Часть 2 ...но я хочу быть с тобой.... и я буду с тобой... (2/2)
— Как жаль… Скоро эту нежную кожу покроют синяками и порезами. А еще я слышал, что полицаи любят поразвлечься в камерах с заключенными…
— Вера! — отчаянно всхлипывает девчонка. — Пожалуйста…
Вот теперь я уверен — они что-то скрывают. И уже дело принципа выудить эту информацию. Вера непреклонно сжимает губы. Она старше, опытнее, ее действительно можно пытать не один день, так и не добившись результата. А ее сестра скорее всего ничего не знает. Это распространенная практика — поручать особо важную информацию одному человеку в группе, чтобы избежать утечки. Мне нужно узнать то, что они скрывают, иначе я не смогу помочь Рени. И я иду проверенным путем — хватаю насмерть перепуганную девчонку и подталкиваю к двери.
— Вы отправитесь в гестапо, обе, — жестко смотрю в непокорные глаза ее сестры, — только пытать будут ее, а ты будешь на это смотреть.
— Пожалуйста… — умоляюще стонет девчонка. — отдай им…
Я довольно усмехнулся — они что-то прячут, а эти остолопы не удосужились толком обыскать пленных.
— Раздевайся — резко бросаю Вере. Она игнорирует приказ, с ненавистью смотрит мне в глаза. Я лишь небрежно пожимаю плечами — такие взгляды, так же как чужой страх и слезы уже давно не трогают меня. — Или мне позвать для этого солдат?
Все оказывается до смешного просто — в ее сапоге они прятали карту. Я развернул ее, с недоумением рассматривая пометки.
— Что это?
— Догадайся сам, фриц, — злобно усмехнулась девушка. — Больше я ничего не скажу.
Меня всегда поражала стойкость русских, достойная уважения, но я также знал что война не всегда выигрывается одной лишь смелостью. Пока у них есть милосердие и им есть за кого бояться, они будут уязвимы. Так же, впрочем, как и я. И поэтому я без колебаний расстегиваю ольстру. Тяжесть парабеллума знакомо ложится в ладонь, когда я поднимаю ее, целясь в висок рыдающей девчонки.
— Скажешь.
Я вернулся в штаб, испытывая дикое желание устроить разнос своим солдатам. Они должны были тщательно обыскать пленных! А в результате мы едва не проморгали очередную диверсию. Русские начинили взрывчаткой железную дорогу и хотели заминировать пути отступления вокруг деревни. Я взглянул на часы — возможно Штольц вернется уже сегодня. Я конечно сильно рискую, но думаю смогу убедить майора. Раз Эрин не хочет продумывать новую легенду, справлюсь сам. Я неторопливо закурил, постепенно выстраивая в голове вполне правдоподобную версию. Моя жена попала в плен и долгие месяцы была заключенной в лагере русских. Ей удалось сбежать — хорошо, как? Как? Ну, например, Эрин могла сымитировать болезнь и добиться перевода в госпиталь. Оттуда вполне реально сбежать — достаточно оглушить какую-нибудь медсестру и прихватить ее документы. Ладно, допустим — а как она снова оказалась у партизан? Да очень просто — попалась на каком-нибудь блокпосте в городе, вот и пришлось поддерживать легенду что она фронтовая медсестра. Я прикидывал все вопросы которые может задать майор, заодно придумывая и ответы. Черт, если бы здесь был кто-то из наших, из тех кто знал Рени, было бы проще. Лишь бы она больше ничего не натворила. Но ведь она все еще любит меня. Или… Даже если «или» — а, собственно, куда ей деваться? Отправиться на расстрел вместе с остальными?
***</p>
Нас делают слабыми наши страхи. Заставляют совершать ошибки, принимать непродуманные решения. За последние месяцы я отвык от этого чувства. Чего можно бояться, если самое страшное уже произошло? Если ты потерял всех, кто был тебе дорог? А страх смерти… Я прошел и это. Почти. В конце концов, что есть смерть на поле боя как не краткий миг боли, за которым следует блаженное небытие? А теперь я снова боюсь. Я безумно боюсь потерять Эрин. Достаточно малейшей оплошности или неверного шага — и ей вынесут приговор. А о том, что она может попытаться сбежать к своим, я не хочу даже думать. Нет, у меня все получится! Главное, чтобы Штольц мне поверил. Тогда можно сделать ей новые документы и отправить в Берлин — после этого я смогу быть более-менее спокоен. Заметив что в окнах дома не горит свет, у меня тревожно заныло сердце.
