20. О чудесах (2/2)

“Это опять что-то из программирования?” — “О, нет. Это круче”. Элиан снял с подоконника мой нетбук и вернулся на пол.

Попивая вино, я смотрел в экран, слушал Элианову увлечённую болтовню и фокусировался на геометрических фигурах ядовитых цветов.

В какой-то момент он показал мне шестиконечную звезду и спросил, что это. Я промолчал, помня только подвеску Виолет. О ней Элиан, по моим расчётам, знать не мог.

И действительно, дальше я увидел, как на чёрно-белой схеме в каждую грань звезды встраивается ещё одна вершина треугольника, снова, и снова, и снова. Это было подвеской Виолет и в то же время уже не было.

— Это снежинка Коха, — сказал Элиан. — Бесконечная длина в конечном пространстве. Вы можете это себе представить? Вот это и есть фрактал. А фрактальность — это внутреннее самоподобие. Интересно, да?

Рассуждал он со знанием дела, снова румянясь, уже от выпитого. Поглощённый темой, он безотчётно барабанил по стакану в такт чему-то, звучащему в его голове.

— Все каникулы об этом читал. Это просто… красотища. Она во всём.

Выхлёбывая остатки первой порции вина, он поднял указательный палец, как бы имея в виду «погодите, это ещё не всё», но я тем временем пододвинул нетбук к себе:

— Дайте я.

Пока я печатал запрос, Элиан налил себе ещё полстакана. Я заметил, что мы так не договаривались, и подлил себе едва не доверху. Чем больше я успел бы выпить, тем меньше досталось бы ему.

Не зря я ранее сравнил его и Виолет со статуями из Бельведера. Теперь очень кстати на ум пришла другая скульптура оттуда: бронзовая сфера в сфере, с разрывами на поверхности, с системой зубчатых брусков внутри, похожих, по словам Анри, на внутреннее устройство пианино, а между брусками — сфера поменьше. Она — тоже с разломами, с клавишной системой, и как знать, не содержит ли в себе третью сферу ещё меньше? Я показал Элиану: чем не фрактал?

Он с дотошностью, какую раньше ни в чём не проявлял, изучал фото скульптуры.

— Ну, не совсем, но… Принцип тот же.

— Это о связи малого с великим и великого с малым. Или, может, о новой жизни, растущей внутри старой, о разрушении старого ради нового. Ещё — о подобии всего.

Quod est inferius est sicut id quod est superius<span class="footnote" id="fn_36757153_2"></span>. Конечное пространство комнаты, вмещающее в себе бесконечность переплётшихся концепций, сжалось. Почему эта фраза эхом наполнила слух, заглушая слова Элиана?

Он чему-то опять радовался и бурно жестикулировал, чуть не задев бутылку и не перевернув её.

— Гляньте, гляньте!

Он поднёс руку мне под нос, но волоски на его коже уже улеглись. «Мурашки», — с трепетом сказал он. — «Вас это так трогает». — «А вас — нет?».

Я тоже поддёрнул рукава пуловера. Губы и кончик носа уже начинали неметь от выпитого, но мои «мурашки» всё не проходили, как и тихий звон в ушах. С вином пора было закругляться.

Элиан опять отнял нетбук.

Рогатые графики, схемы рек, вены, рентгеновский снимок лёгких.

— Во как, смотрите. Это одно и то же. Периодическое раздвоение на земле, в статистике и…

Он покосился на меня, наши лица до того приблизились к небольшому экрану и друг к другу, что оси его бровей и глаз сместились.

— Даже, — прошептал он, — в вашем теле. В вашем сердце. Везде. Вот что такое чудо, а не эти ваши непорочные зачатия.

Я переключил на вкладку со скульптурой.

Трещины на сфере, насколько мне виделось, повторяли закон раздвоения. Возможно, скульптор изобразил их с умыслом. Что, если он тоже знаком с этим феноменом? Или он пытался передать то, что наблюдал в природе? Куда позже Элиан поправил меня: имя феномену «бифуркация». При множественном расщеплении в некой точке возникает хаос. Я, к моему сожалению, упустил логическую цепь, запутался в бифуркационных нитях и теориях.

