Пролог. «Голый завтрак». (1/2)

«Энди, как ты не понимаешь, что я не могу играть с тобой в любовь? Как ты можешь мне так говорить и как я могу разъяснять тебе в этих записках каждый раз, что люблю тебя? Позвони мне, пожалуйста, как увидишь записку, мы должны поговорить.

Целую, Рита».

— Это было последнее, что я от тебя получала.

Мокрую от слёз записку сжимают трясущиеся руки. Записку, клочок бумаги, чернила на которой расплылись так, что не узнать родного почерка. Всхлипы превращаются в рыдания, а записка сминается в кулаке. В тёмной комнате, при свете лишь луны, холодный отблеск которой рассеялся невозмутимо, вписываясь и не изменяя всецело атмосферы, Энди складывается пополам, чуть ли на падая на свои колени, захлёбываясь в рыданиях, задыхаясь прямо перед объективом камеры. Прямо здесь её ломает и она падает на пол, где сидит, ударяет разбитым в кровь кулаком по нему. С каждым ударом становится лишь больнее и она готова дыру пробить, разрушить и перевернуть вверх дном всю чёртову комнату, лишь бы ей полегчало. Она готова превратить всю комнату в руины, зная, что ей это не поможет.

Пауза.

Вывернутая наизнанку душа, в которую воткнут штык и ещё один штык, и ещё один штык, и ещё один штык... И смотреть это кажется наказанием, когда колотит, когда глаза покраснели и чертовски холодно в квартире, где ещё недавно зияла любовь. Истерика прекратилась, сменившись апатией, и хочется забыться, хотя нет, не хочется. Жить в страданиях — этого Энди себе и желает, засыпая каждый раз тревожно, под подушкой держа экземпляр «Голого завтрака» Уильяма Берроуза, который так любила Рита. Любила, читала вслух и цитировала этот ебучий бред раз за разом, заставляя понять, как понимает она, заставляя привязаться и ввести его себе под кожу. Невозмутимо и больно, руки ломит и Энди предпочитает удариться головой о подушку, под которой лежит уже любимый экземпляр.

Руки трясутся невыносимо, то ли от количества выпитого бренди, то ли от нервов, коих в последние четыре недели было потрачено больше, чем за все семнадцать лет. Больно. Больно и тяжело, Энди кажется, как подушка всё ещё пахнет запахом фиалки с небольшой горчинкой: таким шампунем пользовалась Рита. Бессонница и ночные кошмары с тем, как Рита возвращается, Рита целует, Рита ложится рядом и достаёт из-под подушки любимый «Голый завтрак». Открывает, как всегда, «Введение. Письменное показание: заявление по поводу Болезни» и начинает вычитывать то, что знает Энди, кажется, наизусть. А потом Энди просыпается в холодном поту и с ознобом. На почте письмо от директора Вендерс: «Мисс Эндрюс, Вы не посещали школу уже как две недели. Если Вы не будете посещать учёбу, то, увы, будете отчислены, соглашение Вашей матери с нашими условиями есть у нас на руках, копию прилагаю...».

Энди сворачивается на мокрой и холодной постели, утыкаясь подбородком в колени. Энди после кошмаров не засыпает, лежит с закрытыми глазами столько, что за окнами светает, заметно даже через спущенные жалюзи. «Воздух вновь неподвижен и прозрачен, как глицерин. — шептала Рита, примостившись, приткнувшись сзади, и шёлковыми волосами запластав подушки». Она подбирала цитаты, когда сказать было нечего, она вычитывала одно и то же раз за разом, но слушать её голос для Энди было чем-то вроде зависимости, получше чем зависим был главный протагонист «Голого завтрака» от джанки.

Плей.

— Я в твоей ебаной комнате, — голос Энди за экраном сел. Она сипит, снова садясь и выпуская из ноющего кулака записку, выпрямляет её влажными пальцами, смотрит на неё, всхлипнув. — Сука, — эмоции накрывают по-новой, слёзы текут по опухшему лицу и зуб на зуб не сходится. Всхлипы снова превращается в настоящий вой, такой, что уши закладывает и мурашки по рукам бегут. Лихорадочная дрожь и непрерывные сопли. Энди хватается за голову, раскачиваясь, словно душевнобольная перед выпадом, в будущем эмоциональном всплеске. Её трясёт, она кусает губу и сильно хочется приложиться к травке в кармане, что греет его.

В голове, словно слайд-шоу, моменты, где они вместе, где они безумно счастливы, счастливее всех остальных, не замечают осуждающих взглядов, ревнующих взглядов. Рите никогда не было место рядом с такой, как Энди и дело даже не в том, что Энди, словно отверженная, прокажённая, была среди своих сверстников. Дело не в том, что она девушка или в том, что Классово принадлежит к Альфам, что, блядь, искренне не понималось. «Эн, — говорил ей одноклассник. — Я правда могу это понять, но как сука? У тебя, типа, действительно есть член в штанах?». Никто этого никогда не понимал, не то это было время, чтобы рождаться со «сбоем в генетическом коде».

А потом появилась Рита. И Рита была совсем другая. «Куришь травку? Отлично, давай вместе?», «Ты правда альфа? Вау, я впервые вижу девушку-альфу, я хочу с тобой общаться». Рита была словно долгожданное солнце, после длительной, затянувшейся лунной ночи. Рита смеялась, была рядом и звонила посреди ночи, чтобы цитировать книги и говорить о своей любимой литературе. Её не интересовали наркотики и худоба до истощения, углубленная психология, но её интересовали люди. «Люди, занятые своими делами, не замечали его или старались не замечать, принимая его за отражение, тень: «Это, наверно, оптический обман или неоновая реклама». — читала Рита из своего любимого «Голого завтрака», а потом дискутировала ещё двадцать минут над тем, какие бывают люди и всё же ударилась в человеческую психологию, как бы ни хотела.

— «В глубокой воде плавают больные акулы, они отрыгивают серу из гниющей печени и игнорируют окровавленного, сломленного Икара». — говорит Энди, всхлипывая, голос не восстанавливается, голова раскалывается на миллионы частей, хочется выть, выть бесконечно много, скрестись в этой комнате, словно собака, ожидающая уже полвека своего любимого хозяина. — Твоя любимая цитата из «Голого завтрака». Сука, я даже её выучила, я могу весь этот чёртов роман процитировать, просто потому что он был твоим любимым блядь.

И вновь задыхается, хочется вырвать на голове волосы, обратиться прахом, стать ничем, но страдать, страдать, страдать.