Часть двадцатая (1/2)

Бежать. Куда угодно, лишь бы только бежать. Вокруг все сливалось в единую пеструю ленту, в ушах стояли крикливые, как продавщицы на базаре, гудки автомобилей; дождь, больше похожий на внезапную метель, колол девичье лицо, на котором запечатлелась гримаса ужаса. Казалось, она застыла безобразной маской навсегда. Левое плечо и органы, защищенные ребрами, нещадно болели и, казалось, ее вот-вот стошнит от длительного бега — Дине было все равно. Парадокс, но она привыкла жертвовать собой, своим здоровьем, чтобы подольше оставаться в живых. О том, нужна ли ей потом будет такая покореженная жизнь, Давыдова не задумывалась.

Как назло, на улице моросил мелкий раздражающий дождь, небо было затянуто темно-синими тучами. На свежевыложенной тротуарной плитке уже успели образоваться неглубокие полупрозрачные лужицы и Дина ощущала, как низ джинс уже успел стать тяжелым и мокрым, но смотреть под ноги ей было некогда. Позвонки и лопатки неприятно холодило от кажущегося совсем близким дыхания смерти.

Оно и впрямь было совсем близко к Дине. Более того — они словно дышали друг другу рот в рот, сливались в единое целое. Ведь совсем недавно смерть руками девушки забрала душу ее матери.

***Добираться из Подмосковья до черты города было сложно: пришлось искать и покупать на последние деньги билет на автобус. Илья, как ни странно, оставил ей запасные ключи — неужели так сильно доверял? Ведь Дине не впервой воровать, а он не мог не знать об этом.

Старший брат ее покойного жениха вообще отличался особенной мнительностью, но Андрей, не любивший говорить о брате, списывал это на профдеформацию — Илья был одержим карьерой в Антимонопольной службе и, казалось, семью был готов продать за повышение. Впрочем, родителей и младшего брата, разница с которым была в целое десятилетие, он давно за семью не считал.

Дорога до дома показалась Дине очень долгой. Вероятно, из-за того, что при ней больше не было телефона — заигрались «похитители». Впрочем, возможно, что дешевенькая трубка скоро «магическим» образом возникнет где-нибудь в почтовом ящике или на коврике возле двери. Быть всегда на связи для Дины было важно: этого требовали федеральные защитники. Да и вообще, в современном мире без телефона было сложно, ведь почти все сферы жизни постепенно переходили в эти электронные прямоугольнички.

В подъезде дома на Харьковской было как всегда темно. Кому было дело до давно перегоревших лампочек? Только если кого-то убьют во тьме — да и то не факт, что заменят. В Бирюлево жизнь криминалитета всегда кипела и в этом сумасшедшем водовороте было сложно вспомнить о такой ерунде как лампочки.

Дина нажала кнопку лифта, но характерного звука двинувшейся с места кабины не послышалось. Она нажала на кнопку еще несколько раз, но того самого грохота так и не раздалось.

— Сука… Когда ж вы уже жопы свои с места сдвинете? — устало, но в то же время гневно произнесла Давыдова, озлобленно хлопнув ладонью по дверям лифта, после чего направилась вверх по лестнице.

Сил ей катастрофически не хватало и успокаивало только одно — мать вряд ли заметила столь долгое отсутствие дочери. Дине казалось, что лестничные пролеты, по которым она взбиралась едва ли не ползком, бесконечны и до двери своей квартиры она никогда не доберется. В какой-то момент она просто села на лестнице между этажами и облокотилась спиной на погнутые местными вандалами темно-зеленые балясины. Запах сырости в подъезде был уже совсем родным для Дины и он ее даже неким образом спасал: лучше пусть пахнет ею, такой пронзительной, чем прокисшим супом и кошками — эти запахи ее душили.

Встать со ступеней было невыносимо сложно. Дина даже была готова остаться ночевать здесь и только лишь мысленные уговоры и соблазны навроде теплой и мягкой постели смогли заставить ее подняться на ноги и продолжить путь. Тем более, что вскоре выяснилось, она едва не остановилась в шаге от родного дома. Дверь она нашла уже едва ли не на ощупь: за окном уже были плотные сумерки, а луна все никак не хотела показываться и тускло осветить блудной дочери ее путь. Найдя в кармане плаща ключи, Дина открыла ими дверь и зашла внутрь.

