасплох.

— Потеснишься со мной? — я указал на диван. Было очевидно, что выбора у Анри нет.

— Потеснюсь.

Он устал, вероятно, ещё до путешествия, потому наличие мягкой горизонтальной поверхности само по себе успокоило его.

Я, облачённый в пижаму, стоя на коленях перед Девой Марией, жестом пригласил Анри встать со мной. С удивительной ностальгией я наблюдал его на том месте, где за два несчастных — и всё же счастливых — дня привык видеть Элиана.

— Это касается твоего протеже? — уточнил он ни с того ни с сего.

Он привёз с собой это романтичное, почти интимное слово, о котором я забыл. Да, всё именно так.

Затем мы стали молиться.

На следующий день мы гуляли по городу.

Я водил Анри в церковь, в любимую булочную, на площадь у набережной и по узким улочкам, сплошь усыпанным магазинами, ресторанами и кафе.

Попутно я цеплялся взглядом за вывески баров, но в полуденном солнце от них, смотрящих на нас ставнями, веяло запустением. Ни один из них не казался тем самым, с флагами футбольных клубов, в котором я однажды заплутал.

Застряв между чувством робости и возбуждения, я поддерживал любой разговор — или молчание, — всё подыскивал нужный момент для того, чтобы завести речь об Элиане.

— Читал обращение папы?

— Читал, — ответил я.

— Господи, надеюсь, популисты заткнутся.

Взгляд Анри пламенел, челюсти сжимались, потому что он имел в виду не столько популистов, сколько консерваторов, паразитирующих на католической доктрине: уж об этом он не упускал возможности потолковать, а особенно в преддверии выборов.

Единство. На миг я вспомнил кое-что конкретное из обращения папы римского.

Единство и многообразие. Единство не в однородности, а в гармонии, а целое — больше, чем часть. Но целое также больше суммы его частей. Он, конечно, не имел в виду хаос, но как, должно быть, снедали меня эмоциональные тяготы и интеллектуальные баталии с Элианом, что даже в чужих словах мне мерещились наши собственные. Неужели папа римский думал о чём-то похожем? Пожалуй, он писал правильные и вполне понятные вещи. Но это не умаляло величия наших с Элианом идей.

— Четверть — за нацфронт<span class="footnote" id="fn_36769882_0"></span>.

— Всего лишь четверть, друг мой. — Я пытался отогнать нависшую над Анри тучу.

— Целая четверть! Каждый четвёртый, идущий нам навстречу. Ты только подумай.

— Это всего лишь опрос. Посмотрим на первый тур.

— О, эти своего не упустят. — Анри притормозил у очередного кафе с террасой в лёгкой тени пока ещё не зацвётших глициний. — Мы постимся?

— Воздерживаемся<span class="footnote" id="fn_36769882_1"></span>. Пойдём, я тебя угощу.

Анри, забыв о политике, больше не нервничал: интересовался, хватает ли мне учительской зарплаты и сам же отвечал на это, демонстративно сняв веточку петрушки со своей порции жареного морского языка.

Я, тем не менее, впервые потратился на такое и всё это — ради него, о чём ему и сообщил. К тому же размер порции хранил нас от чревоугодия, а морской язык считается рыбой весьма нежирной.

Анри стушевался. Он совсем не привык быть поводом чьей-нибудь щедрости и доброты.

— Выкладывай, — предложил он вместо ответа, вилкой катая по тарелке помидор черри.

— Не здесь, друг мой.

Это подействовало как заклинание: Анри мигом проглотил остатки овощей, и вскоре мы уже миновали знакомые мне сетчатые воротца, ведущие в парк.

При свете дня, пленённый человеческим присутствием, парк ощущался по-другому, по-другому выглядела и та самая скамейка: приветливая, а не угрюмая, из светлого дерева, а не тонущая во мраке, норовящем засосать.

Усевшись, я набрался смелости. Память о себе в ту ночь, уступившем крестик ради спасения бедняги Жана, — о том, каким я всё-таки порой могу быть — придавала мне сил.

Речь должна была пойти о решении Элиана стать священником.

Это, если бы меня сейчас спросили, не каприз и не причуда. И, разумеется, не стоит верить всему, что люди говорят в пятнадцать — я вполне с этим согласен.

Но мы с Анри и прежде пятнадцати знали. Это нас сблизило, подружило, когда мы, мальчишки среди зрелых семинаристов, интуитивно друг о друге поняли: вот он, ещё один, без мирского опыта, преподносящий свою юность жертвой на алтарь.

Я хотел, но не улыбался.

Анри, наклонившись вперёд, опустил локти на колени и сидел серьёзный. Приехав из Шампани, только таким он и мог быть. Он бы иначе и не приехал. А я бы иначе его и не звал.

