Глава 2. Крепкие семейные узы (1/2)

По темной прихожей тянулся запах сладкой гари и плавленых проводов. Я бросила сумку на пол и, не разуваясь, направилась в гостиную. В комнате стояла страшная духота, пары дыма клубились под потолком, а старый телевизор на максимальной громкости крутил хиты девяностых. На диване, развалившись, сидели два едва живых тела, на полу на коленях стояло еще одно, разделяя игральной картой белую кучку на дорожки, а во главе всего этого была она. Барбара Кларк, мать моей матери. Бабка. Она сидела в инвалидном кресле, накрытая пледом, и затягивалась косяком. Вот же сука.

— Какого хрена! — я с криком выдернула вилку телевизора из розетки. Комната тут же погрузилась в тишину. Раз за разом ситуация повторялась: я возвращаюсь после долгих и сложных смен на работах, а дома наркопритон. — Пошли вон!

— Сидите, — Барбара властным голосом остановила встрепенувшихся было друзей. Один из них повернулся ко мне и указал пальцем на дорожки кокаина на столике:

— Деточка, чего ты кричишь? Мы же поделимся! Присоединяйся.

Но я не собиралась присоединяться. Вместо этого я схватила ведро, в котором плескалась бабкина моча, и одним движением смела в него все содержимое стола.

— Ты охуела? — вскочил на ноги мужик, который, судя по внешнему виду, был без пяти минут при смерти. Но один мой сильный толчок рукой повалил его на пол, и он больше не предпринимал попыток подняться.

Я выдернула косяк из рук Барбары под звук ее смачных ругательств и выкинула к остальному дерьму.

— Я тебя предупреждала, старая маразматичка. Никаких наркотиков в этом доме, — прошипела я ей на ухо, суя вонючее ведро под нос. Она оттолкнула мою руку, а я не стала удерживать. Пальцы разжались, и коричневая жижа опрокинулась ей на колени, струйками стекая на пол.

Барбара орала благим матом в след, пока я по очереди выгоняла ее друзей за порог. Беззубая женщина с грязными жиденькими волосами попыталась втянуть меня в драку, но я просто оттолкнула ее от себя. Она, не устояв на ногах, покатилась с невысокого крыльца и плюхнулась в грязь перед домом. Сколько я не пыталась убрать эту лужу, она каждый раз появляется снова и становится только больше. И все из-за доисторического водопровода в доме.

Ворчания с улицы стихли за дверью, которую я заперла на ключ. Барбара по прежнему сидела в своем кресле, злобно глядя на меня, и лужа под ней увеличивалась. Пусть грязь придется убирать мне, но при взгляде на бабку в таком унизительном положении радовалась душа. Она это поняла по улыбке, появившейся на моем лице, и смачно сплюнула под ноги. Я перестала улыбаться.

— Я всегда говорила твоей матери, что ты отцовский выродок.

— А я говорила, что задушу тебя во сне, если не перестанешь меня бесить, — я парировала выпад, и бабка оскалилась, демонстрируя желтые зубы.

Мы какое-то время буравили друг друга ненавидящими взглядами, и она сдалась первой, цедя:

— Мне нужно принять ванную. Я воняю.

— Так может мне выкатить тебя во двор и полить из шланга?, — предложила я, убирая на место опустошенное ведро.

— Я пожалуюсь на ужасное обращение, — закипала она, впиваясь ногтями в поручень кресла.

— А я в следующий раз вызову копов, чтобы они выпроводили этих наркоманов из нашего дома.

— Это мой дом, соплячка, — Барбара в очередной раз напомнила об этом, словно мне есть дело. Если быть совсем честной, я бы спалила к чертям собачьим эту халупу вместе с ее хозяйкой. Вслух же я произнесла:

— Тогда сама убирай за собой.

И с этими словами направилась к лестнице, чтобы подняться в свою комнату. Три, два, один.

— Стой.