В целом, я согласился: это действительно чудо, это, должно быть, шестое доказательство существования Господа, которое святому Фоме, в силу неразвитости науки в то время, не открылось.

— Блин, это нечестно — присваивать все чудеса Богу.

— Фракталы принадлежат законам, а законы — от Господа.

— Ну да, ну да, — он закатил глаза. — Бог — общая идея о первопричине? Вы, священники, реально думаете, это всерьёз как-то связано с наукой?

— Я уверен в этом, дитя моё. Иначе чего бы стоила религия.

Я, вероятно, повторился для него, но лишь потому, что во всём этом — в симметричных снежинках и в сфере внутри сферы — чувствовалось какое-то невыразимое могущество: как много ни осветила бы наука, Господь всегда дальше, во мраке нашего неведения. С этим предчувствием сталкиваются не только священники.

— Что вы испытываете, стремясь охватить разумом вселенную? Господь всегда больше всего, что мы в состоянии о Нём помыслить, помните?

— Ага. Как бесконечная личность в конечном мозге. То есть… Не бойтесь.

Он подсел ко мне вплотную, кивнул на зеркало. Мы встретились в отражении взглядами. Элиан аккуратно взял меня за голову, ладонями покрыв скулы и виски.

— Бесконечное количество нейронных связей между моими руками, ну, хотя бы больше, чем у вас волос. Вы представляете? Что вы чувствуете?

Зрение, под воздействием вина, динамично двоило наши контуры. Неустойчивое колебания зрительных нервов не было совпадением, в глубине причинности таился хаос. Мне нравилось, какая поэтичность витала вокруг нас, недосказанность обращалась в мудрую тишину.

Я ответил:

— Наверное, чудо. И вы такой же. И… — К рукам Элиана подкатила едва уловимая дрожь. — И что за этим стоит Бог.

Его руки соскользнули мне на плечи, и он мигом вернулся к стакану, глянул сквозь него на свет и вздохнул. Я бы поцеловал его в лоб, в благодарность Господу за то, что создал его.

— Чудо, как говорит ваша религия, это то, что наука не смогла объяснить, — сказал он. В тон прокралась нотка скуки. Можно было подумать, он так старался, а я, глупец, ничего не понимал. — А фракталы и хаос, как минимум частично, науке ясны.

— Чудо — это свидетельство Бога для тех, кто иначе бы о Нём не задумался, — возразил я. — То, что наука способна объяснить чудо, не делает его менее чудесным. Господь нам открывается. Понимаете?

— Неа, — он слабо улыбнулся, как если бы не хотел понимать.

Поставив окно на проветривание, я заодно достал из шкафа несколько томов «Суммы теологии». Никакие чудеса не противоречат ни науке, ни Богу. Господь не стал бы игнорировать законы мира, сотворённого Им.

Потому что Он Всемогущ.

Выслушав об этом, Элиан медленно пал на ковёр ниц, придавленный интеллектуальной усталостью: “Налейте мне”.

Это важно постичь умом раз и навсегда.

В мире, созданном по Божественным законам, не может произойти ничего, что сподвигло бы Господа нарушить установленный ход вещей. Ничто вообще не способно сподвигнуть Господа к чему-либо, ведь всё это уже движимо Им, как и следствие не может превратиться в причину своей причины.

Законы, по которым развиваются дух и материя, равнозначны: человек без тела — беспомощный дух, человек без духа — труп. Лишь в тандеме вспыхивает священная жизнь, не присущая частям, но присущая целому. Священностью её наделил Господь, Любящий и Милосердный.

Священны и законы, которым всё подчинено; всё, что может или должно быть совершено, совершается не вопреки, но посредством их; пренебречь ими — значит пренебречь Создателем, Самим Собой.

— Всемогущество — это не власть прихоти, дитя моё. Власть прихоти — это тирания.

— М-м. — Элиан распластался на полу и смотрел в потолок. — Фракталы всё-таки проще. Их хоть можно загуглить.

— Проще для понимания?

