Mä annan sut pois [Сокджин/Чонгук, 36. запретность] (2/2)

Чонгук крупно вздрагивает, обнимая себя, съеживается, словно от боли в животе, его взгляд ранит стрелой, пущенной издалека, сквозь расстояние, сквозь людей, чужое счастье, красивые пустые декорации — потому что ничего из этого не имеет значение. Кроме него.

Чонгук торопливо уходит, и Сокджин тут же срывается за ним. Им нужно поговорить, объясниться, Сокджину нужно что-то сказать. Что? «Нам нельзя быть вместе»? «Я готов все бросить ради тебя»? Он не знает, что будет говорить, чем защищаться и чем себя оправдывать, если перейдет черту. Но в попытках не переступить наступает — на Чонгука, и тот хрустит у него под ботинками вместе со своим слепо влюбленным сердцем.

— Я не могу так больше, — сипит Чонгук, склонившись над раковиной в туалете. Сокджин не видит его лица из-за отросшей челки, и хорошо, что не видит, иначе бросился бы, наплевав на все, — так нельзя жить, я не могу спать, я вижу вас везде, я так больше не могу.

Сокджин стоит посреди пустой уборной, примерзнув к полу, голос Чонгука разносится эхом, обрушиваясь на него водопадом ледяной воды, и он захлебывается, захлебывается, не может дышать.

— Я знаю, что вам нельзя, вы женаты, вам, может быть, вообще не нравятся мужчины, но я же вижу, как вы на меня смотрите, и что мне с этим делать? — Чонгук поднимает глаза, краснеющие не то от злости, не то от набегающих слез, его взгляд всаживает ледяные иглы под ребра. — Как мне с этим жить?

Это пройдет, думает Сокджин, сбегая из уборной, пока голос Чонгука гремит в его голове на повторе, снова и снова. Это пройдет у них обоих, должно пройти, иначе он сам не знает, как жить с этим — и без него.

Это пройдет, думает он, подписывая заявление на увольнение от Чонгука.

Это пройдет, думает он, сталкиваясь с ним поздно вечером у выхода. С неба с утра без конца валит хлопьями, Сокджин не брал машину, Чонгук не может вызвонить такси. Словно весь мир начал рушиться, когда они решили разрушить друг друга.

— Пойдем на метро, — говорит он, даже не оглядываясь, чтобы убедиться, что Чонгук пошел за ним. Другого выбора у них нет.

Они молча спускаются в подземку, молча садятся в поезд. Им в одну сторону, они живут в двух станциях друг от друга — слишком смешно для совпадения. У них одинаковые интересы, одинаковые предпочтения, одинаковые привычки. Чонгук в усталой задумчивости тоже перебирает пальцы.

На пересадочной станции в такое время уже нет людей. Сокджин стоит, привалившись к стене и наблюдая за стоящим на краю платформы Чонгуком — тот, наверно, рассматривает, как снег падает на рельсы, но что-то в Сокджине дергает прикоснуться, оттащить, неуютно вьется внутри. Он открывает рот, чтобы позвать его, и не может выдавить ни слова, но Чонгук, повернувшись, подходит к нему, не поднимая глаз. Он выглядит непривычно тихим, опустевшим, будто нашел, как с этим жить, но цена оказалась слишком большой.

— Я сегодня последний день отработал, — говорит он, приваливаясь к стене рядом.

— Да, я знаю, — Сокджину собственный голос звучит как отвратительное шуршащее сипение.

— Я очень признателен вам за все, что вы для меня сделали.

Я ничего для тебя не сделал, думает Сокджин, я все сделал против.

— Надеюсь, вы будете счастливы, — говорит Чонгук, улыбаясь с легкой тоской. Сокджин, глядя в его красивые глаза, понимает, что не сможет.

— Да, ты тоже.

«Уважаемые пассажиры, следующий поезд не останавливается на данной станции, повторяю…»

Это пройдет, но ради чего?

