30 (1/2)
«All alone on Pirate Cove </p>
It drove me half insane </p>
Even if you'll never hear </p>
I'll sing a cheer to ignore the pain»</p>
10/1996</p>
Руки сегодня просто ужасно ноют. Тугая повязка на запястье напоминает удавку, наложенные медсестрой лекарства неприятно жгут, а синеющие выше локтя синяки отзываются болью каждый раз, когда она накидывает на плечи рюкзак. Иногда она даже жалеет, что не может толком дать Майклу сдачи, когда тот в очередной раз цепляется к ней и даже бьёт. Только иногда. Аманда к этому привыкает и ей кажется, что даже наслаждается. Майкл понятия не имеет, что её не волнуют его глупые придирки.
Её одноклассникам не нравятся её повязки на запястьях и её медленно, но верно выцветающие волосы. Миссис Браун говорит, что это связано с пережитым стрессом. Аманде, честно говоря, они не по душе тоже — с темными волосами она нравится себе больше. Или нравилась? Всё-таки та Аманда это уже совсем другой человек. И это её одноклассникам не нравится тоже, в какой-то момент они начинают называть её странной, таскать её вещи из шкафчика, а иногда и запирать там её саму.
Она не против. Они уже ничего не могут ей сделать. Ничего такого, что не делает с собой она сама или не делает когда-то её жуткое чудовище. От одной только мысли о нём вдоль её позвоночника спускается табун мурашек. Ей до сих пор страшно. И всё-таки она заходит к нему иногда — тогда, когда никто другой её понять уже не может. Она ждёт, что рано или поздно он умрёт, но ещё не знает, кому из них удастся сделать это раньше.
— Я дома, — говорит Аманда пустой квартире и бросает свои вещи в прихожей. Знает, что отца ещё пару часов не будет дома. И знает, что особой разницы тоже не будет — едва ли тот обратит на неё внимание, когда вернётся.
Сколько она ни старается, как ни пытается быть правильной — ему нет до этого дела. Он говорит ей, что разбираться с её проблемами должна миссис Браун, а у него нет на это времени. В отличие от мамы, он всегда чем-то занят.
Она останавливается у дверей в свою комнату. Перед глазами отчетливо проявляется картина филигранно отсеченных от тела конечностей, вскрытая грудная клетка и извлеченное оттуда сердце — изувеченное, измученное, ставшее частью представления. Самое яркое воспоминание Аманды о матери — это её бесконечные крики и лилия. Лилия, в которую превращает её сердце и грудную клетку чудовище.
У него талант. Раны на спине уже год как заживают, но она до сих пор ощущает боль — миссис Браун говорит, что фантомную — такую сильную, будто другие лилии на её собственной спине высекают буквально вчера. И боль от тех пинков, что достаются ей в школе, не идёт ни в какое сравнение с этой. Её тошнит.
В её комнате темно и включать свет ей совсем не хочется. Аманде кажется, что из этой темноты на неё горящими глазами поглядывают собственные страхи — протягивают к ней свои длинные черные руки и рвут её на части. Ей не хочется здесь находиться. Ни здесь, ни где-либо ещё. Она не понимает, для чего вообще существует. Кажется, что она должна погибнуть вместе с матерью — в той жуткой канализации, где пахнет кровью, чем-то отвратительно химическим и чернилами — и ни о чём больше не думать. Она должна стать частью того шедевра, который чудовище по имени Ларри так и не заканчивает.
Аманда закрывает глаза и приглушенно смеется. Быть может, его шедевр должна закончить она. Когда-нибудь покончить с ним, превратить во что-то куда более грандиозное, чем лилия. Это же просто цветок. Тошнота подкатывает к горлу с новой силой, и она почти уверена, что на этот раз её вырвет. У неё нет сил подняться с кровати и дойти до ванной. Она уверена, что из чудовища лилия получится ничуть не хуже, чем из матери.