No one knows what it's like to be the bad man [Чан/Чанбин, 8. зеркала] (1/2)

Ему не нравится дождливая погода: на улице паршивая серость, в городе мертвые пробки, и его новый водитель как назло собирает их все. Чанбин не знает, откуда он взялся, и куда подевался прежний — в лучшем случае, он живой, что уже неплохо в их профессии.

Они застревают в пробках на часы, и Чанбин каждый раз обещает себе в следующий раз захватить книжку, потому что от мобильника уже тошнит, и каждый раз забывает. Или не берет намеренно, чтобы рассматривать лицо своего водителя в зеркале заднего вида. Ему не видно многого, только вьющуюся от сырости челку, крутой лоб и совсем немного — глаза, которые всегда смотрят только на дорогу, но Чанбину и так видно. Красивые. Водитель не поворачивается и не разговаривает — ему не разрешается. Чанбин не знает, почему долго не заговаривает сам.

— Как тебя зовут?

— Бан Чан, — отвечает он, не меняясь в лице. Чанбин не отводит взгляд от зеркала, чтобы разглядеть еще что-нибудь. Когда застреваешь в машине на несколько часов без особого движения, других развлечений найти сложно.

— Чани, значит.

Он может быть старше, может быть младше, по лицу — куску лица — толком не понять, но какая разница, если Чанбина окружают лишь люди, которые обязаны ему подчиняться.

— Куда делся Ындже?

— Уволился.

— По частям уволили или на своих двоих ушел?

Чан то ли усмехается, то ли просто кисло улыбается, Чанбин ловит его вздернутый уголок губ в отражении.

— Мне не сообщили. Я недавно пришел.

— Не боишься? — ухмыляется Чанбин, и Чан, когда они снова останавливаются, поднимает глаза к зеркалу. Красивые, правда красивые, взгляд острый, но не тяжелый, очень внимательный.

— Чего именно?

— Работать здесь, — Чанбин пожимает плечами, неотрывно глядя в ответ, — или нарушить правила, — и усмехается, — или меня.

— Нет, — Чан снова уставляется на дорогу. — Вы не кажетесь плохим человеком.

Чанбин бы с ним не согласился.

Они разговаривают чаще, всегда с подачи Чанбина, но ему так и не удается увидеть его лицо — в один из дней он даже садится не ему за спину как обычно, а по диагонали, выцепляя профиль, — или что-то о нем узнать. Чанбин только ездит с ним по городу и, выходя из машины, больше не видит, потому что от дверей его сразу забирают помощники, лебезят, засыпая вопросами. Его так задолбало это соревнование на лучшее облизывание его задницы, что хочется вернуться в машину. Чанбин ненавидит сезон дождей, ненавидит пробки, но любит то, как просто ощущается быть рядом с Чаном.

— Опусти зеркало пониже, — просит он. Голос Чана едва слышно из-за стука капель по стеклу.

— Мне бы этого не хотелось.

— Это приказ.

Чан тут же тянется к зеркалу, но Чанбин со смехом его одергивает:

— Ладно, я пошутил, не опускай, если правда не хочешь.

Чан ничего не отвечает, смотрит на дорогу все тем же нечитаемым лицом, и у Чанбина аж зудит внутри от того, как сильно хочется залезть ему в голову. Он может навести о нем справки, если захочет, но ему такое не нравится, даже если то, что о нем никто ничего не знает из низшего окружения, безумно распаляет его любопытство. Он в курсе слухов, но ему хочется знать о Чане от него самого.

— Мне просто нравится на тебя смотреть.

Чан так же молча, немного нерешительно опускает зеркало так, чтобы его лицо было видно почти полностью. Чанбин замечает легкий розовый отсвет на скулах и с дурацкой улыбкой отворачивается к окну.

*

У Чана красивое лицо. Крупные черты, вьющиеся волосы, — почти такие же, как у него самого, но Чану они идут больше, — небольшой шрам на скуле и остро выпирающие желваки, когда Чан сжимает челюсти, выбешиваясь с кого-то на дороге. Чанбину нравится на него смотреть и еще больше нравится с ним разговаривать.

Они говорят о всякой ерунде — буквально. Ему нравится, что в мире, где он должен делать больно, наводить на людей страх, быть кем-то важным, пугающим, в мире поставок, сделок, договоренностей, есть маленький кусочек метр на метр, в котором он разговаривает со своим водителем о самых нелепых вещах. О том, какое мороженое им нравится, какой у них любимый покемон, каким животным им хотелось бы быть, какие тапочки самые удобные.