— Рени? — приглядевшись, я понял что она никуда не ушла, а, не дождавшись меня, уснула. Стараясь не разбудить ее, я разделся и тихо прилег рядом. Вместе с облегчением я чувствовал эмоциональную усталость и невыразимую потребность в том, чтобы ощущать ее предельно близко, обнаженной кожей к коже. Не ради физического удовлетворения, а чтобы знать, что она здесь, со мной. Чтобы прочувствовать, осознать это, вылечить душу ощущениями. Провожу рукой по плечу, по спине. Медленно, прядь за прядью, убираю рассыпавшиеся волосы, обнажаю тонкую шею. Наклоняюсь, осторожно целую за ушком. Рени потягивается, невольно прижимаясь еще ближе.
— Прости, я все-таки разбудил тебя, — виновато выдыхаю ей в затылок, зарываюсь носом в волосы и касаюсь губами шеи.
— Это офигеть какое приятное пробуждение, — она поворачивается, нежно касается ладонью моей щеки и я снова забываю обо всем. Наши тела сливаются в одно, объединяются в единое целое в безумном танце любви.
— Фридхельм?
— М?
— Я не имею права просить тебя, но эти люди что были со мной…
— Будут казнены — жестко отвечаю я.
— Эти девушки всего лишь санитарки, — Рени приподнимается на локте и пытливо смотрит мне в глаза, — даю тебе слово, они не участвовали ни в каких диверсиях.
— А что насчет остальных? — насмешливо спрашиваю, потихоньку начиная злиться. Может хватит играть за моей спиной в героиню-спасительницу?
— Они красноармейцы, отрицать не буду, — вздохнула Рени. — Но ведь не обязательно же отправлять всех пленных на расстрел, отпусти хотя бы девушек.
Мольба в ее глазах задевает во мне давно забытые струны, но я вовремя вспоминаю почему я больше не могу доверять ей. Она ведь так и не рассказала мне о спрятанной карте. Прекрасно зная, что я ломаю голову как спасти ее от расстрела.
— Я отложу казнь, чтобы более подробно выяснить кто они, — спорить с ней бесполезно, да и не хочется сейчас ссориться.
— Отпустишь? — с мягкой настойчивостью спрашивает она.
— Если все так, как ты говоришь — ровно отвечаю я, — я подумаю что можно сделать. Отпустить их я не имею права, но по крайней мере лагерь лучше чем расстрел.
Разумеется никого отпускать я не собираюсь, я же не идиот. Надо будет отдать приказ по-тихому отвести этих партизан в лес, чтобы казнь прошла без излишней шумихи.
Рени облегченно улыбается и ласково прижимается к моему плечу. Я рассеянно целую ее висок, прижимая ближе.
— Все будет хорошо, — ложь в моем шепоте буйно распускает ядовитые цветы, отравляет воздух сладким дурманом. — Тебе больше ни о чем не стоит волноваться…
Кончики ее пальцев невесомо касаются моей груди, вычерчивают какие-то непонятные узоры. От легких, еле заметных касаний по коже будто растекается тепло, а сердцу становится тесно в грудной клетке. Рени рассматривает мой шрам на груди и касается его губами.
— Я ведь не хотела тебя тогда оставлять…как чувствовала…
Сплетаю ладонь с ее и целую тонкие пальчики.
— Здесь новые солдаты.
— Тогда под Курском почти все погибли.
— А …Вильгельм?
— Он жив, — коротко ответил я. Не хочу сейчас говорить о нем. — А что насчет твоей семьи? Ты и в этом мне согнала?
— Мой отец настоящий мудак, это правда. Я выросла с мамой и сестрой. Он бросил нас когда мы были маленькими.
— Ты не пыталась вернуться к ним? — осторожно спросил я.
— Некуда возвращаться.
— Это сделали мы? — чувствую себя, словно иду по минному полю, пытаясь раскрыть кто же она, Арина Новикова.
— Нет. Я потеряла их еще до войны.
Печаль в ее голосе звучит настолько остро, что я снова чувствую неуместную сейчас жалость и желание защитить, как хотел защитить Карла. Притягиваю ее ближе и мягко приглаживаю растрепавшиеся волосы.
