Часть 1 Твое имя давно стало другим, глаза навсегда потеряли свой цвет, пьяный врач мне сказал тебя больше нет... (1/2)

— Кем бы ты ни была, мы созданы друг для друга, — я смотрю в ее глаза, в которых для меня целый мир, заправляю непослушную прядь светлых волос за ухо, задерживаю ладонь на ее щеке. Она улыбается, так нежно, доверчиво. Я сцеловываю эту улыбку, чувствуя ее ладонь на своих волосах. Размыкаю губы, позволяя нашим языкам встретиться, прижимаю ее ближе к себе, поглаживая ладонями острые лопатки…

— Рени!

Хватаю ртом воздух, стискиваю простыню в кулаках и бессильно рычу. Вокруг темнота. Я зажмуриваю глаза и пытаюсь выровнять дыхание. Я сбился со счета сколько раз уже мне снится этот сон… Он кажется настолько реальным, что мне не хочется просыпаться, хочется навечно остаться с ней. Медленно встаю и, подцепив со стола пачку сигарет, распахиваю окно. Чирк зажигалкой, успокаивающе медленный вдох. В легких становится тяжело. Выдыхаемый в прохладный воздух дым размазывает остатки сна. В четыре утра время останавливается. В четыре утра особенно привлекательная в своей обнаженности тишина. Лучшее лекарство от тягостных воспоминаний.

Воспоминания — это единственное что мне осталось. Порой даже не верится что прошел почти год. Нет, это было целую вечность назад. Самый худший день в моей жизни. День, который я до сих пор помню в мельчайших деталях.

В палате невозможно дышать из-за густого, тяжелого запаха крови, спирта и гноя. Повсюду слышны крики и стоны, которые не может заглушить дурацкая музыка из радиоприемника.

— Слава Богу, ты очнулся, — Чарли ласково стиснула мою ладонь. Тупая боль в груди напоминает почему я здесь, но не это сейчас меня волнует.

— Чарли, с Рени все в порядке?

— Наверное, — чересчур поспешно ответила она.

— А мой брат? Ты наверняка что-нибудь слышала.

— Последние сводки с фронта еще не пришли, — я взглянул в ее глаза, покрасневшие от слез.

— Чарли…

— Тебе сейчас нужно набираться сил, ранение очень тяжелое, — она ловко вколола иглу для капельницы, — чуть позже я обязательно разузнаю о них.

Кого она пытается обмануть? Мы знакомы с детства и я прекрасно знаю, что она не умеет врать.

— Если ты не скажешь мне где Рени, — я выдернул иглу, — я сам выясню это.

— Фридхельм! — Чарли попыталась уложить меня обратно. — Тебе пока нельзя вставать.

— Шарлотта, скажите ему правду, — доктор окинул меня бесстрастным взглядом и тяжело вздохнул. Я вцепился в руку Чарли, внезапно почувствовав что не хочу слышать то, что она мне скажет. «Дай мне хотя бы минуту», — мысленно молил я, собираясь с силами, прежде чем услышать, что мой мир навсегда рухнул.

Последнее что хочется слышать, когда чудом избежал смерти — что твоя любимая погибла, а брат объявлен дезертиром и предателем. Я поверить не мог, что исполнительный, так педантично следующий офицерской чести Вильгельм мог совершить такое. Файгль сказал что он сбежал в разгар сражения, оставив своих солдат. Я знаю своего брата, он никогда не был трусом, даже в самые тяжелые дни он вел нас в бой без тени страха, но я также помнил наш последний разговор там, под Курском. Мы словно поменялись местами — я смирился с неизбежностью и готов следовать своему долгу, а он впервые познал сомнения, ощутив всю бессмысленность этой войны. А ведь я предупреждал что война вытаскивает из нас самое плохое, что никому не удается пройти по грязной дороге, не запачкав ног, но в ответ каждый раз получал суровую отповедь. Ну и кто из нас оказался прав, брат? Я чувствовал почти ненависть к нему. Он же столько убеждал меня, доказывая что я неправ — и сделал то, что я так и не решился. Он предал не фюрера, он предал меня! И конечно я не хотел верить что Эрин погибла, в конце концов ее никто не видел мертвой. Файгль сказал что в штаб Штейнбреннера попал снаряд, выжившие солдаты из его отряда утверждали что не видели при отступлении ни его, ни Эрин. Много недель я метался между отчаянием и надеждой. Она могла погибнуть при обстреле, но возможно попала в плен. Могли ее расстрелять, ведь она всего лишь переводчица? Вполне. Сколько раз я уже видел как ее собирались убить партизаны — и всегда успевал в последнюю минуту прийти на помощь. Нет, это не может быть правдой, Эрин всегда выбирается из любой передряги! Если она осталась жива, она бы нашла способ сбежать из плена или как-то обхитрить русских.