— Проще сами по себе. В том смысле, что без разницы, смотреть на них из космоса или под микроскопом. Слушайте, это прикольно, — он приподнялся на локтях, его глаза знакомо блеснули. — Возьмите снежинку Коха, отрежьте половину, увеличьте масштаб — она снова как была. Её форма как законы Бога: хочешь нарушить, а не можешь.

Безмолвие и неподвижность мира за окном сочетались с тем, как мы с Элианом уставились друг на друга: ни птиц, ни трения шин о заснеженную дорогу, ни звона коллегиальных колоколов. Только мы.

Я потянулся к башенке из «Сумм теологии», сверху лежал первый том.

— О, нет, — пролепетал Элиан, — только не это. Опять этот ваш, как его там…

Конечно он знал, «как его там», он всего лишь меня дразнил. Я наизусть помнил, на какой странице находится то, что мне нужно.

— Бог ведь тоже прост, дитя моё. Сейчас я вам объясню.

Простота Господа — один из самых интригующих постулатов о Нём. Я когда-то, будучи ещё неподготовленным читателем, словил себя на мысли, будто святой Фома задумал надо мной поиздеваться.

Бог прост до той степени, что неделим, как неделима страсть Анри. Прост, но не примитивен. Прост, потому что не состоит из частей и не имеет Себе причины. Он всегда Один и Тот же при ближайшем и далёком рассмотрении, и фракталы, очевидно, созданы чуть менее, чем люди, по образу Его, они подобны Ему в другом аспекте.

Элиан то вскидывал брови, то сводил их. Человеческое подобие Богу никак не укладывалось в его упорядоченную, как фрактальные узоры, картинку. Он, будто озарённый, будто зрящий в иное измерение, пошарил рукой в невесомости: «Дайте… Дайте ручку».

Я передал ему карандаш и свою тетрадь, перелистнув на пустую страницу.

Элиан полоснул по бумаге.

— Это просто?

— Нет, сложно, — отчеканил я.

Он уколом вмял на бумаге точку.

— Это?

— Сложно.

Он полуосклабился мне в лицо:

— Вы сумасшедший. — Я ждал ещё чего-нибудь. — Или простой?

— Сложный. А вы, пожалуй, пьяны.

— Нет, вы, — он коротко засмеялся. — Нет никакого образа и подобия. И эпитетов этих ваших нет, нет анало…

— Аналогий? Аллегорий?

— Аллегорий! — Он стал нещадно рассекать бумагу прямоугольниками, овалами, помечая буквами и символами тут и там. — Человек — это убогая вероятность, случайность, которая вспучилась до сами видите чего. До религий, войн и прогресса, до меня, разжёвывающего всё это, и до вас, не верящего мне. Где здесь, блин, Божий замысел? Если Бог нарочно создал человека таким, то Ему надо было просчитать весь этот хренов путь! Это же законы! Химия, биология, эволюция — Бог же не идёт против Себя! Зачем Ему было выдумывать этот хаос вместо того, чтобы сразу бахнуть мясо на костях?

— Вы ведь сами сказали, результат мизерной вероятности.

— Сказал!

— Не значит ли это, что без чьего-нибудь умысла…

— Не значит! — он стукнул кулаком по тетради. В некотором смысле он отобрал у меня последнюю фразу и раздробил её, как какая-нибудь мыслерубка, размешал со всем остальным. — Вероятность была! А ещё была вероятность, что мы получимся лучше. И если бы да, мы бы опять любовались собой, кайфовали и говорили: «Ах, ты что, какие мы идеальные, ах, это не просто так, ах, нас точно кто-то изобрёл!» — И для пущей неискренности он воздел руки к потолку: — Ах!

Действительно, я любовался им. И действительно, я наверняка был достаточно выпившим, чтобы хотеть разделить с ним жар его неспокойного мозга, приголубить, убаюкать его.

Я не собирался перечить. Он потому и вспыхнул весь и тараторил, что знал: на каждый его довод я имел что ответить. Всех аналогий и аллегорий в Святых текстах не счесть, обязательно найдётся такая, интерпретацию которой можно применить к очередному научному тезису.

И в то же время жизнь и мир удивляют нас тем больше, чем больше мы о них понимаем, как и калейдоскоп — с незатейливой конструкцией внутри — не перестаёт радовать глаз. Человек, удивляющийся непредсказуемости и порядку в одних и тех же явлениях — это любящий человек, в этой любви он ближе всего к Богу.

