22 (2/2)

***</p>

В один момент Теру решает не возвращаться домой. Отсюда до нужной станции всего пятнадцать минут пути и он почти уверен, что до квартиры Аманды он успеет добраться немногим позже неё самой. Если успеет раньше — будет даже лучше.

Опаздывает он всего на несколько минут. В холле первого этажа, у самых дверей лифта он в очередной раз за сегодняшний день сталкивается с Тьерри Морелло. Тому стоит благодарить Господа за то, что домой Теру всё-таки не собирается. Он знает, что может сорваться — и тогда этого человека уже ничто не сумеет спасти.

И его тоже.

— Решили-таки последовать моим рекомендациям? — тот почти смеётся, не обращая внимания на его откровенно мрачный взгляд.

— Да, — а говорит он совершенно спокойно. — Доброй ночи, господин Койл.

Перед дверью её квартиры до сих пор слышится запах чужого парфюма. Резкий, приторный и откровенно противный. Нажимая на кнопку дверного звонка, Теру в который раз подавляет разгорающееся внутри раздражение. Он даже не знает, что сегодня выводит его из себя сильнее — собственная неспособность принять назначенное ему наказание или тот факт, что он ничего не может сделать с тем, кто весь сегодняшний вечер пожирает её взглядом.

— Забыли что-нибудь? — Аманда ухмыляется, когда открывает ему дверь и замолкает на полуслове. Он замечает всполохи удивления в её серых глазах. — А я была уверена, что ты всё-таки поедешь домой.

Он знает. Она ждёт, что он вернётся домой и всё-таки коснётся тетради, чтобы покончить и с Морелло, и с длинным делом Киры, и с их собственными жизнями — поддастся эмоциям так же просто, как и в прошлый раз. Закрывая за собой дверь и забрасывая тренч на ближайшую вешалку, Теру говорит себе, что эмоции бывают разными.

На ней всё то же красное платье, её волосы собраны в замысловатую — и слишком сложную — причёску, а макияж кажется излишне ярким. Он чувствует как учащается его дыхание от одной только мысли о том, что всё это она делает ради другого человека.

Его обычно карие глаза полыхают алым, когда он сокращает оставшееся между ними расстояние. Даже в своих туфлях на высоком каблуке Аманда всё-таки его ниже. Ему почти нравится смотреть на неё именно так — сверху вниз, когда в её взгляде отражается это странное благоговение. Точно такое же, какое он иногда замечает в своих.

— Не сегодня, — едва слышно выдыхает он, прежде чем коснуться её губ своими.

Она пытается вести, но у него сегодня другие планы. Когда она пробует потянуть его в сторону гостиной за полы его пиджака, он легко перехватывает её руки. Когда она смотрит ему в глаза, на несколько долгих мгновений замирая, он крепко прижимает её своим телом к стене — так, что у неё в очередной раз перехватывает дыхание. Он знает обо всех её предпочтениях.

Аманда кажется Теру почти беззащитной, когда он стискивает её тонкие запястья в своей ладони. Почти. Её выдают глаза — её яркие, отливающие красным в цвет размазанной по губам помады глаза. Смотрит ли она на кого-то ещё такими глазами? Он знает, что нет. Знает, что на свете больше не остается того, кто может спровоцировать у неё такой взгляд.

Никого, кроме него самого.

Её дыхание сводит его с ума. Частое и сбившееся с ритма. Он чувствует её участившийся пульс, когда снова и снова касается губами её шеи — ему хочется оставить как можно больше следов на её бледной коже. Не там, где она обычно позволяет их оставлять, а повсюду. Так, что она не сможет спрятать их под одеждой. Так, что она сама не сможет на них не смотреть.

— Всё ещё не можешь? — она ухмыляется и закидывает левую ногу ему на бедро. Вырез на подоле платья, который ещё несколько часов кажется ему вызывающим, начинает казаться удобным.

