Глава 9. Не надо…! (1/2)
— Эдмунд, открой глаза, пожалуйста, это уже не смешно! Почему ты не дышишь? Неужели я правда переборщил?.. Пожалуйста, Эд, вставай, ну же, я знаю, что был не прав, прекращай, ну?..
Я смотрю на Эда и глажу его волосы, не в силах продолжать злиться. Когда его голова на моих коленях — хочется целовать его, но я не слышу дыхания и в ужасе наклоняюсь к грудной клетке, чтобы поймать тихое сердцебиение и на секунду успокоиться.
Он легкий, даже слишком легкий для четырнадцатилетнего мальчишки, я не могу сдержать нервного смешка: наверно, он и впрямь кукла из фарфора, а не живой человек с органами и костями. И мысль об этом успокаивает меня — конечно же он не может быть чем-то, что принадлежит людскому роду. И сколько бы раз я не клялся в этих мгновениях себе и четырём стенам, в которых, казалось, пленил не только его, но и себя самого, что ненавижу Эдмунда и подсыплю ему яда в еду, но как только он упал — упали и все мои клятвы, с плеском взлетели каплями воды, и ушли на дно.
Разве я не заслуживаю любви? Кладу бессознательное тело на свою кровать и поглаживаю по волосам, а сам вбиваю в поисковик «проведение реанимации»
Гляжу на Эда и закусываю губы. Его грудь не вздымается — мои руки жутко дрожат, но я пристраиваю их крестом на чужой грудной клетке и стараюсь надавить — не получается. Все силы покинули меня и я жутко нервный, напуганный, как ребёнок, боящийся потерять единственную радость по собственной вине.
— Сука… Почему с тобой так сложно? — Мне хочется рыдать, но мои слёзы вряд ли заставили бы его открыть глаза, так что я наконец давлю. — Блять…
Сдавленный кашель вырывается из его рта и губы снова в крови, но Эд хватает воздух так жадно, что этого вполне достаточно, чтобы почувствовать, как подкашиваются ноги и ситуация наконец позволяет облегченно свалиться на пол.
— Ну и когда ты проснёшься, м? Вставай, солнце, ты меня жутко напугал..!
***</p>
Повествование без лица.</p>
Уж лучше было бы не просыпаться вовсе. Когда наконец получается через силу открыть глаза, горло безмерно болит от раздирающего кашля, вся подушка вокруг головы влажная от крови, Эдмунд хочет вскочить — не получается. Невероятно больно. Жуть от воспоминаний поступью мутной обволакивает мыслей кров. Вокруг темно — тишина глубже и глуше, чем, наверно, под землей в гробу, тьма оглушающая, душащая, давящая на горло и заставляющая тянуться ручонками к тому, что мешает дышать, но ничего нет, ничего не мешает.
Глаза жжёт, Эдмунд с напряжением глядит в темное пятно рядом с собою. Иллюзия? Быть может, простуда, мигрень, галлюцинация? Быть может, комната эта есть комната в доме, где вкусно пахнет едой, где играет на стареньком магнитофоне классика, где откуда-то звенит смех Кимберли?
Вдох заставляет вспомнить: нет. Здесь нет любви и спокойствия, здесь лишь темное душащее нечто, чьего имени и фамилии Эдмунд не знает.
Хотелось бы Эдмунду вновь сбежать отсюда, чтобы оказаться в школе, где учителя стучат разъяренно мелом по доске и одноклассники перебивают урок своими глупыми темами. Хотелось бы услышать, как друзья снова обсуждают девчонок старшеклассниц и украдкой показывают друг другу фотографии нагих девушек-моделей. Хотелось пройти мимо подворотни, где школьные хулиганы курят и подзывают к себе каждого неугодного, а неугодный думает о том, что, наверно, уже пропал, прощается с маменькой и папенькой, не зная, что школьные хулиганы — далеко не самое страшное, что может произойти с ними в жизни.
Эдмунд такой. Он неугодный, и он тоже боялся раньше задир, ходил мимо них на цыпочках, прятал карманные деньги по учебникам и пеналам, лишь бы не отобрали, лишь бы не нашли, запасался морально сил, чтобы не заплакать, когда кто-нибудь из бугаев будет издеваться и припоминать что-нибудь неловкое, что произошло, наверно, в столовой, или, может, в спортзале. А может, в кабинете музыки. Будет завывать, пародируя тихое пение после уроков, а другие будут смеяться, заставляя стыдливо краснеть. Возможно, если бы Эдди научился смотреть чуть дальше и не циклился на маленьком глупом смысле своего школьного быта, заключённого тесно в избегание проблем со старшеклассниками, то заметил что-то. Заметил, что после школы его выслеживает не только Билли-Боб с Грегом и Кайлом. Заметил на своей спине сверлящий взгляд, который старался игнорировать всегда, когда это только представлялось возможным. Он бы отдал все — все комиксы до единого — лишь бы вернуться в то время, перестать бояться и стесняться, пойти к Мэй, пойти в участок, заметить что-то. Выключить чертов вибро-режим на телефоне, в конце концов.