Пусть Барбара и не видела моей ухмылки, она все равно понимала, что я в очередной раз победила. Хотя, победой это назвать было сложно — мне все равно придется мыть ее и убирать гостиную. Сложив руки на груди, я обернулась и облокотилась на перила, выжидательно глядя на женщину.

— Чего тебе?

Она злобно дышала, и крылья ее носа, которые когда-то были пробиты пирсингом, забавно затрепетали, когда она шумно выпустила воздух.

— Помоги мне, — я приподняла брови и подставила ладонь к уху. — Пожалуйста.

Последнее слово вырвалось из нее с таким трудом, что даже удивительно. Обычно бабка припоминает, что это именно она не дала моей матери сделать аборт двадцать лет назад. Мы постоянно манипулировали друг другом, но я всегда была на шаг впереди — могла в любой момент собрать свои вещи и уехать, оставив ее гнить и разлагаться в этом доме в одиночестве. Барбара это знала, поэтому вовремя останавливалась у границы моего терпения, не рискуя ее пересекать.

Я помогла ей добраться до ванной комнаты, сняла промокший и дурно пахнущий не только мочой плед и включила воду. С одеждой бабка справилась сама, и с моей помощью, опираясь на плечо, залезла в ванную. Несмотря на свой рост она была совсем легкой. Одни кожа да кости. Мы молчали, пока я жесткой мочалкой терла ей спину. Комната наполнилась запахом дегтярного мыла, которое я терпеть не могла, но Барбара отказывалась от любых гелей для душа. И даже волосы ей пришлось намыливать вонючим бруском.

Никогда не интересовалась, сколько же Барбаре лет, и не видела документов (если они вообще у нее есть). Однако долгие годы и даже десятилетия употребления наркотиков сильно состарили ее тело. Кожа покрылась коричневыми пятнами, волосы стремительно выпадали, а новые не отрастали, зубы гнили прямо во рту, а ведро, которое мне приходилось выносить каждое утро и вечер, наполнено коричневой мочой с кровью. От помощи врачей она отказалась, и втайне я этому радовалась — мой банковский счет не потянул бы лечить такого пациента как Барбара Кларк.

Смывая теплой водой мыло с волос, боковым зрением я заметила, как бабка потерла ладонью обрубок бедра. Ее левая нога заканчивалась чуть выше колена, и я старалась реже смотреть на нее. Это жутко. И странно.

— Болит? — поинтересовалась как бы невзначай.

Она вздохнула и сгорбилась, убирая руки на бортики ванны.

— Иногда. Кажется, будто она все еще там, я ее чувствую.

— Врач предупреждал о фантомных болях, — вспомнила я последний прием у доктора. Он дал мне рецепты на лекарства и произнес слова сочувствия. Бабка вымотала ему все нервы, пока лежала в послеоперационном покое.

— Да помню я, — огрызнулась Барбара, и я умолкла, не желая больше с ней разговаривать и сражаясь с внутренним голосом, призывающим притопить ее в мыльной воде.

Какого черта я здесь делаю? Почему я должна кормить эту женщину, мыть ее, заставлять пить лекарства и выгонять всех ее дружков-наркоманов? Мое место не здесь, а рядом с семьей, с родными, и уж Барбара к их числу не относилась.

Около девяти месяцев назад со мной связались из органов опеки Чарльстона. Они рассказали, что моя родственница Барбара Кларк упала с лестницы в доме, сломала ногу и больше недели провела на полу, не сумев добраться до телефона или входной двери. Ее нашел почтальон, который услышал крики и вызвал полицию. Врачам пришлось ампутировать ногу. Дочь Барбары найти не смогли, потому позвонили мне, как ближайшей родственнице и предложили стать ее опекуном. Ужаснувшись от такой перспективы, я бросила трубку. Но позже отец уговорил меня поехать. Врачи сказали, что она едва ли проживет больше года в связи с ужасным состоянием здоровья. Так я и оказалась в Южной Каролине, убирая за ненавистной бабкой и работая на двух работах, чтобы расплатиться со всеми ее долгами. Отец пытался помочь мне, но я отправляла все деньги назад, чтобы он тратил их на Лори и Карла, моего младшего брата.