— Элиан, — позвал я. Он, сгорбившись над тетрадью, оглянулся на меня, будто забыл, что в комнате есть кто-то ещё. — Раз уж я так безнадёжен, что вас держит со мной?

Он выпрямился, сидя на коленях. Я добавил:

— Мы слишком разные. Это тоже сказали вы.

— В этом и… суть? — Он посмотрел на ковёр, на шкаф и, наверное, в окно позади меня. Выбирал слова? — Вы тоже результат убогой вероятности. Как и я. Но я понимаю это, а вы — нет. Почему?

— Основополагающий вопрос, дитя моё. То, что вы им задаётесь, говорит в пользу Божественного происхождения, если не всего человечества, то хотя бы вас.

— Очень смешно.

Это было прекрасно. Мы, двигаясь от противоположных концов мироздания, встретились в самом жерле загадки. Разлом возник там, где нам посчастливилось сойтись — в моей съёмной квартире, на колючем ковре, перед жёлтым шкафом.

Если человеку случается пережить миг наития, данного свыше, то и окружающие предметы впитывают сияние Небес: съёмная квартира — приют, не менее чем часовня на вершине холма для одинокого путника — или двух, — с её утварью, жёлтым табернаклем и одухотворённым нефильтрованным вином.

Элиан вырвал страницу из тетради, всю испещрённую письменами, скомкал и отбросил. Позаглядывав в свой телефон, поводив кончиком карандаша по губам, он с ликующим выражением нацарапал посреди чистой страницы что-то ещё. Закрыл тетрадь. Захлопнул её и придержал сверху, как если бы иначе та могла распахнуться и явить миру какую-нибудь злую тайну или тайное зло. Кивнул сам себе и поднялся на ноги.

Я следом за этим вцепился в тетрадь.

Последняя запись была самой непостижимой из всего, с чем мне довелось в тот день столкнуться: «Бог = 4.6692016090».

Быть того не может, хотелось вскричать. И что это значит?

“Ай”, — Элиан дёрнул плечами, таким непоправимым дураком я ему, вероятно, казался.

Прежде чем уйти облегчиться, он загадочно произнёс, развязывая шнурок на шортах:

— Однажды, через много лет, вы не отвертитесь. Я прав.

К вечеру мы расселись на диване и снова включили сериал.

Я вооружился пилкой для ногтей, и Элиан заметил, что она похожа на мини-напильник, я — что на скальпель.

Он отдал мне руку и отвернулся к нетбуку, пока я облагораживал его ужасные ногти. Вскоре он подтащил к себе подушку за уголок и положил на колени. Я как раз заканчивал с его безымянным пальцем.

— Это то, что вы подумали, — ровно сказал Элиан.

— Я ничего не подумал, — и я подул на ноготь, стёр образовавшуюся белую пыль. Приступил к мизинцу.

— Ну, теперь точно подумали.

— Вы сами захотели, чтобы я подумал. Могли бы промолчать.

— Я хочу, чтоб вы меня крестили.

Он оторвался от сериала. Я продолжал возить пилкой по неровным краям и размышлять.

Он, разумеется, не был крещён. Этого стоило ожидать. И на мессах он едва ли когда бывал и никогда в жизни не исповедовался и…

— Ясно, — я пристально осмотрел его пальцы, враз похорошевшие. Такие увидишь — примерного юношу вообразишь, чистюлю, отличника, может быть, даже насмешливого сноба из буржуазной семьи. Никакого не бродягу вселенной. — Теперь точно ясно.

— Бастиена, кстати, крестили. Бабуля Мари-Лор добилась своего. Но когда Франсис родился, она уже была в этой, в деменции. Ну и меня она запомнить не могла. Зато когда узнавала, что я её внук, радовалась, как ребёнок. Вот уж кто меня реально любил в этой семье. Имею в виду, из старших. А бабуля Аньес, она, знаете, настаивать не умеет. Очень мягкий характер. — Элиан в неком смысле пытался меня заболтать, подсовывая мне вторую руку. — Но то всё давно было. Папаша, говорю же, вонючий сектант. Так что, крестите меня?

