17.22 Waxplay (Камисато Аято/Еимия) (1/2)

Рука у нее всегда была тяжелой — от оплеухи, тяжелой, полновесной, в ушах звенит. Кажется, с самого детства его никто не награждал так.

— Ой! — громко вскрикивает Еимия, обернувшись, чтоб увидеть — тем, кто отвлек ее от чертежа расположения фейерверка к грядущему празднеству, был глава комиссии Яширо. — Это ты! Аято…

Выронив бумаги, она бесцеремонно повисает на его шее. Ее глаза, все ее лицо освещается настолько радостным, заметным даже в полумраке сиянием, что, казалось к сиянию этому можно прикоснуться руками.

— Так-то ты встречаешь меня? — с тонкой улыбкой Аято потирает горящую щеку, и ее радость слегка окрашивается смущением.

— А зачем ты подкрадываешься, как будто замыслил недоброе?

От Еимии кисловато пахнет растолченными минералами и сладостями, ее маленькие упругие груди возбуждающе прижимаются к его груди, и в ней столько огня, живого и обжигающего, что его хватает и на двоих.

От ее близости в паху становится тяжело и жарко.

— Может и замыслил, — с силой Аято сжимает руками ее крепкие бедра, так что Еимия тихо вскрикивает, и прижимает ее к стене, вынуждая обхватить его ногами.

— Отец… — запоздало лепечет она, путаясь пальцами в множестве слоев его одежды в тщетной попытке добраться до живого тела.

— Он не придет до утра.

— В другой раз скажи чтоб ему не давали много пить, — просит она, прерываясь среди поцелуев. — И не угощали острым. У него же больная печень… Ох.

Его все еще улыбающиеся губы снова властно сминают ее теплый, податливый рот. Бинты, которыми она утягивает грудь, поддаются без труда, и сама Еимия поддается ласке жадно, охотно как будто тем и занималась день за днем что его ждала, сама обжигает его рот огненно-жаркими поцелуями.

Сначала он берет ее, прижав к стене точно податливую, горячую куколку, потом укладывает на чистые соломенные татами. После бледных, давящих в груди каждый звук благородных дам и изысканных девушек из веселых домов, чей репертуар для каждого одинаков, ее тело — горячее, влажное, податливое, ее громкие вскрики и стоны, представляют собой истинное, щедрое наслаждение.

Даже для такого избалованного, искушенного аристократа как молодой глава клана Камисато.

Утолив первый голод, он, приподнявшись на локте, лениво и расслабленно любуется отблесками пламени зажжённой ей в комнате свечи из дорогого воска на ее загорелой коже, пока Еимия тщетно пытается отдышаться, смеется и вперемешку со словами к нему тянется за поцелуями.

Еимия вечно болтает без умолку — о вчерашнем шторме, выбросившем на берег корабль из Снежной, о летнем фестивале, о щенках соседской собаки, о том что говорят на рынке о последнем указе Электро Архонта — как в тот день, когда случайно толкнула в грязь незнакомого молодого аристократа в непрактично белой одежде и с обычной простодушной добросердечностью предложила все отстирать в ручье… И подперев щеку рукой, Аято действительно слушает, потому что ее звонкий, веселый голос бесконечно похож на голос Инадзумы, другой Инадзумы, бесконечно далекой от поместья Камисато, от древних палат Тенсюкаку, где принимаются решения и определяются судьбы. А ему интересно узнать этот мир, которому столько сил, столько жизни отдано.

Может, поэтому он пошел тогда с пламенной девочкой из магазина фейерверков и спустя время вернулся снова, чтоб спустя время забрать себе и ее любовь, и ее невинность…

Всю Еимию Наганохару — себе.

— Хочу есть, — с легкомысленной улыбкой, наконец, прерывает ее Аято. — Покормишь меня ужином как полагается хорошей возлюбленной? Это был долгий день, и я голоден.

— Бедный мой бедный, — бросает она на него полный искреннего сочувствия взгляд

Накинув на голое тело домашнее кимоно, Еимия проворно проходится по своей скромной кухне.

— Деликатесов у нас не найдется, — наклоняется она к погасшему очагу, над которым висит горшок с чем-то источающий довольно съедобный запах. — Зато вроде как рагу осталось.