— Как там твой отец? — вдруг спросила Барбара, когда я потянулась, чтобы слить грязную воду и набрать новую.

— Без изменений.

— Это карма, — качнула она головой, — за то, что он сломал моей дочери жизнь.

— Это ты заставила Мелоди сохранить ребенка.

— Не присунь он ей, она бы не залетела. А аборт — это грех.

— Пьянство и наркотики так-то тоже, — я напомнила ей о том, что она так любила забывать или попросту игнорировать. — И папу подстрелили на работе, на которой он защищает людей и ловит преступников. Это несчастный случай. А вот твоя инвалидность — как раз-таки карма.

Она продолжала ворчать себе под нос, пока я вытаскивала ее из ванны и заворачивала в полотенце. Инвалидное кресло насквозь провоняло, поэтому пришлось нести Барбару к дивану на себе. Она плюхнулась на прожженную сигаретами обивку и стала одеваться. Я вооружилась моющими средствами и перчатками и принялась за уборку.

— Сколько он уже в коме? — Барбаре очевидно было скучно без телевизора, который я выключила из розетки.

— Три недели, — откликнулась я из ванной, выливая грязную воду в унитаз и набирая чистую.

— Помрет, как пить дать.

— Если не закроешь свой поганый рот, то помрешь ты. Сегодня.

Бабка бросила на меня неприязненный взгляд.

— Вся в него, — проворчала она, кутаясь в халат.

— Между прочим, это он уговорил меня приехать сюда и взять опекунство над тобой. Так что ты молиться на него должна.

— Правда? — не поверила она. — Ты точно приехала за выплатами, которые положены инвалидам.

— Ты дура? — рассмеялась я, стряхивая с кресла пепел. — Выплат по твою душу не хватает даже на то, чтобы все счета за месяц оплатить. Иначе зачем бы я на вторую работу пошла?

Барбаре было нечего ответить, и она потянулась за сигаретами. Я отперла окна, чтобы проветрить насквозь провонявшую комнату, и вдохнула свежий воздух полной грудью. Солнце уже склонилось к горизонту, и кромка океана, едва видимая за рядом погнутых пальм, сияла в последних лучах дня. Казалось, будто смерть Лиззи случилась в другой день. В другой жизни.

— Думаю, я уеду в конце следующей недели, — проговорила я, продолжая смотреть на закат. — Или через две. В любом случае, скоро.

— С чего бы это? — Барбаре не понравились мои слова, слышно по голосу. — Куда ты намылилась?

— Домой. Хочу быть с семьей.

— А как же твои работы, как же я? — начала паниковать бабка. — Ты же мой опекун! Нельзя просто взять и уехать, бросить меня!

— Вообще-то, — я повернулась к ней лицом и улыбнулась, — можно. Только и надо: отказаться от опекунства и сдать тебя в дом престарелых.

Я не пугала Барбару. Точнее, не совсем. Навряд ли я сдам ее, она бы точно извела весь медперсонал и других стариков, но после сегодняшнего не могу оставаться вдали от родных. Пусть и неизвестно, когда отец очнется и очнется ли вообще, но я хочу и должна быть рядом с ним. Сегодня это стало так очевидно, что непонятно, как я не осознала этого раньше.

Что делать с Барбарой было непонятно, но у меня были накопления, можно нанять сиделку, а потом… Что-нибудь придумаю. Не стоит так далеко загадывать. Всего несколько недель назад никто и подумать не мог о страшном неизвестном вирусе, а сегодня я своими глазами видела откушенную человеческими зубами плоть.

