Глава 5 (1/2)

Два дня – это много или мало? Это вечность, если хочешь увидеть одного единственного, самого желанного человека на свете. И это мгновение, если ты занят безотложными делами, которые увлекают своей суетой. Для Арми вечность и мгновение смешались в одно, и невозможно было отделить одно от другого.

Второго октября весь каст, задействованный в дальнейших съемках, должен был вылететь в Бостон утренним рейсом. Все, кроме Арми. Ему снова предстояло путешествие на машине, которую он не мог бросить в чужом городе, и у него был Арчи, резво бегающий между полусобранными чемоданами и разложенными тут и там вещами, и которого ему предстояло взять с собой. Он и не заметил, как за месяц проживания в съёмных апартаментах содержимое его багажа, с которым он приехал в Нью-Йорк, расползлось по всем углам. Как и не заметил, что оброс новыми вещами, и они уже едва помещались в его чемоданы. Одежда, обувь, несколько книг, которые он даже ни разу не открыл, памятные вещи, купленные зачем-то у уличных торговцев, видимо поддавшись настроению.

Сборы заняли гораздо больше времени, чем он предполагал. Этот процесс удлинялся и тем, что совершенно неожиданно Арми мог зависнуть с какой-то вещью в руке и забыть, зачем и куда он шел и что нужно сделать дальше. Подвисал он из-за мыслей о случившемся вчера. Он запрещал себе анализировать произошедшее, и мозг слушался его, вполне бодро выставляя блоки. Но с четкими воспоминаниями, яркими картинками перед глазами и пока еще слишком явными ощущениями дело обстояло хуже. Просто безобразно плохо. И вместо пары часов он провозился с чемоданами почти весь день, чередуя пики активности с настоящими выпадами из реальности.

На следующее утро, проверив всю площадь апартаментов на наличие забытых вещей столько раз, что уже самому стало тошно, передав ключи агенту, Арми загрузился в машину и отправился на север по 95 шоссе.

Пока он выбирался из города, его одолевало два совершенно разных ощущения: он был рад наконец покинуть Нью-Йорк с его бешеным темпом, его многолюдностью и необходимостью быстро принимать какие-либо решения, начиная заказом в ресторане и заканчивая выбором поворота на дороге, но в то же время ему было грустно – он уже немного привык, а все, к чему Арми хоть как-то привыкал, он потом отдирал от себя с мясом. А прочная ассоциация Нью-Йорк – Тимоти, Тимоти – Нью-Йорк, кажется, въелась в подкорку. Что бы ни происходило в его жизни раньше, теперь эту крепкую связь вряд ли что-то смогло бы нарушить или затмить. Приезжая в Нью-Йорк, он ехал к нему, уезжая – от него. Факт, что их ждет встреча через четыре часа или чуть больше в Бостоне, пока с трудом укладывался в голове.

Здесь все напоминало о нем. Смесь стеклянных небоскребов и старой архитектуры первой Америки, только в этом городе выглядящая уместно и смотрящаяся гармонично, светящихся билбордов и старых церквей всех мастей, запутанной подземки и четкой структурированности улиц, театров и уличной культуры – все это так тонко переплеталось и было изящным лицом, душой, атмосферой города. Так же как и Тимоти, имеющий изысканную и аристократичную внешность в мешковатой одежде с долбящей из наушников музыкой, с замашками современного тинейджера выглядел, несмотря ни на что, утонченно и даже изыскано. Эта параллель родилась в голове Арми сразу и не пропала до сих пор. Тимоти был живым воплощением, олицетворением и ярким представителем своего родного города.

Здесь на Таймс сквер висел билборд с его лицом размером в несколько этажей, а в каждой Сефора – баннеры из рекламной компании того самого парфюма, контракт с которым он отмечал, присылая Арми незатейливые фотографии с вечеринки. Тогда они были по-настоящему близки, а стоя на правой стороне седьмой улицы и рассматривая его на черно-белой картинке, занимающей добрую часть здания на противоположной стороне, он чувствовал, что они дальше, чем когда-либо.