То и дело она наклоняется, собирая к столу — в свете свечи то и дело обнажаются стройные, загорелые бедра и крепкая, круглая задница. С ненарочной соблазнительностью распахивается нестянутое поясом кимоно на груди. Еимия двигается с прирожденной, дикой грацией, не скованная ни неудобными одеждами, ни правилами пристойности.

Среди бледных аристократических садов Инадзумы — полный жизни и такого манящего пламени сорный цвет.

Глядя на нее, Аято снова чувствует голод — не тот, что можно унять блюдами даже самой изысканной кухни, и поэтому поднявшись с футона, крепко прижимает ее спиной к себе.

Едва не уронив свечу, с которой осматривала припасы, Еимия вскрикивает — недавно именно так он и получил пощечину. Но теперь она послушно позволяет его рукам блуждать под распахнутым кимоно. Ее колени быстро становятся слабыми.

— Все благородные господа такие испорченные?.. — тихо смеется она, пока Аято, грубовато прижав ее поперек живота, свободной рукой мнет и тискает небольшие, приятно упругие груди, оставляя красноватые следы на ее смуглой коже.

Вместо ответа его пальцы опускаются ниже, надавливают на еще влажный, растянутый его членом вход. Одним движением толкаются внутрь — сразу три; Еимия дергается скорее инстинктивно, но быстро обмякает, вскоре уже сама послушно и жадно подаваясь навстречу бедрами.

О, она так очаровательно быстро всегда загорается. Так неиспорчена и невинна… была.

До него.

— Оближи, — обманчиво мягким, шелковым нажимом велит Аято, медленно поднося к ее губам влажно блестящие от ее собственной смазки. Несколько мгновений она и впрямь медлит — короткое колебание возбуждает его сильнее чем если бы она послушалась сразу.

Потому что все равно она обхватывает его пальцы мягкими, горячими губами, слизывает с них собственный вкус, сначала неуверенно, но с каждой минутой все более настойчиво, жадно. Крепко зажмуривает золотисто-карие глаза. Ее щеки такие восхитительно красные, а его пальцы выглядят невероятно возбуждающе в обрамлении ее пухлых, мягких губ.

Свеча в ее руке дрожит, оставляя на его прижатом к ее животу предплечье капли воска. Жгучая боль мешается с возбуждением, делая его еще более твердым насколько это возможно

— И кто же тут испорчен?.. — мягко смеется Аято, поглаживая ее по бедру, и она широко распахивает глаза, словно проснувшись разом. Спустя мгновение осознает как же бесстыдно сейчас выглядит — растрепанная, красная, с его пальцами во рту.

Вынув их, он нарочито медленно вытирает их об ее грудь и шею.

— Ничего не поделать, — вдруг звонко хохочет Еимия вместо того чтоб сильнее краснеть, расправляет плечи, отчего ее упругие, мягкие грудки с торчащими сосками нахально выпячиваются под распахнутым кимоно. — Вот уж такая я испорченная, значит, уродилась! Хочу больше, — порывисто прижимается она к нему всем горячим, крепким телом, обнимает за шею. — Хочу еще.

Это заставляет уголки его губ изогнуться в едва заметной довольной улыбке.

— Ты мне веришь? — слегка опускает он ресницы, подушечкой пальца слегка оттягивая ее пухлую нижнюю губу, и дождавшись решительного кивка, велит. — Ложись на футон. Заведи руки за голову и не открывай глаза, пока я не скажу.

Она послушно возится, вытягивается на измятом уже футоне. Ресницы и впрямь плотно сомкнуты. Смуглые кисти в царапинах и ожогах за головой. На ярких губах любопытная, беззаботная улыбка как у ребенка, ожидающего чего-то хорошего.

Ей и впрямь нравится.

Приподняв медленно тающую свечу, Аято позволяет паре капель воска упасть на свое запястье. Первая едва не заставляет его зашипеть сквозь зубы. Но если поднять свечу выше, воск успевает остыть, а возбуждение приглушает боль.

Впалый, твердый живот Еимии напряженно вздрагивает, когда первые, почти прозрачные капли обжигают ее кожу возле бедра. Она делает движение, словно хочется встать.