Часть 1 (1/2)
То see а World in а grain of sand
And а Heaven in а wild flower,
Hold Infinity in the palm of your hand,
And Eternity in an hour.
Небо синее — в цветке,
В горстке праха — бесконечность;
Целый мир держать в руке,
В каждом миге видеть вечность.
Уильям Блейк</p>
***</p>
Шрам, оставленный Нагайной, уже давно заживший и несколько лет не доставляющий никаких хлопот, внезапно расходится по краям с омерзительно громким звуком — словно лопается переспевшая дыня. Кровь вначале неохотно выступает из раны и неторопливо стекает по шее вниз, холодя при этом кожу и пачкая ярко-алым, а потом, опомнившись, хлещет всё быстрее, сбегает в вырез рубашки и собирается в ключичной впадине. Всё происходит как будто не с ним и как будто не здесь, но именно в этот миг Северус наконец с отстраненным спокойствием признаёт — такого развития ситуации он не предвидел.
Хотя надо отдать должное Кингсли Шеклболту — тот даже пытался его предупредить. Какие там у него были альтернативы вместо Поттера? Белла? Мордред Шеклболта раздери, надо было всё-таки соглашаться на безумную Беллу вместо того абсурдного пафоса, в который он против воли оказывается втянут.
В горле что-то отвратительно громко булькает в подтверждение этих мыслей, кровь с шипением пузырится, и Северусу даже кажется, что он слышит, как крупные капли в торопливом рваном ритме срываются вниз в абсолютной тишине, окропляя светлый ковер.
Поттер бледным каменным изваянием качается напротив — на расстоянии вытянутой руки, и Северус только спустя долгое мгновение осознает, что нет — Поттер не качается, качается он сам, а Поттер вполне себе стоит, застыв на одном месте, глупо и бессмысленно хлопая глазами, не в силах справиться с шоком, и таращится на него со смесью кромешного ужаса и какого-то обреченного смирения. Это выражение кажется отчего-то смутно знакомым, и Северус с трудом вспоминает: он уже видел его на лице Поттера — когда-то давно, в другой его жизни, в той, где он истекал кровью в Визжащей хижине, а Поттер был тому смиренным свидетелем.
В последний момент Северусу ещё кажется, что всё это не взаправду, просто мерещится какая-то чертовщина, и неспособный справиться с происходящим мозг подкидывает ему какие-то нереальные картинки из полузабытых кошмаров — но нет. На пол он оседает с самой что ни на есть реальной мучительной медлительностью и даже успевает ощутить, как больно ударяется коленями. Через долгую секунду в поле зрения остаётся лишь какой-то абсурдно высокий ворс того самого ковра, что залит теперь его кровью, а следом перед глазами, которые он с неимоверным трудом ещё держит открытыми, появляются растоптанные ботинки Поттера со следами засохшей грязи.
И когда все его усилия уходят на то, чтобы не отрываясь следить, как торопливо расползается в стороны багряное пятно и кровь стремительно подбирается к поттеровским ботинкам, всё вокруг наконец-то утопает в блаженном мраке.
***</p>
В кромешной темноте, которая заботливо и ласково принимает его напряженное тело в свои объятия, словно укутывая в тяжелое одеяло, ему хорошо и спокойно. Одеяло накрывает его с головой, отрезая внешний свет, и топкая тьма вокруг тут же нагревается от его поверхностного и частого дыхания. Внутри этой темноты время течет неспешно, а может, и не течет вообще, и Северус понимает, что торопиться ему некуда и есть всё время на свете, чтобы вспомнить, как же всё это началось.
Началось три с лишним года назад на заре второго мая девяносто восьмого. В день, когда, по его расчетам, всё должно было бесповоротно закончиться.