Но сейчас он такой крохотный и жалкий, в такой огромной незнакомой комнате, с такой сильной сильной болью, лежит, не зная что делать. А рядом с ним лежит худой силуэт с длинными руками, как у чудовища из кошмарных сказок, которые в глубоком, почти забытом детстве рассказывал папа.
Чужие темные волосы беспорядочно взъерошены, руки сложены друг на друга, чтобы стать подставкой под лицо, в длинной большой ладони сжаты очки… Он выглядит слишком нереально и бесчеловечно, Эдмунд тихо встаёт с кровати и обходит лужицу, стекающую с кровати.
Вопреки всем угрозам, лужица лгала. Ноги не стесняют кандалы или крепкие веревки, они не переломаны, и парню не сложно вспомнить с ироничной ухмылкой, как еще совсем недавно он точно так же вставал на одни только пальчики, пусть и не босыми ногами, чтобы скрыться. Каждый шаг такой тягучий и будто заставляющий тонуть в вязкой жиже, а тишину разрезают лишь тихие тики часов в соседней комнате или коридоре. Лужица не движется, а Эд маленькими шажками отдаляется все сильнее. Он перестаёт разворачиваться — кровь стынет в жилах каждый раз, когда приходится предположить, что за спиной резко возникнет движение. И он шагает словно по тончайшему льду над величайшей глубиной, терзая себя сомнениями: а не упадёт ли он в ледяную воду.
— Ох, детка, ты уже проснулся…
Змеи чужих рук обвиваются вокруг талии мертвой хваткой, чужое дыхание греет куда-то в макушку, а по телу Эдди проходится дрожь и уныние настигает вместе с недоумением. Когда он?…
— Пожалуйста, мне больно…
Мужчина разворачивает парня лицом к себе и смотрит ему в глаза. Из освещения лишь луна, преломляемая полупрозрачными шторами на окне, чужие глаза будто пытаются поглотить Эдди. Они изучают его лицо, ловят каждое мимолетное изменение в выражении.
— Ты знал, что у тебя очень красивые глаза? Впервые могу рассмотреть их так близко, даже не верится, что человек может быть таким произведением искусства.
Эдмунд не успевает отреагировать прежде, чем чужие губы накрывают его собственные. Мужчине, право, приходится наклониться, и Эдмунд чувствует, какие противоречивые чувства тот испытывает от этого.
Эдд стонет болезненно и хнычет: ему до жути неприятно, пусть во рту оказывается сладковатый вкус виноградной жвачки. Он пытается оттолкнуть, но ничего не получается, руки съезжают по груди и только сильнее устают.
Мужчина отрывается и снова смотрит. Щеки его пылают, взгляд его — дурманенный, нетрезвый и неадекватный.
Хочется исчезнуть… Тело Эдмунда с легкостью поднимают за талию ввысь, а потом его усаживают на колени и он оглядывается, пока что ещё не заметив, как крепко незнакомец сжимает его ладони в своих, переплетая пальцы между собой. А незнакомец ли он, право? Незнакомец ли после того, как забрал жизнь и вернул ее обратно? После того, как украл первый поцелуй?
А вокруг то же, что и было при пробуждении. Кровать и дверь настолько далеко, что видна совсем размыто. Сколько путь обратно занял? Пару мгновений, полтора вдоха-выдоха.
Отчаяние.
Чужие губы вновь касаются его. Требовательно целуют и приминают нижнюю губу, язык облизывает маленькие ранки, тычется в сомкнутый плотно рот и требуют впустить, требуют дать продолжение. Эдд не может этому позволить случиться, он мотает головой и пытается вырваться, но напрасно.
В губе резкая боль, от неожиданности парень ахает и не успевает даже толком прочувствовать вкус металла, когда во рту оказывается инородный предмет. Мерзко.
Эдмунд и раньше не считал поцелуи чем-то романтичным. К чему эти облизывания и лишние слюни? Да и в целом, рот в рот — получается микроб.
Сейчас это казалось непросто непонятным актом выражения любви. Акт насилия заставлял задыхаться и почти истерически избивать мужчину кулаками в грудь, чтобы тот наконец оставил в покое.
И он оставляет. Правда, лишь на мгновение, но Эдд об этом не знает. Его лицо такое бледное и напуганное, знакомый незнакомец запускает пальцы в волосы.
— Такие мягкие… Знаешь, как меня зовут?
К чему это? К чему Эдмунду знать? К чему ведёт……?