18 (2/2)

***</p>

В номере, который они снимают, до рези в глазах светло, несмотря на стоящую за окном ночь. Потолочное освещение кажется излишне ярким, а оформленный в светлых, практически белых тонах интерьер не вписывается в установившуюся в помещении мрачную атмосферу. Даже воздух здесь будто бы слишком густой — он забивается в ноздри и проникает в лёгкие, не позволяя дышать полной грудью.

Они молчат. Аманда садится в кресло и по привычке закидывает ногу на ногу, когда Теру так и остаётся стоять у дверей, прислонившись плечом к высокому шкафу. Сейчас он смотрит на неё сверху вниз — снова — и его взгляд неуловимо меняется. Становится ярче, острее. Её дыхание сбивается с привычного ритма.

Она уже почти уверена, что не ошибается.

— Ты же понимаешь, что это то же самое, что и подписать себе смертный приговор, Теру? — спрашивает она. В её голосе не слышно холода, но она пытается. Его глаза не дают ей сосредоточиться.

Ему нужно только прищуриться, и сходство станет окончательным.

— Понимаю, — он кивает и линзы в его оправе едва заметно бликуют. Он всё-таки щурится. — Но любой, кто идёт против воли Господа должен быть наказан.

Аманде всё ещё противен этот титул. Тем не менее, она ничего не говорит — лишь поправляет тугой воротник своей красной блузки. Ей не хочется подыгрывать ему в этой странной игре в религию, но выбора у неё не остаётся. Она надеется, что правильно понимает ход его мыслей.

Ей хочется надавить на самое больное место.

— И ты тоже? — она кривит губы в ухмылке.

— Если понадобится. Но я не считаю, что где-то пошёл против твоей воли, Аманда, — он улыбается — пугающе ярко — и в одно мгновение преодолевает расстояние между ними, сжимает пальцами подлокотники кресла, нависая над ней. — Самая большая проблема любви господней в том, что желают её все.

Они оба затихают на пару мгновений. Сейчас они легко могут чувствовать на коже дыхание друг друга. Частое, прерывистое, выдающее беспокойство дыхание.

— Я не могу позволить кому попало смотреть на тебя, — Теру продолжает. Он снимает свои очки и кладёт их на тумбочку, тут же поворачиваясь обратно к ней. Она до сих пор не может перестать смотреть ему в глаза. — Не так. Не так часто, не такими глазами.

Аманда уверена, что любые взгляды в её сторону — плод его воображения, навязчивая идея или недопонимание, которые приводят к пугающим последствиям. Ей хочется сказать об этом, но слова так и застревают в горле. Его глаза — такие — зловеще поблескивают алым в тени его темных волос.

Ей кажется, что на его бледной коже не хватает пары случайных брызг крови. На мгновение — одно короткое мгновение — она жалеет, что Теру убивает с помощью тетради. Ей хочется посмотреть, как он делает это собственными руками. Хочется видеть его ярость и все те желания, которые он постоянно прячет под маской холодного, почти идеального в глазах окружающих человека. Он — хаос, скрывающийся за личиной порядка.

— Сосчитай для меня до четырёх, Теру, — произносит она полушепотом. Эта просьба срывается с её губ раньше, чем Аманда успевает её осмыслить. Её собственные глаза сейчас горят не менее ярко, чем у него.

В его взгляде читаются непонимание и удивление, она замечает, как он вскидывает брови, прежде чем улыбнуться. Несмотря на то, что она никогда не рассказывает ему о том, откуда на её спине огромный художественный шрам и почему несколько лет назад она смотрит именно в его сторону, она уверена, что он догадывается об этом. Теру — до неприличия проницательный человек. Чудовище.

Он всё-таки считает. Его глаза — эти проклятые глаза — так близко, что её разрывает между желанием выцарапать их своими длинными темными ногтями и окончательно в них утонуть. Аманда прислушивается к медленному, хриплому счёту и против своей воли выбирает второе.

По спине, повторяя изогнутый узор её шрама, пробегает холод. Ей хочется выдать ему заточенный стек — точно такой же, каким когда-то другое чудовище оставляет на ней этот шрам.

— Четыре, — и его взгляд сияет так, будто он ждёт кульминации не меньше, чем она.

Они смотрят друг на друга с одинаковым — нездоровым — восторгом. На накрашенных темно-бордовой помадой губах Аманды сквозь поцелуй выступает алая кровь.

Самое жуткое чудовище в жизни Аманды Гласк — это она сама.