Когда Арми впервые увидел, что сделали с Тимоти стилисты для съемок рекламы, он впал в некий ступор, но когда он увидел тот до безобразия огромный билборд, его сердце прихватило так, что он встал как вкопанный прямо посреди движущегося потока людей и не видел ничего вокруг, и не чувствовал толчков то в плечо, то в спину. Его бы начали рвать на части, а он бы этого не понял, так бы и продолжил стоять как истукан, завороженный, потрясенный, выпавший из реальности. То, что он видел, было за гранью человеческой красоты, за чертой всех шаблонов, стандартов и деления на мужское и женское. Это была квинтэссенция сексуальности, растянутая как парус над людским океаном, кишащим и бурлящим безостановочно. Картинка была неподвижна, но для Арми она была живой, дышащей, выворачивающей душу наизнанку: завитые больше обычного кудри падали на лицо и прикрывали взгляд с поволокой, призывный, манящий, трогательно сложенные у лица руки, словно в противовес закрытой позе, обнажали часть голого мужского торса, – не иначе как плод любви непорочного ангела и искушенного демона. Для Арми это было олицетворением всего прекрасного, что он только мог представить в человеке и искусстве современной фотографии – он мог любоваться бесконечно.

Здесь, в центральном парке, был камень, который ему не с первого раза, но все же удалось отыскать, и на котором Арми впервые спустил поводья своего влечения и дал ему вести. Какой же трепет и небывалый восторг он испытал тогда! Это не шло ни в какое сравнение с их первой попыткой, когда Тимоти взял инициативу в свои руки, а Арми упорно боролся с собой. Осознанность поцелуя в парке разрушила окончательно все возводимые раньше опоры, а сначала осторожная и недоверчивая реакция Тимоти, ставшая открытой и чувственной чуть позже, смыла все руины. Тогда Арми впервые за долгое время почувствовал важность истинной симпатии, которая не имела ничего общего со страстью или похотью случайных знакомств, которая не угаснет с разрядкой, а останется на завтра и на много дней вперёд. Это было то, чему откликалось сердце и к чему стремилось навстречу. Тот поцелуй перевернул все и не оставил отходных путей.

Здесь Арми пережил сложнейшую борьбу с собой, капитуляцию и пики счастья, разочарование, уязвимость и отверженность, отсутствие смысла, апатию и нервное напряжение, грозящее перелиться в черное болото его безумия, сильнейшие подъемы и спады.

Сложно было отмахнуться от всего и с легким сердцем отправиться в путь дальше. Сложно, но вполне возможно: раз миновав Нью-Рошелл, он без видимых препятствий продолжил оставлять под колесами ярды дороги.

Более свободное движение, быстро переросшее в монотонное следование, расслабило и дало простор размышлениям. Первый шок от произошедшего на вечеринке в честь Хеллоуина схлынул, и Арми отпустил свои мысли, побежавшие вприпрыжку по недрам его сознания. Стоило ли воспринимать все случившееся всерьез? Стоило, но это не значило, что что-то кардинально изменится, – Тимоти ясно попытался дать это понять. Но все же это значило, что их желание обоюдно, сильно и под правильным углом вполне реально. Можно было все свалить на алкоголь, на приступ глупой ревности, на подходящие обстоятельства, но если бы Тимоти не допускал мысли о таком раньше, то ничего бы не случилось. Значит, допускал, значит, желал, значит, был готов, хоть нарочно и не готовился. Это давало жизнь слабому ростку надежды. Маленькому, хрупкому, готовому переломиться от любого резкого или неуместного движения.

Арми и раньше не верил, что Тимоти к нему равнодушен. Те приступы злости и агрессии, что он получал вначале, говорили о чем угодно, но только не о равнодушии. Те испепеляющие взгляды, поджаривающие на костре полыхающих зеленью, иногда казалось, что прямо колдовских глаз, от которых Арми чувствовал такие приливы жара, что даже сейчас, почти месяц спустя, вспомнив их, он ощущал слабую тень того огня, что охватывал его, стремясь снаружи внутрь. Но это и не было ненавистью – такого бы Арми точно не вынес. Это скорее напоминало уязвленность и раненность доверчивого зверя, получившего пулю в спину – не смертельную, но очень болезненную. Как он ненавидел себя за это! Как же презирал. Он каждую ночь сжигал себя на костре самобичевания похлеще того, что обжигал его днями, и заводил себя в тупики. Но он понял характер злости Тимоти далеко не сразу, эта правда открылась позже, настолько позже, что он успел испытать ответную злость, за что тоже корил низменность своей натуры.