Но постепенно мои надежды угасли. Мы постоянно отступали и найти ее в огромной стране, даже будь она каким-то чудом еще жива, было невозможно. Всем известно, что русские не обменивают пленных. Оставалось лишь смириться, что она навсегда потеряна для меня. Я остался один — опустошенный, раздавленный войной. Я часто думал почему погибла она, я же вопреки всему — ведь пуля чудом не задела сердце — остался жить? Она была во сто, в тысячу раз лучше меня. Почему же жив до сих пор я? Чтобы мстить за ее бессмысленную смерть, убивая русских?

Затушив окурок о стенку консервной банки, возвращаюсь обратно в постель. Вряд ли, конечно, смогу уснуть после того как разбередил старые раны. «Есть боль, которая не забывается» — сказал один классик. Моя боль настолько сильна, что порой хочется вырвать сердце, лишь бы больше не ощущать эту пустоту, эту безнадежность. Помню мама говорила что никогда нельзя терять надежду, что в этом мире столько же света, сколько и тьмы. Я давно уже не вижу никакого света, мой мир погружен во тьму.

***</p>

Уже неделю идет дождь. Его капли противно стекают по лицу, оседают на ресницах, размывая мир, затекают под воротник, заставляя мурашки бежать по телу. Война всегда будет ассоциироваться у меня с промозглым холодом. Холодящий, разрывающий душу страх, когда понимаешь что твой брат возможно убит. Смерть от голода, когда готов грызть дохлую ворону, лишь бы унять сосущую боль в желудке. Лежать на мерзлой земле часами, пока продвигаешься на жалкие десяток метров, отбивая их с боем у противника. Холод — это снова и снова переживать свои худшие воспоминания. Холод — это одиночество, когда понимаешь что больше нет никого, кому не плевать жив ли ты еще. Ледяной морок настолько пропитал мою душу, что я уже не в силах избавиться от него.

Мои парни собрались возле штаба и о чем-то увлеченно спорили. Такие же мокрые, жалкие, теряющие надежду как и я. Я никогда не смогу стать таким командиром как Вильгельм, но я постараюсь сделать все, чтобы мы вернулись отсюда живыми. Внутри царапнуло старой болью — из тех, с кем я пришел на восточный фронт не осталось никого. Файгль погиб там же, под Курском, Кребс пропал без вести. Последним — две недели назад — погиб Шнайдер.

— Что происходит?

— Герр лейтенант, сколько мы будем еще отступать?

— Говорят русские не остановятся, пока не оттеснят нас обратно.

— Когда я смогу получить отпуск?

— Я должен хотя бы на несколько недель съездить домой чтобы помочь с посевами, иначе мои родные будут голодать.

— Как только мы сможем восстановить стабильное положение, генерал разрешит выдавать отпуска, — спокойно ответил я. Нельзя сказать что их требования беспочвенны, так же как и страхи. Задача командира — успокоить солдат, морально настроить их идти в бой. Разумеется всей правды я им не скажу. Очевидно же, что мы проигрываем эту войну и скорее всего это отступление далеко не последнее.