Дом встретил ее уже ставшими родными звуками бьющихся друг об друга стеклянных бутылок. С минуту девушка постояла на пороге квартиры с приоткрытой дверью, вслушиваясь в чертыхания матери и шуршание целлофановых пакетов, дабы понять, одна ли она дома. Посторонних голосов не было слышно, поэтому Дина облегченно вздохнула и захлопнула за собой дверь. Шум на кухне сразу же стих.

— Эй! Кто там? — голос матери по обыкновению своему дрожал, но, кажется, она была более или менее трезвой.

— Это я, мам, — крикнула из прихожей Давыдова, со звоном отбрасывая ключи на комод и скидывая с себя плащ.

Дверь, ведущая на кухню, тут же распахнулась и рыжеволосая голова Светланы тут же показалась в проеме. На ее пропитом сером лице было привычное недовольство.

— Явилась — не запылилась! — воскликнула женщина.

Она стояла, уперев руки в бока, и на ней по-прежнему был старый, застиранный спортивный костюм. И застиранной настолько, что, казалось, истончившаяся велюровая ткань вот-вот порвется прямо на ней.

— Ты где шлялась два дня? — Дина замерла на месте, чувствуя, как внутри недоумение вкупе со злостью медленно раскрывали свои глаза и начинали подбираться к ее разуму.

Этих слов она почти никогда не слышала от нее. Даже в те периоды, когда мать внезапно решала завязать с алкоголем. Правда, недолго продержавшись, она начинала пить ещё более ожесточенно, будто наверстывала упущенное. И Дине тогда приходилось несладко.

— С каких пор тебя это интересует? — как можно более равнодушно сказала Дина, делая при этом вид, что не может что-то найти в карманах плаща.

Она вдруг поймала себя на мысли, что не может посмотреть в глаза вот такой матери. Трезвой, адекватной, помнившей, что у нее есть ребенок. Жить с беспробудной пьяницей было проще: Дина знала, что для матери всегда важнее было выпить лишнюю стопку водки, чем поговорить с дочерью по душам и выяснить, чем она живёт.

Узнай, чем жила она в последний год — и неизвестно, что бы было. Поэтому Давыдова внутри себя даже поощряла такое поведение матери, жизнь которой давно была перечеркнута крест-накрест.

Светлана смолчала. Она только хмыкнула, оглядела дочь с ног до головы таким презрительным взглядом, что злость Дины вновь необъятной волной всколыхнулась, но заинтригованная девушка сжала зубы едва ли не до скрежета и отправилась вслед за матерью.

На кухне не творилось ничего необычного. Все тот же лёгкий хаос, который каждый день пыталась разгрести Дина, чтобы совсем не зарасти грязью. Около обеденного стола с уродливой оранжевой клеенкой в цветочек стояло два помятых пакета, в которых просматривались очертания пустых бутылок.

Увидев все это, Дина чуть отпустила вожжи: скорее всего, мать выпила утром или вчера вечером, поэтому сейчас уже находилась в адекватном состоянии. Ничего сверхъестественного в ее отсутствие не произошло и можно продолжать жить своей лихой жизнью.

— Хахаля себе нового нашла уже, да? — вдруг насмешливо спросила Светлана, а Дина, которая стояла к ней спиной у ветхого кухонного гарнитура, замерла на месте.

С момента, как она переступила порог квартиры, ее не покидало ощущение, что она находилась где-то в параллельной реальности. Даже найдя логическое объяснение поведению матери, девушка по-прежнему не могла избавиться от этих чувств. Что-то мешало ей дышать полной грудью в родном доме, но что? Она внимательно обвела крохотную кухню глазами, скользнула по фигуре матери — и ничего не обнаружила.

Светлана тут же заметила на себе подозрительный взгляд дочери и, нахмурившись, обнажила все имевшиеся на рыхлом лице морщины, после чего вдруг хрипло хохотнула:

— Че ты строишь-то из себя? Я ж не мамашка твоего Андрея, чтоб при мне бровки хмурить! — продолжила она, одергивая темно-синюю спортивную кофту.