Однажды на съемках, примерно к концу первой недели, когда он увлеченно обсуждал с Шазеллем только что отснятую сцену, он рассеянно обвел взглядом площадку, силясь подобрать значимые аргументы, чтобы убедить режиссера в своей правоте, и случайно провалился в такой омут обиды, что на несколько секунд опешил. Но даже тогда он не сразу осознал истинную природу чужих эмоций – он искал ее в сиюминутной ситуации, гадая, что опять сделал не так. Лишь потом до него дошло. Каким же ошеломляющим оказалось это понимание, каким страшным в своей глубине. И как же сильно хотелось отмотать все обратно и, когда это еще было возможно, сжать тонкие ладони в своих и раскрыть все карты, признаться во всем. Не трусить, не малодушничать, не увиливать, не молчать! Тимоти бы все понял, возможно позлился бы какое-то время, но понял, и не было бы этой черноты, растянувшейся на месяцы, на бесчисленные бессонные ночи и тревожные дни.

Проводя свою жизнь в одиночестве, лелея свое ментальное благополучие, добиваясь в нем стабильности, он думал только о себе. Эгоистично, индивидуалистично, но он не умел иначе – никто его никогда не учил. И спотыкаясь в тех немногих отношениях, что у него были, он не сознавал, почему все неизбежно ломалось и кончалось не лучшим образом, но теперь он понял. Умение заботиться о чувствах других - это целый путь, который ему еще предстояло пройти.

Доктор Купер пыталась говорить с ним на эту тему, но он каждый раз ее обрубал, напоминая, что он пришел к ней не за тем, чтобы разбирать свою личную жизнь, находясь в полной уверенности, что он просто не встретил своего человека, что дело в других и в отсутствии настоящих чувств. В этом была доля правды, ведь он на самом деле ни разу до Тимоти так сильно не пропадал ни в ком. Но заполучив его, он не смог удержать, и тут уже дело было исключительно в нем. Теперь он знал, что станет следующей темой для проработки после возвращения в Чарлстон.

Дорога по шоссе, лежащему вдоль самого побережья, была безусловно живописной. Она нанизывала мелкие прибрежные города как бусины на нитку и ограничивала скоростной режим, не давала вжать педаль в пол, но имела прекрасные виды, впрочем, которые Арми мало интересовали – он был весь погружен в собственные мысли. До самого Хартфорда он размышлял, вспоминал, анализировал. А после остановки на перекус и размять ноги, он думал о том, какая встреча их с Тимоти ждет. Он ставил на то, что все будет по-прежнему, предельно вежливо и отстраненно, но теперь он знал, что как бы ни пытался Тимоти заклеить пробоину в своем холодном равнодушии, корабль рано или поздно даст течь.

***

Гостевой дом, в котором размещалась вся съёмочная группа, находился не в самом Бостоне, а в его пригороде ровно в противоположной стороне от района, где жили родители Арми. Этому факту он был по-настоящему рад. Он не собирался ни оповещать о своем приезде, ни тем более наведываться в гости. С отцом он не общался с самого момента, как хлопнул дверью и ушел, с матерью же он изредка созванивался, чаще по праздникам, а так как до Рождества было еще далеко, то и поводов не было. Свой приезд в город после стольких лет он поводом не считал. Он был твердо уверен, что это сохранит нервные клетки и душевное равновесие обеих сторон.

Когда Арми добрался до места, время близилось к вечеру. У входа на территорию его уже ждала Меган. Он был бы рад увидеть кого-то другого, ведь он для нее пропал с вечеринки и никак не объяснился. И сейчас она поджимала губы и каждую минуту смотрела на свои электронные часы, то ли недовольная тем, что Арми задержался, то ли тем, что ее оторвали от супер важных дел, то ли тем, что тот вечер закончился не так, как она планировала.

- Привет, - бросила она и снова посмотрела на время – пока он подъезжал, парковался и пристегивал поводок к ошейнику Арчи, чтобы вывести его из машины, она сделала это раз десять, и вообще всем своим видом показывала, что она оскорблена. - Все уже разместились. Твоя комната на первом этаже с отдельным выходом, пойдем, покажу. Хозяин разрешил собаке гулять во внутреннем дворе, но только под присмотром.

