Глава 12. Ничто не сравнится с тобой (1/2)
7-е декабря, 2027-й год
Глупая, глупая Кендис!
Неужели она снова попала в эту ловушку? А, может, она из неё никогда и не выбиралась?
Декабрьский ночной мороз нагло покусывал голени, обтянутые чёрными капроновыми чулками, разнузданно забирался колючими ручонками под тёмно-бордовый подол вечернего платья. Ветер щипал мокрые щёки, путался в волосах. До чего тоскливо! До чего одиноко! Неужели от тоски и одиночества есть лишь одно верное средство?
Остановившись под фонарём, Кендис неприкаянно обняла обнажённые плечи. Сердце ныло. Нет, сердце выло! Измученное, обескровленное — оно упрямо билось в стеснённой груди. На шее и губах всё ещё стыли поцелуи. Приятные, но такие бесполезные поцелуи. Да и приятные ли? Кендис поморщилась и вздрогнула.
По токийским улицам шныряли настырные воспоминания-призраки, обжигающим холодом толкались в спину, разлетались по мокрому асфальту осколками задорного мальчишеского смеха. Гадкие, любимые воспоминания-призраки! Вся юность умещалась на маленьком лоскуточке Восточной Азии — будто всё, что было до, не имело значения. Пуститься в очередное бегство от горько-сладких воспоминаний? Или броситься к ним в объятия?
Кендис издала слабую усмешку, на немеющих ногах поплелась к пешеходному переходу и без тени сомнений нырнула в зелёное световое море.
***
2-е декабря, 2027 год
— Тётя Элейн?
Справившись с изумлением, Кендис вытянула руки и, перегнувшись через порог, крепко обняла любимую родственницу.
— Привет, моя ви-и-и-ишенка! — протянула Элейн, бодро поглаживая племянницу по спине.
— Боже, откуда ты здесь?! Как? — Глаза Кендис увлажнили слёзы радости.
— Сэёми позвонила на прошлой неделе и жаловалась на тебя. Ну, ты знаешь свою мать, — воздев глаза к потолку и артистично жестикулируя рукой с ярко-красными ногтями, добавила Элейн. — Сказала, что у тебя с мужиками драмы какие-то. И что Сатору вернулся! — Она в неверии выпучила глаза. — Это правда?!
— Правда.
— И что вы с ним опять… ну… того-этого?
— Уже нет.
— Он знает про Кея?
— Знает.
— Во дела… — на выдохе заключила Элейн. — Знаешь что, вишенка: налей-ка нам с тобой по бокальчику красного, а то на трезвую голову такие вещи не решают нормальные люди.
Кендис прикрыла ладонью рот и сдавленно захохотала.
— Элейн, ты прелесть!
— А то ж! — воскликнула Элейн, поправляя пушистые кудрявые волосы, щедро покрашенные в рыже-каштановый цвет, чтобы скрыть беспощадную седину.
Она передала племяннице лёгкое пальто и, опираясь на трость, прошла в гостиную. Кендис печально вздохнула, глядя ей вслед: «Какой бы бодрой и лёгкой на подъём ни оставалась тётушка, но годы безжалостны даже к ней».
— Кей не выйдет поздороваться? — поинтересовалась Элейн, грузно опустившись на диван и положив рядом трость. — Ну вот, опять правая нога отекла, — задрав лосину, сокрушённо добавила она.
— Кей уроки делает, сейчас позову его, — ответила Кендис, а затем принесла из кухни пакет со льдом, завёрнутый в полотенце. — На, приложи к отёку. И ногу на столик положи, сразу легче станет.
— Да старуха я уже, Кендис: тут хоть лёд, хоть моложавый хер прикладывай — не поможет, — махнув, произнесла Элейн, однако всё равно сделала так, как сказала племянница.
Звать Кейтаро не пришлось: он услышал знакомый голос и сам выбежал из своей комнаты. Получив в подарок новую кепку и набор молочного шоколада, он птенчиком приластился к Элейн и положил взъерошенную голову на её плечо. От блестящей серебристой кофты исходил плотный запах цветочных древесно-мускусных духов: аромат, предвещающий веселье и праздник. Охваченный уютом и теплом, Кейтаро едва не задремал под воркование Элейн и матери.
— Котёнок, не спи, — ласково погладив сына по волосам расчёсывающим движением, нежно пропела Кендис, — а то ночью опять не сомкнёшь глаз.
— Доделывай уроки, а потом погуляем с тобой перед сном. Как смотришь? Я, конечно, медленная, как улитка, зато расскажу новую байку про того бездомного с 5-й Авеню, который без штанов ходит.
— Лады! — сдавленно захихикав, ответил Кейтаро и дурашливо сполз с дивана.
Кендис поперхнулась вином.
— Ты в порядке? — обеспокоенно спросила Элейн.
— В порядке, просто… — Кендис проводила взглядом убегающего наверх сына. — Просто Сатору всегда так говорит: «Лады!» — Она изобразила придурковатую улыбку, а затем нарочито закатила глаза и осушила бокал одним глотком. — Познакомила их на свою голову, теперь Кей меня с ума сводит отцовскими фразочками и выражениями лица.