Оставив вымытое сиденье каталки сушиться на крыльце, я вернулась в дом. Из гостиной доносился звук работающего телевизора: Барбаре не хватает сил, чтобы добраться до туалета, однако хватило, чтобы воткнуть вилку в розетку. Бабка игнорировала мое присутствие, пока я, забрав сумку из прихожей, понималась к себе.

В качестве спальни мне досталась комната матери, в которой она жила, пока не сбежала с каким-то парнем, оставив годовалую меня на попечении угашеной кокаином бабки. Мать года, не иначе.

Помню, как в школе накануне дня матери учительница рассказывала о том, что мама — самый главный человек в жизни каждого. И обязанность каждого ребенка быть благодарным, любить и защищать ее. Я была тихой ученицей, сидела на последней парте. Новенькая, которая старалась не выделяться. Но каким-то образом в школе прознали, что мать бросила меня. Дети обернулись и стали перешептываться, тыча пальцем. Мне было восемь лет, и я проглотила обиду, не проронив ни слезинки. Но по сей день, переступая порог комнаты, в голове сам собой всплывал вопрос, который я так и не осмелилась задать учительнице: как мне отблагодарить мать, которой наркотики, алкоголь и мужики были дороже меня? Тогда я ещё не знала, что подобные вопросы называются риторическими.

В спальне душно и уже стемнело, но за окном дребезжал алый закат. Я опустила сумку на постель и побрела на свет. Небо окрасилось в сочные персиковые и морковные цвета, а выше, где последние солнечные лучи рассеивались в вечерних сумерках, зажегся тонкий серп полумесяца. Теплый ветер трепал мои волосы, и я запустила в них пальцы, ведя по коже головы и со стоном массируя. Как же я устала.

Основное освещение включать не хотелось, поэтому я зажгла ночник, и желтоватый свет полился на голубые стены. В комнате почти ничего не было: заправленная постель, полупустой шкаф и несколько книг на обшарпанном столе. Ничего от меня не было намеренно — я не хотела привязываться к этому месту.

В сумке лежали два контейнера с салатами, которые я унесла со смены, и пара пластиковых вилок. Разложив нехитрый ужин на столе, я вытащила конверт с деньгами, и вместе с ним из сумки выпало кольцо. Случайно пнула его ногой, и оно закатилось под кровать. Я запрокинула голову и со стоном вздохнула: хотелось лечь на пол и разрыдаться, молотя кулаками по полу как в детстве. Хотя, я так и в трехлетнем возрасте не делала. Я опустилась на колени и нырнула под матрас, разгоняя светильником пыльную темноту. Колечко укатилось в дальний угол, и мне пришлось проползти дальше. Наощупь протянула руку и коснулась холодного ободка.

— Иди ко мне, — сказала я кольцу и сгребла его в кулак.

Я собиралась уже выбраться наружу, как заметила какую-то бумажку, спрятанную между пружинами и матрасом. Это оказалась сложенная в несколько раз фотография. Поднявшись с пола, я села на постель и развернула ее.

Я узнала родителей. На фото они совсем молодые, младше меня, но это точно они. Рик Граймс и Мелоди Кларк счастливо улыбались в камеру, сидя на трибунах школьного стадиона. Так странно видеть родителей такими молодыми, а еще страннее видеть их вместе. Папа обнял Мелоди за талию, и она прильнула к нему в ответ. На обороте стояла дата: десять месяцев до моего рождения. Им было пятнадцать лет. Влюбленные и глупые — дурная смесь, после которой рождаются нежеланные дети.

Почему Мелоди сохранила эту фотографию, да еще и спрятала под матрасом? Сколько себя помню, она оскорбляла отца самыми гнусными словами, которые не должен слышать маленький ребенок. Она говорила, что хочет выжечь мне глаза из-за того, что они голубые, точь в точь как у отца. Характерная черта Граймсов. Мать искренне ненавидела его, по крайней мере, мне так всегда казалось.