Они прошли по ухоженной территории к трехэтажному кирпичному зданию с белыми балконами из каждой комнаты. Справа от основного входа была зона отдыха с деревянными шезлонгами и барбекю. Миновав ее, они свернули налево, прошли через калитку – внутренняя территория была огорожена невысоким забором – и оказались с обратной стороны гостевого дома, где была небольшая терраса с удобными креслами на ней и две двери.

- Твоя вот эта, - Меган протянула ему ключи и кивнула на дверь с цифрой 2.

- А кто рядом? - спросил Арми, имея в виду соседнюю дверь.

- Не знаю, никого из наших, - она пожала плечами и снова посмотрела на часы. - Можешь пока оставить собаку внутри, а я тебе покажу общие комнаты дома.

Арми открыл дверь, завел Арчи внутрь и велел ему ждать, а сам, едва оглянувшись по сторонам, поспешил за деловой дамой, явно куда-то торопящейся.

- Нам сейчас нужно доехать до особняка и желательно до темноты, - сказала она, словно услышав его мысли, когда они возвращались обратно к главному входу, - Дэмьен хочет осмотреться на местности.

- Покажи мне направление, - предложил Арми, - дальше я сам.

- Ок.

Пока они поднимались по ступеням и входили вовнутрь, она успела позвонить Шазеллю.

- В общем, здесь гостиная, - указала она на просторное белое помещение с полосатой мягкой мебелью, огромным телевизором и разными предметами интерьера, создающими уют, – здесь кухня. Завтраки нам будет готовить хозяйка, на площадке будет перекус, ужинаем самостоятельно. Холодильник в свободном доступе, можно им пользоваться, как и кофемашиной. Вода, кофе, молоко, соки – все общее. Дэмьен, я здесь, - крикнула она и махнула рукой в сторону лестницы.

- Привет, Арми. Как добрался? - спросил режиссер, подойдя к ним.

- Хорошо, спасибо. Пробок почти не было, - вежливо ответил Арми.

- Отлично. Меган, мы едем?

- Да, такси подъезжает, - ответила его помощница, а Арми только и успел подумать, когда она умудрилась его вызвать.

- Тогда оставляем тебя здесь, осмотрись пока. Если что, моя комната на третьем этаже, - сказал Дэмьен, и они с Меган поспешили на выход.

Оставшись в одиночестве, Арми и правда осмотрелся еще раз и более внимательно. Вся ситуация напоминала студенческий кампус, разве что ему предстояло жить и пользоваться одними комнатами не с ровесниками-студентами, а с именитым режиссером, актерами и другими задействованными в съёмках людьми. Все это было непривычно и странно, и в этот момент он почувствовал облегчение от того, что его комната имела отдельный выход и даже террасу, где он мог уединяться.

Подойдя к кухне, он взял со стойки стакан и наполнил его прохладной водой из отдельного крана над раковиной. В общем-то, здесь было очень мило и свежо, хотя на его вкус слишком современно и местами прямолинейно, но все же визуально ему все понравилось: и большой обеденный стол, и абстрактные постеры на стенах, и общий простор помещений. Тот, кто занимался подбором этого дома, явно не прогадал.

Вымыв за собой стакан, Арми поставил его на сушку, вытер руки о бумажное полотенце, поискал глазами урну, чтобы его выкинуть, и обернулся на резко оборвавшиеся шаги. Он по инерции вскинул голову и наткнулся взглядом на того, о ком думал весь сегодняшний день. Тимоти замер на том месте, куда успел дойти до того, как понял, кого он увидел.

- Привет, - сказал Арми, решив, что без посторонних свидетелей такое приветствие будет более уместным.

- Привет, - выдохнул Тимоти, и они какое-то время молча рассматривали друг друга, словно оба не верили своим глазам. Арми все представлял их первую встречу после случившегося, и сейчас настороженно замер, ожидая реакции. - Я хотел выпить кофе, - первым отмер Тимоти, нарушив разом и тишину, и зрительный контакт.

- Да, конечно, - Арми снова принялся искать глазами урну и, найдя ее наконец за холодильником, выкинул скомканную бумагу, - как долетели?

- Быстро, - ответил Тимоти. Он уже успел подойти к кухне и вовсю орудовал кофемашиной: проверил наличие заправленных зерен, посмотрел режимы приготовления и, поставив чашку на нужное место, нажал кнопку приготовления. - Ты добирался на машине?

- Да, я с Арчи, поэтому не мог полететь, - ответил Арми и заметил, как у стоящего в пол-оборота Тимоти чуть дрогнул в улыбке уголок рта.