— Что? — он не понимает, о чём она говорит и лишь крепче прижимает её к себе. Ему кажется, что навязчивый запах её парфюма скоро заполнит собой все его лёгкие.

— Терпеть, когда на меня смотрят, — Аманда смеётся.

Теру испытывает стойкое ощущение дежавю. Он терпеть не может, когда на неё смотрят — и гораздо сильнее, чем несколько лет назад, когда они оба учатся в университете. Право наблюдать Господа так близко должно принадлежать лишь достойным. Одна только мысль о том, что он — чудовище — оказывается единственным достойным, пьянит его куда сильнее любого алкоголя.

«Возлюби господа своего», — невольно всплывает в памяти одна из библейских строк. Что ж, он невероятно к этому близок.

Молния на её платье поддается легко, ткань — тоже. Он не рассчитывает силу. Расцветающие на её изящной шее багровые синяки выглядят почти идеально. Ему жаль, что они, в отличие от шрама на её спине, не останутся с ней навсегда. Жаль, что он не сумеет оставить на ней такой след, который никогда уже не сойдёт.

Вечный.

Вместе с остатками помады по их губам размазывается кровь — он чувствует её привкус во рту и ощущает как саднит кожа, но не может понять, его это кровь или её. Плевать. Он пытается сосредоточиться на том, что это — всё это — тоже станет спектаклем для кого-то. Для пары шинигами, что следуют за ними по пятам. Или для детектива, что следит за Амандой — и за ним — практически повсюду. Ему наплевать.

Единственное, что ещё не тонет в этом мареве похоти и его искаженных принципов — она.

Аманда отказывается расстегивать десяток пуговиц на его рубашке и просто тянет ткань в стороны, заставляя те с грохотом разлететься по коридору. Его не волнуют даже её варварские методы. Он обжигает её кожу своим горячим дыханием, зарываясь пальцами в её длинные, растрепанные волосы. От её сложной прически не остаётся и следа. И никому, кроме него, не позволено видеть её такой.

Живой. Искренней. Настоящей.

Он почти задыхается в их тяжелых, всё более жестоких поцелуях. Срывается на хриплые стоны, чувствуя её короткие, нетерпеливые прикосновения и до новых синяков сжимает её бедра, когда она расстегивает его брюки. Мир перед глазами плывёт всё сильнее и вовсе не потому, что в какой-то момент Аманда снимает с него очки.

— Раз, — он считает, когда наваливается на неё всем телом и делает первый толчок.

Теру знает, что пожалеет об этом. Позже. Сейчас ему не о чем сожалеть. Сейчас даже этот счёт принадлежит ему — ему, а не кому-то другому.

Её голос эхом отражается от стен — громкий, глубокий и такой же хриплый. Он ловит её стоны губами и снова и снова заглядывает в её глаза. Они горят.

— Два, — его собственный голос хрипит и затухает, когда он продолжает считать, чувствуя как она двигает бедрами ему навстречу.

От того, как она шепчет в ответ его имя — часто и сбивчиво — по телу пробегает дрожь. Ещё. Изо всех людей эта женщина — эта жуткая женщина — выбирает именно его. Только его. И ещё. Ему кажется, что он медленно сходит с ума. Он уверен, что уже сошёл.

— Три, — счёт тонет в его стоне и он сбивается с ритма. Двигается чаще, прижимаясь к ней ещё теснее — так близко, словно желает с ней слиться. Действительно желает.

Он уже не различает, где заканчиваются его желания и начинаются её. Волосы липнут к покрывшемуся испариной лицу и лезут в рот каждый раз, когда он впивается новыми поцелуями в её окровавленные губы. Отчетливый привкус металла не отрезвляет — наоборот.

Чаще. И чаще. И чаще.

— Четыре, — на выдохе произносит он, чувствуя как её тело пробивает крупная дрожь. Он готов спорить, что никому, кроме него, не дозволено наблюдать за ней в момент оргазма. Никому, кроме него, не дозволено задыхаться от удовольствия вместе с ней.

Kyrie eleison.