— Ничего я из себя не строю, — пробормотала Дина, стараясь не отвлекаться на рассуждения матери.

— Ну так и говори тогда нормально! Задолбала мычать… — за спиной тут же послышался хлопок дверцы холодильника и знакомый звон. Светлана подошла к дочери и, не обращая на нее внимания, распахнула дверцы одного из шкафчиков. Девушка едва успела увернуться от одной из них. Мать достала оттуда граненый стакан и с громким стуком захлопнула дверцы.

— Поаккуратнее! Знаешь же, что денег на новый нет, — укоризненно сказала дочь.

Перед ней на деревянной разделочной доске, испещренной старыми царапинами от ножей и мелкими дырками от отцовских звездочек на погонах, лежали остатки подсохшего черного хлеба. Дина взяла лежавший рядом нож и, едва только лезвие коснулось хлеба, за спиной раздался звон разбившегося вдребезги стакана. Девушка испуганно обернулась, но перед ней маячило только лицо нахально улыбавшейся матери.

— Да что ты говоришь? — воскликнула Светлана, вскинув руки вверх. — Это у тебя на мать денег нет, а на блядки-то есть, я знаю!

Дину пошатнуло. То ли от стресса, то ли подорванное в бегах здоровье давало о себе знать, но в какой-то момент девушке стало казаться, что душа ее постепенно отделялась от ставшего ватным тела. Давыдова слышала свое собственное дыхание так хорошо, будто кто-то чужой дышал ей в уши. Сердце гулко стучало и Дина даже успела отследить определенный, совсем не здоровый его ритм: два удара подряд — и шипение, выходившее из самых глубин легких.

Денег у нее, видите ли, на мать нет. А кто же ей покупал лекарства все это время? Кто каждый раз вызывал врачей на дом, когда той становилось плохо? Дина ни в коем случае не ждала от матери пламенных речей, но она верила в то, что где-то в глубине своей жалкой, проспиртованной душонки Светлана все же была ей благодарна.

А все оказалось совсем не так. Дочь, как ни пыталась воспротивиться, но все же смотрела на непутевую мать сквозь розовые стекла, которые сегодня та безжалостно разбила вдребезги, как тот самый стакан.

Стеклянная крошка, блестевшая золотом в свете маленькой настольной лампы в нежно-розовом абажуре. Уже поддатая мать в своем извечном, замызганном темно-синем спортивном костюме — казалось, она в нем даже спать заваливалась. Насколько помнила Дина, где-то справа, чуть выше груди был какой-то рисунок, выложенный блестками, но от него остались только едва видные темные очертания. И внезапно появившийся в ее руках нож для нарезки хлеба, хотя он был сжат в них еще давно; просто почему-то девушка до этого не замечала его, а потом его шершавая коричневая ручка вдруг стала немного царапать влажную кожу ладони и она вспомнила о нем.

Кухня в ее глазах была порвана на отдельные фрагменты. Как при очень плохой съемке светлые, уже почти обесцветившиеся от бесконечных слез, глаза девушки судорожно выхватывали первые попавшиеся куски и соединяли меж собой. И этот ритм, выводивший Давыдову из себя: два удара и шипение, два удара и шипение.

Что она здесь делала? Какими такими зверскими преступлениями в прошлой жизни Дина заслужила свою нынешнюю жизнь — одинокую, злобную, волчью? Нередко девушка действительно сравнивала себя с голодной и загнанной волчицей, которой попросту не оставили выбора: она должна была либо умереть, либо убить. И вся сложность ее положения состояла в том, что такие же волки, как она, взяли привычку прикрывать свою облезлую шкуру совершенно невинными людьми.

И ни справа, ни слева к этим волчарам не подойти, не обогнуть их никак, чтобы слабачку-мать не затронуть. Как она ни пыталась, но федералы обложили бедную девушку со всех сторон и ни единой лазейки не оставили.