— Кем бы вы хотели работать, — спрашивает Чан, — если бы не было всего этого?

Всего этого. Чан тоже понимает, что у них обоих не может быть никакой другой жизни, кроме такой — Чанбин не видел никого, у кого получилось выйти из этого болота живым. Даже ему самому с его высоким положением никогда не начать нормальную жизнь.

— Я бы работал с детьми, — расслабленно бормочет он, расплывшись по кожаному сидению. Чан тихонько смеется, и он обиженно вскидывается, — ну чего ты, у меня бы получилось!

— Не могу себе представить, — Чан улыбается так красиво и, самое ценное, естественно, что невозможно не улыбаться в ответ.

— Я бы смог, точно тебе говорю! Ну, — тушуется Чанбин, — не прям в детском садике, а например, знаешь, аниматором. Прыгал бы в костюме свинки.

Чан разражается таким смехом, что рефлекторно пытается захлопнуть себе рот рукой, но все смеется и смеется, у Чанбина от его улыбки так тепло, ласково сжимает на сердце.

— Простите, пожалуйста, — приглушенно бормочет он, все еще содрогаясь плечами.

— Нет, ничего, смейся на здоровье, это правда было бы нелепо, — Чанбин улыбается тоже. — А вообще я бы работал в парке аттракционов и делал крутые фигурки из сахарной ваты, всяких животных…

— Почему? — спрашивает Чан, удивленно приподняв брови. Чанбин смущенно отводит взгляд от его отражения.

— Я однажды ходил с отцом в парк аттракционов, — и с горькой усмешкой добавляет, — единственный раз, когда мы куда-то ходили вообще. Он тогда купил мне сахарной ваты, и я почувствовал такое счастье, какого больше никогда не испытывал, — он прячет озябшие пальцы под полы пиджака, смотрит на бегущих под дождем людей на улицах. — Спортивные тачки, лучшие любовники, поездки куда угодно… Ничего из этого не принесло мне такой радости, как сраная сладкая вата в сраном парке аттракционов с отцом, который единственный раз в жизни сделал вид, что ему есть до меня дело.

Он крепко впивается в губу, чтобы заставить себя заткнуться, обвариваясь в жутком чувстве стыда. Он отвык открываться, ощущать себя в безопасности, зачем он вообще это все…

Чан молчит. А потом, остановившись на светофоре, поворачивается, впервые поворачивается, и смотрит с такой улыбкой, что у Чанбина что-то екает под сердцем.

— У вас есть дела после этой встречи?

— Нет, — растерянно отвечает Чанбин, влипая в его красивое лицо, — а что?

— Хотите прокатиться кое-куда?

— Хочу.

Чан смотрит со странной искренней собачьей радостью, и Чанбина пронзает мимолетной мыслью, что он бы с ним куда угодно поехал.

После встречи Чан везет его за город, Чанбин понятия не имеет куда и даже не задается вопросом. Он редко выбирается куда-то вне работы — без охраны его особо не пускают, а охрана не тащит его не пойми куда. Чан тоже считается его охраной, но Чан особенный. Чанбин это хорошо понимает, когда они приезжают на заправку в захолустье. Чан просит подождать, уходит в магазинчик, оставляя Чанбина, поерзывающего от любопытства, рассматривать мигающую, неисправную неоновую вывеску на крыше. Из магазина Чан выходит с пакетом, но не возвращается в салон, открывает ему дверь, с улыбкой кивая в сторону.

— Выходите, пожалуйста.

Чанбин теряет несколько позорных секунд, залипнув на Чана, которого впервые видит перед собой в полный рост, и, вылезая из машины, с облегчением замечает, что роста они, к счастью, одного. Чан идет к капоту, бросая на него свой пиджак, садится прямо так, все еще улыбаясь.

— Это чтобы не намокнуть, — он кивает на место рядом с собой, — посидим, пока дождь кончился.

Чанбин проезжается взглядом по красивой линии широких плеч, туго обтянутых рубашкой, взгляд цепляется за кожаную ленту кобуры на груди.

— Сколько у тебя оружия при себе? — смеется он, присаживаясь рядом.

— Достаточно, — уклончиво отвечает Чан с улыбкой. — Предпочитаю быть готовым ко всему.