— Не делай вид, будто расстроена, вишенка. — Элейн покачала головой. — То белугой выла по своему ненаглядному и радовалась, что хотя бы ребёнка заделали напоследок, то теперь давит из себя натужное недовольство.
— Да пошёл он…
— Ладно, заканчивай мне тут вздыхать! Рассказывай лучше, что там у вас опять с сахарочком приключилось?
Подлив ещё вина и подогнув под себя ноги, Кендис рассказала Элейн обо всём, что происходило в её жизни последние полгода: про недо-роман с Ником и про возвращение Сатору, про свои сомнения и метания. Элейн слушала внимательно и не перебивала, лишь задавала уточняющие вопросы. Когда Кендис закончила свой рассказ, Элейн ответила не сразу: достала из дорожной сумки сигареты, закурила и задумчиво уставилась на свою отёкшую ногу, покоившуюся на кофейном столике.
— Да уж, запутали так, что фиг размотаешь, — резюмировала она после долгого молчания. — Сатору, конечно, тот ещё дурень, но и ты, дорогая моя, не подарок. Далеко не подарок! — Элейн вытащила из тарелки печенье и стряхнула в неё пепел. — Ты меня знаешь, я не люблю нравоучений и стараюсь не лезть в чужие дела. Кто, кроме вас с Сатору, может знать, как вам жить ваши жизни и соединять ли их в одну?
— Да решили уже, — отмахнулась Кендис, — не будет никакого соединения жизней в одну. Пускай катится куда хочет! Ему всегда было проще одному, он же весь из себя такой охренительный, зачем ему ещё кто-то?
— И как это вяжется с тем, что он тебя позвал замуж?
— Вот именно! — Кендис всплеснула руками. — Никак не вяжется. Всего-навсего очередная блажь, пришедшая в голову избалованному ребёнку. Ему не сдались ни я, ни брак, ни семейные обязанности. Не хочу вечно ожидать катастрофу и переживать о том, чтобы бедный-несчастный Сатору не заскучал!
— Судя по тому, что ты рассказала, он уже давно не ребёнок, — спокойно парировала Элейн. — Заметь, ведь он не просто осыпает тебя пустыми обещаниями, а доказывает делом, что изменился. Конечно, это не гарант того, что сахарочек не облажается, но, думаю, серьёзность намерений тут очевидна. А ещё он родной отец Кейтаро, — шёпотом добавила она. — Не руби с плеча, Кендис, дай ты мужику шанс.
— У него этих шансов было миллион, он все просрал!
— Ну, справедливости ради, не миллион, вишенка, а всего два, — поправила Элейн, доставая ещё одну сигарету.
— Целых два шанса, которые он феерически угрохал о собственное раздутое эго!
— Сейчас на кону гораздо больше, — заметила Элейн, проверяя лак на ногте, — да и сахарочек явно повзрослел.
— Про Ника ты что-нибудь скажешь? — капризно насупившись, спросила Кендис. — А то всё только Годжо защищаешь.
— Ника твоего я не видела, но по рассказу вроде мужик хороший. Только у тебя с ним ничего не выйдет.
— С чего ты взяла?
— У тебя уже был такой «хороший» — Такеши. И ничего не вышло.
— Такеши оказался козлом.
— Вот тебе и ответ, вишенка: каждый может оказаться козлом.
— Сатору им уже оказался, и больше я не намерена наступать на одни и те же грабли.
Элейн вдавила окурок в дно тарелки и серьёзно посмотрела в лицо племянницы:
— Решать только тебе, деточка. Я своим мнением поделилась, но выбор за тобой. В конце концов, любого козла можно в любое время послать куда подальше!
— Не всегда и не любого, к сожалению, — с грустной улыбкой отозвалась Кендис, разбалтывая в бокале остатки вина.
***
5-е декабря, 2027 год
За окнами пролетали дома и поля, смешивались в причудливую полосу, похожую на длинный мазок, написанный масляными красками. Кейтаро выучил наизусть все остановки, а со временем стал узнавать и попутчиков. Ну почему так медленно? Вроде скоростной поезд, а ползёт каракатицей! Припав головой к стеклу, Кейтаро глядел на дисплей телефона — проклятые часы тоже застыли. «Да уж, поезда — не самолёты», — вынес мальчишка неутешительный вердикт. Обдал окно горячим дыханием и стал выводить по испарине рисунок: раз кругляшок, два кругляшок, между ними перекладинка, а под перекладинкой — широкая улыбка. Прикусив кончик языка, Кейтаро затёр кругляшки, сделал из них широкую полосочку, а над полосочкой нарисовал волосы торчком. Полюбовавшись на свой рисунок, он мазнул по нему ладошкой и выпрямился в кресле.
Кейтаро почти заснул и не сразу осознал, что поезд остановился. Но когда услышал объявление заветной станции, схватил ранец и молнией вылетел из вагона.