— Хоть бы раз мамке чекушку купила, так нет же! Всю жизнь мне испоганила, из-за тебя ж бухаю! — все больше распалялась Светлана, почесывая неизвестно когда мытую рыжую голову.

Теперь вместо несчастного стакана она держала в руках бутылку водки и махала ею перед лицом дочери, мол, вот, что мне надо от тебя, а не какие-то там кухонные гарнитуры новые.

— Сначала батька твой мне кровь пил, теперь ты… Вот подохну скоро — и будешь плакать, поняла меня?

Такие знакомые слова… Именно этими самыми мольбами Светлана и выудила дочь из состояния куда-то постоянно бегущей, вернула домой. И теперь каждый божий день ставила Дину перед выбором: помочь матери, наконец, обрести покой рядом с отцом или же смиренно ждать, надеясь на чудо?

Нож в руке казался очень тяжёлым, будто был создан из свинца и Давыдова все сильнее и сильнее сжимала его в пальцах, будто боялась, что вот-вот не удержит его и он упадет на линолеум.

Зачем она это сделала? Зачем ей нужна была дочь рядом? Почему соседи годами терпели их семью, не вызывали органы опеки к ним и ничего не сделали для того, чтобы хоть как-то скрасить жизнь Дины? Пусть бы она пьянствовала свободно в этом доме, а Дина бы выросла хоть и не в собственных хоромах, но в более спокойной обстановке. Может быть, все было гораздо проще и чертов Введенский не давил на Дину жизнью матери.

Да, это однозначно был единственный способ сохранить маме жизнь. Но теперь она просто щит, которым бесстыдно прикрывался Игорь Леонидович и этот щит надо было пробить и отбросить. Иначе им же ее и огреют по голове в этой битве.

«Вот подохну скоро — и будешь плакать, поняла меня?» — последние слова матери заглушили собой нездорово громко бьющееся сердце девушки. Перед глазами встали записи из ее медицинской карты, вспомнились звуки сирены, с которыми к ним приезжали врачи «скорой», многочисленные и безумно дорогие лекарства — единственное, что могло помочь Светлане протянуть на этом свете подольше и более дешёвые аналоги, которые Дина покупала в аптеке, чтобы хоть как-то заглушить свою совесть.

Таблетки и уколы отечественного производства действовали гораздо хуже тех, что прописывал врач, но иного выхода у семьи Давыдовых не было. Уж лучше так, чем вовсе бросить мать на произвол судьбы, которая теперь была в руках самой Дины.

Рано или поздно, но мать умрет. Или это сделает болезнь, или ее уберут федералы, едва только Дина вновь заикнется о соблюдении ее личных интересов. Так, почему ей не обыграть вторых и не умыть руки первой?

Всяко отдельный котел за все грехи для Дины в аду уже приготовлен.

— Мам… — глухо проговорила девушка, подняв на женщину глаза.

— Чё тебе? — та взглянула на дочь устало, словно сама думала о том, как бы от нее избавиться.

— Прости меня. Если сможешь.

Где там у человека печень? Уже и неважно. Попала — хорошо, не попала — наплевать. Пока соседи очухаются и вызовут врачей она уже точно истечет кровью и спасение будет возможно ровно настолько, насколько возможно дожить до Второго пришествия. Хрипящая от боли и непонимания женщина скрючилась, держась руками за кровоточащий живот, а через несколько секунд завалилась на бок. Серо-зеленые глаза устремились прямо на убийцу и в них она увидела что-то очень странное, совсем не свойственное ее матери — нечто вроде сожаления, обрамленное крайней степенью отчаяния. Они были такими большими и круглыми, что, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Стянутые пленкой бело-розовые губы судорожно двигались, но ни одного слова разобрать у девушки не получилось.

У нее вообще ничего не получалось сделать. Ноги оказались будто приклеены к полу, а нож, обагренный кровью, упал рядом с ней. Сцена, развернувшаяся перед ней и уже подошедшая к своему логическому завершению, заворожила ее. Означало ли это долгожданную свободу действий? Дина очень на это рассчитывала и отгоняла от себя малейшие сомнения, ведь иначе получалось, что убила она мать зря. А этого она бы ни за что не вынесла.