В карманах мантии он не прятал уменьшенные флаконы с заживляющим и кроветворным на всякий случай, не хранил он там и противоядия от яда Нагайны — и вовсе не потому, что он об этом не подумал, что-то не учёл. Это он-то — Северус Снейп, шпион, чей опыт насчитывал больше двух десятков лет на извечной службе у двух хозяев с безграничной силой, — и что-то там не учёл? Хотел бы он посмотреть в глаза тому безумцу, который мог такое предположить… Хриплый, пробирающий до печенок смех стал бы единственным ответом на такое нелепое заявление. Не учёл… Просто немыслимо!
Всё было с точностью наоборот. Он готовился, продумал всё, что должно будет случиться — от рассвета и до заката, и знал, где и как проведёт последний день своей жизни.
В голове давно созрел отточенный и выверенный план: пара запечатанных конвертов на дубовом столе в личных покоях со скупыми инструкциями, что делать с его коллекцией бесценных книг и теми редкими ингредиентами, что представляли неподдельный интерес для любого здравомыслящего зельевара. Рядом — короткая записка на адрес банка Гринготтс: состояние, пусть и не поражающее воображение, но вполне себе приличное, следовало передать в фонд послевоенного восстановления. Вот тут Северусу пришлось признать: он дал кратковременную слабину, отчего-то вдруг слепо поверив, что Поттер выполнит отведенную ему роль жертвенного агнца без осечек.
Он долго колебался, оставлять ли ещё два письма, обдуманных и написанных заблаговременно: одно — адресованное Люциусу Малфою, второе — Минерве Макгонагалл, но всё же решительно швырнул их в полыхающий камин, где они и сгорели в ярких языках пламени с едва слышным шипением. В конце концов, Малфою и без его душещипательных объяснений будет чем занять себя в Азкабане, если он умудрится выжить (а Северус ни секунду не сомневался, что Малфой, конечно же, выживет), а Макгонагалл так и вовсе ни к чему были лишние сердечные терзания.
К тому же, насколько он мог судить по книгам, подлецов и злодеев всегда помнили куда дольше любой добродетели. Не к этому ли он и стремился…
Запущенный и пустовавший последнее десятилетие родительский дом он предусмотрительно продал еще годом ранее, стоило ему только вступить в директорскую должность.
А потому оставалась лишь одна-единственная задача, по сравнению с которой всё остальное меркло и теряло всякое значение — успеть передать Поттеру то самое сокровенное знание, которое решит исход войны и отправит этого так ничего и не успевшего увидеть в своей жизни семнадцатилетнего мальчишку с покорным смирением во взгляде на верную смерть. И Темного Лорда туда же…
Он знал, и даже не шестым чувством, что не наступит еще и вечер финального сражения, как на тот свет его самолично отправит ручная змея Лорда: слишком уж та полюбила за последние месяцы крутиться вокруг него. Лишь только очередное собрание Ближнего круга подходило к концу, Нагайна была тут как тут — решительно ползла к нему, не замечая никого другого на своем пути, укладывалась перед его ногами кольцами и, поднимая голову на уровень глаз, порочно шептала из раза в раз одно и то же, завороженно глядя прямо на него. И Северусу даже не надо было знать парселтанг, чтобы понять это короткое обещание на змеином языке: «Ты мой будущий ужин, Северус. Когда же Лорд позволит мне наконец тобой полакомиться?»
Так что нет, ничего из того, чему суждено было произойти в тот судьбоносный день, не представляло для него ни малейшего сюрприза. Да и, собственно, плевать… Выживать в этой войне, по итогам которой его в самом лучшем случае ждало пожизненное заключение в Азкабане, разделенное на пару лишь с чувством абсолютной, капля по капле разъедающей вины за то, что послал на смерть того, кого даже и не пытался спасти, он не собирался.