- Понятно. Здорово, что ты берёшь его везде с собой.

- Да, это слишком длинная поездка, я просто не мог оставить его одного, даже под чьим-то присмотром.

Тимоти кивнул и принялся увлеченно рассматривать полившийся тонкой струйкой кофе, а Арми рассматривал его и не мог понять, что с самого начала смутило в его облике: тот был с влажными, явно после душа, волосами и в водолазке с высоким до самого подбородка горлом, что было вообще не в его стиле, да и кто надевает такие вещи, чтобы спуститься на кухню за кофе.

Арми озадаченно пялился на закрытую наглухо шею, и Тимоти, словно почувствовав пристальное внимание, обернулся и, едва глянув на Арми, как-то слишком резко отвернулся обратно, и начал безотчетно тереть правый висок. И тут до него дошло. Кровь резко прилила к голове, ударила мощной волной прямо по мозгу, и вмиг стало нечем дышать. Такие вещи надевает тот, кто хочет что-то скрыть, и он тут же вспомнил свою несдержанность в темном коридоре клуба. Он никогда не страдал подобными вещами и считал, что следы от поцелуев могут оставлять только неумелые подростки, не знающие последствий и не умеющие контролировать свои порывы, но чтобы он сам… Но судя по реакции Тимоти, его догадка была верна. По красному пятну на замученном виске, по крепко сжатым ладоням на краю столешницы кухни, по упорному взгляду на давно готовую чашку кофе. Это какое-то безумие!

Арми не знал, как спасти ситуацию, о чем можно говорить, если они оба явно думают об одном и том же, именно о том, что сейчас обсуждать не имело никакого смысла, да и разве были слова у кого-то из них для такого рода разговора. Случилось то, что случилось – им обоим просто надо немного остыть. Им, а не чашке кофе, которую Тимоти так и не взял в руки.

- Мне нужно разобрать чемоданы, - выдавил он наконец из себя, - не буду тебе мешать.

Арми стремительно покинул кухню, не дождавшись никакого ответа. Может быть он и сбежал, но что-то ему подсказывало, что на данном этапе это был лучший выбор.

***

На следующий день Арми получил подтверждение своим догадкам. Он курил в перерыве между съемками, когда к нему присоединились две девушки, которых он видел впервые, и судя по разговору, которого они совершенно не смущались, были новыми гримершами, местными. Они обсуждали какие-то косметические средства, что-то говорили про плотность покрытия, про оттенки – он не особо вникал, – пока не услышал то, что заставило его подавиться сигаретным дымом. Горло обожгло, но не так как уши.

- Да там вся шея разноцветная как гребанный тай-дай, - чуть понизив голос, сказала одна. – Посмотрела бы я на человека, кто на такое способен.

Арми, мусоливший остаток сигареты между пальцами, резко ее затушил – так, что рассыпь красных угольков посыпалась вниз и обожгла ему место рядом с ногтем. Резкая боль заставила его одернуть руку. Теперь у него саднило горло, щипало палец и что-то неспокойно ворочалось в груди, словно его поймали с поличным. Но ощущения двоились: с одной стороны, он был рад оставаться инкогнито, без малейшего намека на свое имя, стоящее в этой истории с именем Тимоти в одном предложении, а с другой – чувствовалась некая недооценённость его персоны в этой истории и в принципе в жизни Тимоти, и если раньше он с полным принятием и осознанностью подходил к факту, что никто ничего не должен знать, то теперь мысль, что его «заслуги» могут приписать кому-то другому, отозвалась внутри какой-то детской обидой и злой ревностью. В голове так и кричал голос: «Это я! Я, как оказалось, на такое способен, это мои метки, и я по-дурацки рад, что они так долго не сходят».

- Да уж, у кого-то весело прошли праздники, - отозвалась вторая, потом задумалась и добавила, - его официальная подружка не выглядит способной на такое.

- Его подружка уже несколько дней выкладывает в инстаграм счастливые фото из Мексики, а он, насколько я знаю, прямиком из Нью-Йорка прилетел.

Не желая слушать сплетни дальше, Арми решил немного пройтись.

Вчера, сбежав с кухни, он вернулся в свою комнату, померил ее шагами и, поняв, что просто не способен сидеть на одном месте, он взял Арчи и долго гулял с ним по пустым улицам спального пригорода.