Тяжеловесность его суждений способна, как магнит, притянуть, оттолкнуть и расставить по местам важные факты. Что-то он утрирует, с чего-то роняет вуаль поэтичности — в общем, уравновешивает меня. Да и в конце концов, он мой единственный друг.

Не представляя, как начать, я прочистил горло и несколько скупо перечислил факты, только что пальцы не разгибал: Элиан в меня влюбился; Элиан хочет податься в священники; я же этого не хочу — вот, собственно, и весь ребус.

Анри не шелохнулся, а только больше с виду оцепенел.

Я продолжил, как в случае со снежинкой Коха, в одни и те же утверждения встраивать всё больше деталей, нюансов и мелочей.

Говоря о влюблённости, я подразумевал не что иное, как чувство, побуждающее людей сливаться душами и телами, а говоря, что Элиану нельзя губить свою жизнь, я хотел сказать, что его мотивов недостаточно для того, чтобы претендовать на священный сан. Он без оглядки стремится в ловушку, совершает подмену. Он по-своему предан мне и абсолютно не предан Иисусу. И пускай, абсолютно теоретически, я мог бы вставить палки ему в колёса, я бы всё же предпочёл просто его отговорить. Тем не менее, он не воспринимает меня всерьёз — не насчёт этого. Уверен, будто я боюсь, что, когда между нами рухнет последний статусный барьер, я не смогу сопротивляться. Чему?

Анри не спрашивал, но я ответил: тому, что я якобы тоже влюблён в Элиана.

— Ну, а ты? — Анри вдруг обернулся, будто ему, не давшему мне закончить, всё и без того было ясно.

— Боже правый, Анри…

Ну, а я был в растерянности. И всё-таки предвкушал: мой друг, на которого я возлагал чаяния о помощи, вступил в диалог, он уже делил со мной то сокровенное, что я прежде не открыл ни единой живой душе.

— В чём дело, Дани?

Анри вперился в меня с вызовом. Несмотря ни на что, я ответил ласково:

— За кого ты меня принимаешь?

— За кого я тебя принимаю?

— Мне нравятся женщины, — выдохнул я как по нотам и сам себе не поверил.

Я должен был сказать, что женщины меня привлекают. “Нравиться” — это излишне детский, упрощённый способ об этом говорить. И он выдал во мне дилетанта. А словам дилетанта разве станешь верить? Кроме того у Элиана тоже была Жаклин, его к ней влекло. Но на поверку это означало так мало.

Анри усмехнулся, как если бы прочёл мои мысли.

— Своему протеже ты так же ответил? — До блеска глаз, до глупой улыбки ему стало смешно, но он говорил дальше. — Ты имел в виду: «я нормальный», да? За кого ты меня, Анри, принимаешь. Я же не из «этих», так?

— Нет конечно.

— Конечно да! — выпалил он. — Ничего другого ты бы не сказал. Нравятся женщины. Как это я сразу не догадался. Иначе же не бывает, что это я.

Я отодвинулся от Анри.

Казалось, я делаю что-то противозаконное хотя бы уже тем, что посягаю на пространство друга, на воздух, которым он дышит, на жёлтые не распустившиеся кисточки одуванчиков, за которыми он наблюдает: те колыхались на ветру.

А возможно, я хотел заранее компенсировать своё настоящее вторжение, последовавшее за этим:

— Тебя привлекают мужчины?

Наконец я использовал верное слово, и Анри не мог меня не понять.

Он потёр переносицу, подумал, будто я загадал ему загадку.

— Это называется гей.

— Необязательно. Ещё бывают бисексуалы.

Я дал ему повод иронизировать надо мной: «Как много ты знаешь». В Сен-Дени и не такому учат, сказал я. «Хорошая у вас школа», — кивал Анри.

Но он был прав. Из моих уст всё это звучало топорно, неумело. Словно я говорил на иностранном языке, к которому совершенно не расположен.

Мы решили пройтись, пошаркать по гравию, пожмуриться солнцу: пока бездеятельно сидишь, то концентрируешься на беседе так усердно, что спазмов стыдливости и недоумения не скрыть.

Стоило мне уточнить, комфортно ли Анри ночевать со мной в одной постели, как он притворился, что не слышит и не знает меня, а когда я спросил, как давно у него это началось, он выдавил сквозь зубы: «Только не надо меня лечить».

Я ведь не фундаменталист, друг мой. Стоило ему об этом напомнить.

Отстав на полшага, я наблюдал, не пробежит ли по его лицу тень, не поморщится ли он.

И не гомофоб.

Уж это не новость, сказал Анри.