Если бы только линия жизни шла по его четкому плану… Цены бы ей не было…
***</p>
Глаза открываются с трудом: свет кажется слишком ярким, слишком нарочитым и бьёт наотмашь с такой силой, словно кто-то подносит ярко горящий факел прямо к лицу. Он мгновенно зажмуривается снова, а в уголках век против воли выступают слезы. Все усилия уходят на то, чтобы дышать размеренно — на три счёта вдох, на пять счётов выдох. Но воздух всё равно застревает где-то в горле, колет изнутри острыми иглами и даже не добирается до легких. Он дышит чаще, грудь лихорадочно вздымается, и одеяло, которым он укрыт, кажется свинцовой плитой, способной в любой момент раздавить. Хочется дернуться, скинуть с себя этот удушливый саван, но стоит ли удивляться — тело практически не слушается его. Он долго лежит неподвижно, стараясь свыкнуться, и внезапно ощущает, как лица касается легкое дуновение ветра. Наверное, где-то совсем рядом распахнуто окно. Прохладное прикосновение свежего воздуха медленно уносит панику.
Он пробует еще раз, осторожно приоткрывает веки и, сморгнув непрошеные слезы, первое, что видит сквозь резь в глазах, — сводчатый потолок прямо над собой, на недосягаемой высоте, как будто он в той церкви, куда отец силком таскал их с матерью по воскресеньям, когда еще не начал пить. Следующее, что он замечает, нехотя отрываясь от сплетения арочных сводов и скашивая взгляд, — прикроватная тумбочка, на которой стоит нескончаемая шеренга разноцветных флаконов: темно-синие, изумрудные, кроваво-красные. Взгляд замирает, и этот алый оттенок напоминает ему о чем-то важном, но глаза тут же снова начинают смыкаться, и в последний миг он успевает ухватить мысль — нет, он точно не в церкви.
В следующий раз ему везет чуть больше — он замечает и узкое высокое окно прямо напротив кровати, и трепетание летней зелени на дереве под порывами легкого ветра, и лишь затем — какую-то неявную мрачную тень, примостившуюся в кресле рядом с окном.
В третий раз он приходит в себя с четким осознанием, что находится в Мунго, дышать получается почти полной грудью, а эти сводчатые потолки, если ему не изменяет память, имеются лишь в тех палатах, что находятся под неусыпной круглосуточной охраной авроров. Флаконы рядом с кроватью всё те же, выстроенные в длинный ряд, и, минуя сознание, моментально рождается почти неподвластная ему самому мысль — если он только сможет потянуться рукой, разбить стеклянный сосуд об острый край тумбочки и полоснуть им по собственной шее — никто толком так ничего и не успеет сообразить. Мрачная тень отделяется от кресла почти мгновенно и в два шага приближается к нему, закрывая собой такие притягательные и совершенно недоступные теперь флаконы.
Глаза снова против воли слипаются, и Северус еще, кажется, слышит медлительное, произнесенное с легким акцентом: «Право слово, не стоит, мистер Снейп…»
В следующий раз листва за окном уже желтеет и стремительно облетает под порывами резкого ветра, мрачная тень в углу так никуда и не девается, а он остается в сознании непозволительно долгие десять минут. Тень оказывается молчаливым, совершенно ему незнакомым высоким мужчиной примерно одного с ним возраста с седеющими висками и пронзительными ярко-синими глазами. На незнакомце нет канареечной мантии, а непривычная невозмутимость и отсутствие хоть какой-либо реакции на тот факт, что Северус впервые находится в сознании так долго, лишь подтверждают догадку — этот человек, кем бы он ни был, не колдомедик. Алой мантии на нем, впрочем, тоже нет, и Северус отчего-то уверен, что это и не аврор. Не колдомедик и не аврор, почувствовав на себе его внимание, отрывается от газетного листа, бросает на него лишь один короткий взгляд и, так и не произнеся ни слова, снова возвращается к прерванному занятию — решению кроссворда на последней странице «Пророка».
Северус вдруг ощущает на языке невообразимую смесь привкусов как минимум десятка весьма посредственных и плохо сочетающихся друг с другом зелий. В палату влетает кто-то в ярко-желтом одеянии, тут же отточенным движением запрокидывает ему голову назад — в шее что-то громко хрустит — и до капли вливает в него содержимое одного из флаконов. Северус запоздало распознает вкус такого же посредственного стабилизирующего.
Ну вот и славно, у него появляется еще как минимум десять лишних минут в сознании. Невиданная роскошь.