Как же тесно и людно! Но ничего, он почти привык к шуму мегаполиса. Растерянно озираясь по сторонам, Кейтаро сунул руку в карман за телефоном, чтобы позвонить, но тут за спиной раздался высокий задорный голос:
— Юный пилот, посадка здесь!
Кейтаро обернулся: Сатору, одетый в униформу колледжа, махал ему высоко поднятой рукой.
Плюх! И вот он уже в широких отцовских объятиях. Прижался лицом к тёплому животу, поелозил по нему щекой.
— А можете пониже опуститься, господин Годжо? — робко попросил Кейтаро, задрав голову.
Как хотелось вместо чинного «господин Годжо» произнести простое и сердечное «папа»! Но Кейтаро казалось, будто он не в праве. Будто есть негласный запрет на это обращение.
Сатору опустился на корточки, сдвинул повязку с глаз на лоб и сжал ладошки Кейтаро.
— Что случилось? — забавно улыбнувшись, спросил он.
Чмок! На щеке у Сатору отпечатался небрежный, застенчивый поцелуйчик.
— Ты как мама целуешь, честное слово! — смеясь, произнёс он и потёр пальцами поцелованное место.
Сатору смеялся всё громче — только бы не разрыдаться от мучительной нежности, раскрошившей к чертям его истерзанное сердце.
— Ничего подобного, вы и мама с языками целуетесь, — нашёлся Кейтаро. — Буэ!
Прыснув, Сатору уронил голову на плечо сына и крепко обнял его, пошебуршил чуть вьющиеся, как у Кендис, волосы, поцеловал прохладный лоб.
— Не «буэ», уж поверь, — заявил он после, посмотрев в глаза Кейтаро. — А как… как дела у мамы?
— Она говорит, что всё в порядке, но сама носом хлюпает по ночам. А ещё чаще обычного запирается в своей комнате и там громко включает музыку.
«Заглушает боль», — осознал наконец Сатору и от грусти и тоски ещё сильнее сжал ладони Кейтаро.
— Господин Годжо, пойдёмте скорее, а то музей закроется, — заметил Кейтеро, посмотрев на дисплей телефона, — он только до половины шестого открыт.
— Мы идём в музей?
— Уже забыли? Я же в сообщении писал.
— Извини, Кейтаро, — виновато ответил Сатору, — у меня была очень загруженная неделя.
— Национальный музей западного искусства, — напомнил Кейтаро.
— Который в парке Уэно?
Кейтаро кивнул и легонько потряс отца за руку.
— Тебе ещё и искусство нравится? — восторженно спросил Сатору.
— Да не то чтобы… Я не очень разбираюсь. Точнее, вообще не разбираюсь.
— Тогда почему туда?
— Хочу посмотреть на «Мыслителя» Родена и на картины импрессионистов, — деловито заявил Кейтаро.
— Знаешь, я тоже ничего не смыслю в искусстве, особенно в западном, — сознался Сатору. — Мне из западного только мама твоя нравится! — Поднявшись с корточек, он сменил повязку для глаз на очки и взял Кейтаро за руку. — Ну что ж, пошли, юный пилот.
Тёплая, чуть влажная ладошка Кейтаро лежала в ладони Сатору — согревала и терзала ему душу. «Даже если мы с Кенди больше никогда не будем вместе, он — живое воплощение и доказательство того, что «мы» всё-таки были. Частички неё и меня какого-то чёрта решили слиться воедино и накрепко связать нас, бестолковых, до конца наших дней. Даже если мы больше никогда не будем вместе…»
Сатору ходил по полупустым залам с приглушённым светом без особого энтузиазма, но ему нравилось наблюдать за сыном. Притихший Кейтаро медленно плыл вдоль белых стен со сцепленными за спиной руками, останавливаясь почти у каждой картины и склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Особенно привлекли его внимание знаменитые «Кувшинки» Клода Моне: Кейтаро долго и пристально вглядывался ультрамариново-зелёное полотно с бело-розовыми цветочными шапочками, и его голубые глаза, отражавшие буйство красок, казались особенно яркими. Сунув руки в карманы форменного пиджака, Сатору встал за спиной сына, снял очки и попытался понять, на что Кейтаро так заворожённо засмотрелся.
— Тебе нравится? — спросил он.
— Да, — ответил Кейтаро.
— А что именно тебе нравится? У меня вроде «шесть глаз», а я будто слепой — смотрю и ничего особенного не вижу.
— На картины не глазами смотрят, а сердцем. Ну… это не мои слова, если что.
— Чьи?
— Моей одноклассницы, Хитоми, — робко произнёс Кейтаро. — Её мама художница и преподаёт в университете. Хитоми постоянно ездит с ней за границу на всякие выставки и экскурсии. Она всё-всё знает про художников и живопись! А я ничего не знаю… — добавил со вздохом. — Позавчера я слышал, как она и мальчик из старшего класса обсуждали зал импрессионистов, и Хитоми сказала, что ей больше всего нравятся «Кувшинки» Моне.