Когда он зажимает Чонгука у стены и впервые мучительно прижимается губами, его колотит. Поезд проносится мимо них с грохотом, все вокруг дрожит, словно разваливаясь на куски ценой того, что не должно было произойти, но Сокджин прижимается крепче, целует жарче, волосы Чонгука под порывом ветра трепещут у кончиков его пальцев. Чонгук тянет к себе, обнимая за талию, стонет еле слышно, но Сокджин ловит его голос сквозь грохот поезда, потому что ничего кроме не имеет значения. Они целуются в первый раз как в последний, зная, что занимают у жизни каждую секунду их времени вместе — потому что не должны были случиться друг для друга.

*

Сокджин пытается заходить домой тише, но промокшее пальто гнет крючок и шлепается на пол, слякоть с ботинков остается грязной лужей в коридоре.

— Господи, ты что, пешком шел? — ахает Джехван, спускаясь по лестнице. Сокджин, матерясь, пытается повесить проклятое пальто.

— Да, я же машину не брал, там завалило все, такси не поймать.

— Давай, раздевайся скорее. Ты что, вообще насквозь…

Они пробирались сквозь заснеженные улицы пешком, смеялись, пытаясь вылезти из тяжелой мокрой одежды. Сокджин целовал его мокрые щеки, холодные пальцы, Чонгук жался ближе обнаженным телом, словно все еще мерз, но под руками его кожа казалась кипящей.

— Иди в душ, я сделаю тебе чай, — Джехван целует его в щеку и уходит на кухню.

Сокджин послушно плетется наверх, не думая, не чувствуя. Горячая вода бьет ему в лицо, но у него нет сил даже двинуться, и он просто стоит, уставившись себе под ноги. Джехван, заходя в ванную, садится на стиральную машину с кружкой в руках.

— Чонха показала мне фоточки со вчерашней свадьбы, вы так классно придумали с этой голубой палитрой.

Фонарь перед окнами спальни отбрасывал холодный голубоватый свет на кровать, Чонгук, купаясь в нем, выгибаясь под поцелуями, весь словно светился, совершенный, запретный. Сокджин целовал его тело, безжалостно помечая, пытаясь опустить до своего уровня и достигнуть, но Чонгук позволял ему все, трогая в ответ с оглушительной нежностью.

— Чонха сначала хотела предложить им жёлтый, — говорит он, набрасывая полотенце на голову, — цвет сезона, все дела, но невеста сказала, что в жёлтом её свадьба будет похожа на цыплятник.

Джехван вдруг резко смеётся, и этот звук режет по ушам как резкий хлопок. Сокджин слышит голос Чонгука, стонущий его имя, умоляющий надрывно и не стесняясь, — глубже, ещё вот так, пожалуйста, не останавливайтесь, — ладони горят фантомным ощущением его бедер в крепкой хватке пальцев, когда он натягивал его на себя, вбиваясь глубже.

— Может, и хорошо, что мы просто расписались, как представлю, сколько нервов надо на это все, — сквозь смех говорит Джехван, уходя из ванной. — Я пойду обогреватель сделаю потеплее, давай уже спать, мне вставать скоро.

Сокджин впивается в свое отражение, заставляя себя смотреть.

Он не мог оторвать взгляд от его отражения в зеркале; они пытались привести себя в порядок, но, едва прикоснувшись, столкнулись снова — Сокджин загнул его над раковиной, и Чонгук стонал так сладко, будто не чувствовал ничего лучше. Потрясающе красивый, подрагивающий от удовольствия, растрепанный, зацелованный, усыпанный следами его рук, принимающий в себя так идеально, словно был создан для него.

Сокджин хотел бы запомнить его таким, но перед глазами навсегда отпечаталось его лицо во время прощания. Они ничего не сказали друг другу, пока он смотрел, как Сокджин влезал в тяжёлую, мокрую, омерзительно холодную одежду.

— Ты же завтра работаешь? — слышится из спальни. — В смысле, сегодня? Ты вообще выдержишь?

Сокджин выливает чай в раковину.

Нет, он не выдержит.