— Сегодня будут выдавать жалование, — возможно это ненадолго их отвлечет от ненужных мыслей, — а пока возвращайтесь к своим обязанностям.

— Проходите, лейтенант, — майор Штольц внимательно посмотрел на меня. — Мне не нравится моральный настрой солдат.

— Я делаю все возможное, — спокойно ответил я. — Они устали, деморализованы отступлением. Ну, и разумеется рвутся хотя бы ненадолго домой, чтобы немного побыть со своими семьями.

— Вы же понимаете сейчас ни о каких отпусках не может быть и речи.

— Понимаю, — кивнул я. — Вам не о чем беспокоиться — все они преданы фюреру. Каждый их них без колебаний выполнит свой долг.

— Хорошо, — кивнул майор. — А вы? За последние месяцы вам крепко досталось.

Я пожал плечами.

— Я вернулся, чтобы идти до конца и разумеется не позволю никому в своей роте ныть и поддаваться панике.

— Как только обстановка немного наладится, я похлопочу чтобы вас отпустили домой на пару недель.

— В этом нет необходимости.

Мне хватило последней поездки домой. Я сбежал обратно на фронт, даже не закончив восстановительное лечение. Стены родного дома словно давили на меня. Отец даже не скрывал своего разочарования — все не мог поверить что его любимый Вильгельм мог пасть так низко. Подобного он всегда ожидал от меня. Ну и разумеется ему было плевать на то что я потерял жену — он не сказал ни слова сочувствия. Мать же напротив словно обезумела — не отходила все эти дни от меня, умоляла не возвращаться на фронт. Она не понимала, не видела что я морально раздавлен, главное — любимый сын жив. Не выдержав, я собрал вещи, хотел уйти по-тихому.

— Если узнаю что ты тоже… как и он, — тяжело процедил отец, глядя как я застегиваю китель.

— Можешь не продолжать, — насмешливо ответил я. — Можешь вообще забыть про меня. Считай, что пуля прошла левее.

— Не пущу… — мать повисла у меня на шее, судорожно всхлипывая.

— Мама, — я осторожно расцепил ее руки. — Прощай.

***</p>

— Герр лейтенант, мы поймали партизан, — Мюкке ворвался в штаб, взволнованно глядя на меня. Совсем еще мальчишка, только из учебки. — Возможно это они подорвали на прошлой неделе железную дорогу.

Я неторопливо сложил карту.

— Заприте их в сарае, а завтра выведите на деревенскую площадь и расстреляйте в назидание остальным.

— Вы не хотите допросить их? — спросил Штольц.

— Чуть позже, — я пренебрежительно пожал плечами, — хотя не думаю что в этом есть смысл. Всем известно что эти фанатики славятся своей стойкостью. Никакие пытки и побои не способны заставить их говорить.

— Это так, — медленно кинул майор, — но возможно удастся что-то узнать, прибегнув к хитрости. Все же допросите их, ведь среди нас только вы знаете русский.

Нужно тщательно обдумать как заставить их выдать нужную информацию. Действовать методами Штейнбреннера мне претило — я не мясник. Мюкке услужливо принес мне найденные при них документы. Я медленно пролистал солдатские книжки. Никакие они не партизаны — самые что ни на есть красноармейцы выполняющие задание, даже капитан один затесался. Я задержал взгляд на небольшой фотографии. Арина Новикова. Совсем еще девчонка, она чем-то напомнила мне Рени. Чушь конечно, откуда бы Рени могла оказаться среди советских бойцов? Хммм, у этих девушек одинаковые фамилии. Возможно они сестры и это можно как-то использовать. Я достаточно хорошо изучил русских — они могут терпеть любые пытки, не выдавая своих, но ломаются когда угрожаешь их близким.

— Я еду в город, — окликнул меня Штольц, — генерал желает обсудить новый план наступления.