Приходской кюре — отец Гюстав, я не имел права вольничать в чужом приходе. Мне понадобилось бы просить разрешения у архиепископа Парижского на то, чтобы просить разрешения у архиепископа Турского на то, чтобы в исключительном порядке крестить несовершеннолетнего, чьи родители, судя по всему, не одобрили бы это. А крёстные родители? «Вы, отец». А свидетели? «Вы, отец».

Он всё клянчил, умолял, как назойливая муха, жужжал моё имя.

— Вы же не верите в Бога, — напомнил я.

— Я стану священником, — напомнил он. Я строго глянул на него, и он сжал пилку, обездвижил мою кисть. — Не делайте глупостей, отец.

Мы перестали следить за сюжетом сериала. Обрывки диалогов, струящиеся между нами и вокруг нас, обрамляли бедность наших реплик, всё более несогласованных, звучащих как вырванные фразы из разных книг.

Я в бестолковости моргал, готовый рассмеяться простодушному заявлению, будто стать священником — всё равно что сменить костюм на сутану и ногти подпилить.

И я ответил:

— Очень смешно.

— А я не шучу, — ответил он.

Мы вернулись каждый к своему занятию: я — к его ногтям, он — к сериалу.

Когда я едва различимо спросил: «Зачем вам это?» — не столько надеясь, что Элиан не услышит, сколько проверяя, действительно ли мы положили обсуждению конец, — он немедленно парировал, будто только того и ждал:

— У меня есть план.

Ни его тон, ни его план не пришлись мне по нраву.

Нередко Элиан бывает проницательным подростком, осознающим слишком много для своих закованных в некоторое бесправие пятнадцати лет. Ни Бастиен, ни Франсис такими, полагаю, не были: ни Бастиен, ни Франсис не учились в частном лицее, не были под опекой психолога — или пускай даже моей.

Элиан, вышедший из несколько (а может, и значительно) другого мира, нежели остальные ученики, носится с этой привилегией как с филигранным фарфором, не зная, куда бы его приладить, но безусловно зная, чего будет стоить не удержать его. Как канатоходец, он балансирует на этой высоте ожиданий и своих собственных, и Лафонтен. И прежде, чем я выслушал его «план», я верил, что этот трюк у него под контролем.

На стене раскалилось бра.

Элиан сидел обратившись полностью ко мне, его тень разрослась и накрыла меня; интерьер комнаты плавал в сером тумане.

В трюке, на который я смотрел затаив дыхание, всё меньше оставалось от чуда и всё больше возникало от фокуса, от ловкости рук и махинаций: ложью и притворством вытоптать путь к священному сану, чтобы — надо же! — навеки соединиться со мной, служить со мной бок о бок, плечом к плечу, устами к устам… Господи, а ведь он собирался стать программистом.

— Достаточно, — прервал я его. — Это профанация.

— Я же не прошу на мне жениться.

— Это вам больше к лицу.

— Ну так давайте.

— Вы ступаете на неприкосновенную территорию, дитя моё, — я закрыл глаза и говорил медленно, монотонно, отгородившись от Элиана, от его егозливых подковырок и смешков.

— На вашу?

— На церковную. Думаете, ваш план гениален настолько, что вы обманете весь мир? Это не в вашей власти.

— Зашибись. А в чьей?

— Может быть, в моей? — Я открыл глаза и многозначительно помолчал. Элиан, обняв подушку, простонал в неё: «Прямо секс». Я пожал плечами: — Я, конечно, не указываю, как вам жить, но могу повлиять на то, позволят ли вам, после семинарии, стать священником. Если вы решитесь на это, потрудитесь убедить меня, что вы этого достойны.

— У-у-у, — Элиан закачался на месте, то ли от удовольствия, то ли от гротескности ситуации, каковой она виделась мне. — Нифига себе! Я вас за язык не тянул! Окей. Окей!

— Но учтите, я всё равно на вас не женюсь.

— Ха-ха! — Он смеялся, запрокинув голову, показывая идеальные зубы. Очень громко смеялся. — Ха-ха-ха!