— Я столько о тебе не знаю…
Ту часть ее воспоминаний, которыми она не могла со мной поделиться. Те месяцы, которые ей пришлось жить вдали от меня. Ее чувства, которые она испытывала каждый день играя с огнем. Интуитивно Эрин выбирает то, что для меня сейчас более важно.
— Я очнулась в лагере для пленных и прекрасно понимала, что мне не светит ничего хорошего. Я думала сбежать и найти тебя. А потом Кребс сказал что ты погиб — и жизнь потеряла смысл. Я готова была сама просить чтобы меня пристрелили, но так случилось что меня заметил Вайс и предложил помилование в обмен на сотрудничество.
— Он угрожал тебе?
Рени неопределенно пожала плечами.
— Человека, который не хочет жить испугать трудно.
— Тогда почему?
— Скажем так… муки нечистой совести, — ее голос стал тише, — ты ведь представить не можешь что я чувствовала, предав свою страну. Самое ужасное, что я не смогла никого из вас ненавидеть. Каспер, Кох, Крейцер убивали моих соотечественников, а я почти стала одной из вас…
Сердце перехватывает от тоски что звучит в ее голосе. Запутавшаяся девчонка, слишком чистая, слишком хрупкая для этой войны… Даже не знаю как чувствовал бы себя на ее месте. Выбирать между своей совестью и любовью. К счастью передо мной такой выбор не стоит.
— Ты должна подтвердить все что я скажу майору.
— Не получится, — она озвучивает то, что я уже прокручивал в уме не один раз, — у него сразу возникнут вопросы почему ты не сказал это сразу.
— Получится, — моя ладонь непроизвольно крепче сжимает ее пальцы, — это уже мое дело что я ему скажу,
— Фридхельм, дело не только в этом…
— Какого черта, Рени?! — злобный крик внезапно оборачивается в пропитанный отчаянием шепот, и я теряю последние крохи самообладания, с протяжным стоном опускаю голову ей на плечо, упираюсь носом в выступающую ключицу и жмурюсь, ощущая, как она обхватывает меня освободившимся ладонями, зарывается пальцами в мои волосы. — Почему ты не можешь просто воспользоваться шансом выбраться и сохранить себе жизнь?
— Потому что не хочу больше лгать, улыбаться всяким ублюдкам и смотреть что вы творите с беззащитными людьми, — сердито отодвинулась она.
— Рени, — я сжал ее подбородок, заставляя смотреть мне в глаза, — ты больше ничего не решаешь. Я всегда позволял тебе это и посмотри куда это привело.
Она не спорит, лишь смотрит мне прямо в глаза. С тоской. С грустью. С неимоверно раздражающим меня смирением, от которого хочется выть.
-
***</p>
Мне снова снился жуткий сон — Эрин бесконечно долго смотрит мне в глаза, а затем поворачивается, чтобы уйти. Я пытаюсь бежать за ней, крикнуть, чтобы остановить, но у меня ничего не выходит — тело словно сковано параличом. Я пытаюсь проснуться, прийти в себя, но ничего не получается. Откуда-то набегают солдаты, но я не могу разобрать кто они — наши или русские. Лишь слышу стрекот автоматной очереди и закрываю глаза, чтобы не видеть как Рени медленно падает на землю.
— Рени!!! — наконец-то кричу, чувствуя страх, мучительную тоску, невыносимую боль, стирающие в порошок, перекручивающие сквозь мясорубку эмоций мою душу.
Рывком сажусь на постели, стараясь отдышаться, осознать, что это был лишь сон. Меня до сих пор била крупная дрожь. Еще не до конца придя в себя, я понял, что Эрин не было рядом. Я заснул, прижимая ее к себе и она обнимала меня, а теперь ее сторона постели пустовала. Холодные простыни указывали на то, что она ушла довольно давно. Мое сердце словно сжала ледяная рука — я снова оказался доверчивым кретином. Куда можно было уйти среди ночи, да еще при ее шатком положении? Все-таки сбежала? Или задумала пробраться к своим товарищам, запертым в сарае?
— Вот же блядство, — пробормотал я, нащупывая сброшенные на пол брюки. Я должен найти ее до того, как она подпишет себе приговор собственной глупостью.