Я проводил его насмешливым взглядом — наступления, как же. Скорее всего будут ломать голову куда отступать в случае новой атаки русских. Мы уже почти вышли к границам Польши. У нас нехватка продовольствия и боеприпасов, огромные потери людей и техники, а майора волнует что нового могут сообщить эти пленные. Что до меня, я бы не стал тратить время на бессмысленные допросы и просто приказал бы их расстрелять. Прошли те времена, когда я пытался поступать по справедливости, я ведь даже отчасти сочувствовал своим врагам. Потом понял, что это делает меня уязвимым и нашел куда более лучшую тактику — равнодушие.

Я устало потер переносицу. Рени бы пришла в ужас от моих рассуждений. Моя любимая мужественно отстаивала свои принципы, даже когда это казалось невозможным. Я оказался слабее. Утратив то, ради чего стоило бороться, плыву по течению превратившись в того, кого всегда так презирал — солдафона, следующего приказам и не думающем более ни о чем. Война не сделала меня сильнее, она сделала проще. Если что-то можно выбросить — лучше так и поступить, если это знание больше ни к чему — стоит забыть. Налегке двигаться всегда проще, даже если этот груз — дорогие сердцу принципы.

В груди привычно заныл болью старый шрам, я почувствовал что задыхаюсь в этой тесной прокуренной комнате. Я вышел на крыльцо. Снова этот чертов дождь, превращающий дороги в непроходимое месиво. Через несколько дней нас снова перебросят в отчаянной попытке удержать очередную позицию. Не уверен, что у меня остались силы для войны. Все, что были, оказались брошены на выживание последние четыре года, на бесконечную череду метаний между тем, что требовали от меня другие люди, на попытки выстоять и остаться самим собой, когда как настоящим мне удавалось быть только в собственных воспоминаниях.

— Шевелитесь, твари, — я обернулся, услышав окрик фельдфебеля. Наверное это и есть те самые партизаны. Я скользнул взглядом — оборванные, грязные, в глазах каждого читается непримиримая ненависть. Сколько я уже видел таких лиц…

— О Боже…

Я почувствовал как будто кто-то ударил меня под дых, столкнувшись с таким же растерянно-неверящим взглядом. Этого не может быть! Я резко шагнул вперед, желая убедиться, что это наваждение, но внезапная слабость остановила меня. Чувствую себя девицей которая вот-вот упадет в обморок — в висках тяжело пульсирует кровь, а сердце отстукивает быстрый неровный ритм, обволакивающий меня липким ощущением неправильности происходящего.

— Подойдите, — я кивнул Мюкке. — Приведите вот эту девушку. Хочу ее допросить.

— Как скажете, герр лейтенант.

Пытаясь сохранять невозмутимый вид, я вернулся в штаб. Неужели это действительно она? Мысли лихорадочно метались в голове. Файгль так уверенно утверждал что Рени погибла. Я могу допустить что она выжила, но как объяснить что сейчас она в партизанском отряде?

***</p>

Сердце сделало тревожный кульбит, когда я услышал скрип двери. Мюкке небрежно подтолкнул вперед пленную девушку и выжидательно вытянулся в ожидании дальнейших указаний.

— Можете идти, — кивнул я. Медленно, словно к ногам привязали чугунные гири, двинулся вперед. Сомнений больше нет — это Рени. Еще больше похудела, отросшие волосы небрежно растрепаны. Я узнал бы ее даже пройди не несколько месяцев, а лет, вот только… В родных глазах, там где раньше я читал безусловную любовь, сейчас была растерянность и… пожалуй страх.

— Рени, — я коснулся ее плеча и почувствовал как все внутри сжалось от ее движения, когда она отстранилась. Нелепые подозрения всколыхнулись во мне — она действительно предала меня, нас всех, перешла на сторону русских?

— Довольно странная реакция у любящей жены, которая после долгой разлуки наконец-то воссоединяется со своим мужем, не находишь? — я иронично выгнул бровь.

— Ты…жив, — ее глаза остро, с пронзительной болью смотрели в мои.

— Как видишь, — усмехнулся я. — Впрочем, если бы ты нашла возможность вернуться в нашу часть, знала бы об этом раньше.