Он все пытался совладать с обуявшими его эмоциями, перескакивая со стыда на самодовольство в одну секунду. Он не допускал мысли, что это мог сделать кто-то другой. Такого просто не могло быть, ведь он отчетливо помнил, как сорвался, почувствовав долгожданную, лелеемую в мечтах близость, как дурел от запаха и вкуса, как всасывал, прикусывал, желая прочувствовать сильнее, и как ему было мало, как слизывал мурашки с тонкой кожи и чувствовал губами вибрацию от несдерживаемых стонов и готов был ее поглотить, впитать, пропустить через себя и вернуть собственной страстью обратно.

Видения двухдневного прошлого были столь реальны, что он начал возбуждаться только от этого, а еще от мысли и представления, как Тимоти разглядывал его метки, стоя перед зеркалом, как он их трогал своими пальцами и тоже вспоминал. Вспоминал каждый раз, видя свое отражение, решая какой одеждой их скрыть, сидя в кресле в руках гримера – каждый раз он думал об Арми и о том, что между ними произошло. Физические, видимые последствия явно не давали ему возможности с легкостью отмахнуться от того, что они были близки. И это вдохновляло. А еще то, что негативной реакции при первой встрече после случившегося явно не было. Было ожидаемое напряжение, возможно неловкость, но это были пограничные эмоции, рожденные неравнодушием.

А вот на съемочной площадке Тимоти как раз взял себя в руки и был, как Арми и предполагал сначала, отстраненно вежлив. За завтраком они не виделись, но столкнулись позже, и при посторонних свидетелях Тимоти лишь сдержанно кивнул.

Тем временем съемки в Бостоне рождали волну противоречия. Моментами он как любой нормальный человек чувствовал ностальгию, желание проехаться по городу, посмотреть, что изменилось, а что осталось прежним, пройтись по старым местам, оживить воспоминания, ведь он провел здесь половину своей жизни и так давно не был. Моментами он думал, что маршрут из точки А (гостевой дом) в точку Б (съемочный дом) – это его максимум и оплот спокойствия. А местами его накрывало безотчетное желание уехать как можно быстрее и дальше, и в эти моменты он пытался всячески абстрагироваться и забыть, где он вообще находится. Пусть это будет Нью-Йорк или какой другой город на планете Земля, но только не место его рождения, его детства, его юности. Не место, где его не понимали, ломали, пытались переделать, перекроить, вогнать в рамки, задавить его творческое начало; где вся его жизнь была продумана до мелочей еще до того, как он появился на свет; где он никогда не был собой и почти не был счастлив; где он мог бы работать юристом или адвокатом, или даже доучиться до судьи и иметь большой комфортабельный дом в престижном районе, добропорядочную жену из подходящей по статусу среды, которую ему бы наверняка подыскали родители, детей и репутацию примерного семьянина. А вместо этого он был одиноким писателем, сценаристом скандального фильма об однополой любви, живущим уединенно и скрытно, сходящим с ума от любви к парню-актеру почти на десять лет младше его самого, с которым у него не было никакого будущего. Но это был его выбор, его жизнь, и он был ей по-своему удовлетворен. По крайней мере он не представлял ничего кардинально другого о своем месте в этом мире. Сейчас оно было здесь, по правую руку от режиссера и по ту стороны камер.

«Дом Александра» находился на побережье и был похож на его собственный дом в Чарлстоне. Он был именно таким, как он его описал: светлым, большим, с панорамными окнами и прекрасным видом на океан. Лиам смотрелся в нем естественно, а глядя на Тимоти, Арми ловил непрекращающиеся флешбеки, но ему больше не было больно вспоминать обо всем, что между ними было. Место горечи заменило томление, подогреваемое постоянными переглядываниями. Их общая тайна перестала быть прошлым, она стала настоящим, реальным и щекочущим нервы. Это наполняло Арми спокойствием, отсутствующим раньше, желанием вставать по утрам и спешить на съемки без разъедающего чувства безысходности и собственной вины.

В конце одного из съемочных дней к нему подошел Лиам:

- Хочу составить тебе компанию в прогулке до дома, ты не против?

Их съемочный дом находился от места, где они проживали, в получасе ходьбы, и Арми завел привычку прогуливаться обратно пешком, если они заканчивали не очень поздно. Сегодня как раз был такой день – на часах еще даже не было пяти.