5.22 Angry (Аль-Хайтам/Дэхья) (1/2)
По правде Аль-Хайтам бесит ее даже когда молчит.
Когда дышит — бесит, когда молчит, как сейчас, шелестя страницами очередной толстой книги и лишь иногда поглядывая то на нее, то на выход из пещеры, давшей им укрытие на время песчаной бури — бесит тоже. Когда же он открывает рот, с невыносимо естественным высокомерием тыкая в упущение, реальное или мнимое, перед глазами Дэхьи застилает все алым, и лишь кодекс наемника не позволяет заткнуть этот рот кулаком.
Защищать нанимателя. Любой ценой.
На пустыню стремительно падает уже ночь, холодная, из-за вихрей беззвездная. За каменным сводами беснуется буря, то и дело швыряя внутрь горсти жалящего, злого песка, а в ее стонах отчетливо чудятся завывания волчьих стай, тех, от чьих укусов кровь льется и льется из тела бордовой рекой, пока до последней капли не истечет.
У них мало лечебных зелий, а уж за сумерского выскочку с холодными глазами и волосами словно зола, Дэхье Огненной гриве умирать точно не хочется.
— Предупреждала ведь, что надо раньше проваливать из тех развалин. — бурчит она хмуро, оглядывается на подозрительный шорох в глубине. Одним взмахом клеймора бьет широко — почти не целясь, вслепую.
Аль-Хайтам не ведет даже ухом.
— По моим расчетам мы должны были успеть добраться до убежища до начала бури.
— Но мы не успели! — раздраженно швыряет она на песок вспоротую тушку пустынного скорпиона, едва не забрызгав его дорогущий, наверное, сапог; из скорпиона можно добыть удивительно много мяса.
Но каков толк в мясе, если нет топлива для костра.
На мгновение Аль-Хайтам поднимает взгляд от страниц — глаза цветом такие же как свежая, живая трава по ту сторону стены Самиэль. Или скорее как толстое бутылочное стекло — такие же равнодушные, непроницаемые.
— Чем тебе не убежище здесь? А скорпиона можешь изжарить с помощью твоего глаза бога… Я, кстати, голоден.
Только что источавший приятное тепло глаз бога, полыхнув оскорбленно, обжигает смуглую кожу Дэхьи, словно и впрямь у пылающего костра, жар многодневного гнева накаляет грубые, мозолистые ладони.
— Я нанялась защищать твой зад от людей, механизмов и монстров — не откармливать обедами из трех блюд. Может теперь еще и постель тебе греть прикажешь?
— Я замерз, — неиронично кивает Аль-Хайтам, немного подумав. Откладывает таки свою книгу, встает. Тянется, разминая затекшие, видно, руки и ноги.
— Держи в курсе.
Аль-Хайтам вдруг подходит ближе, слишком близко, почти касаясь крепким плечом ее плеча — хочется как ришболанд тигру вздыбить шерсть на загривке, обнажить клыки… Бесшумно ступая по песку мягкими сапогами, он заглядывает в ее лицо — яркие, равнодушные глаза, мужественный подбородок, волевой очерк скул; картинка хоть и ладная, но пустая, без тепла, без смысла, без сути.
Вломить кулаком бы по смазливой физиономии — может, хоть тогда искру живого чувства довелось бы узнать.
Даже здесь, в пустыне от него еще пахнет чем-то вроде мыла и пылью тоже, злым жгучим солнцем, и еще потом чуть-чуть. Напряженными ноздрями Дэхья по-звериному втягивает воздух — запах Аль-Хайтама ей нравится, нравится его близость: непонятно, нежеланно, на каком-то совсем нерассудочном уровне.
Не он сам.
Спокойно, Дэхья. Спокойно. Кодекс превыше всего, но ярость бьет ей в виски как от крепкой выпивки, жидким пламенем пульсирует в венах, и о нет, ей не холодно даже в холодной ночи пустыни.
А Хайтам, кажется, правда зябнет.
Его руки вдруг сжимают ее плечи. Не объятие страсти — глядит скорее как на объект, чем на желанную.
— Знаешь как узнать люб ли ты пустыннице, Аль-Хайтам? — оттолкнув его, поднимает взгляд Дэхья, и где-то глубоко в ее глотке глухо клокочет ярость. — Если ты потянул к ней руки без разрешения, и эти руки еще при твоем теле…
Злость, исправно разжигаемая им уже какой день, мутым, алым жаром собирается в низу ее живота.
Впечатать кулак в этот трепливый рот, доводивший ее столько дней, так чтоб кровью плевал и хныкал, разбить красиво очерченные, ядовитые губы — хоть кровь-то у него еще красная, все еще соленая или бесцветная словно сок пальмы аджиленах? На мгновение Дэхья представляет себе вкус его холодной крови, и рот наполняет слюна.
— То, как ты бесишь всех — это врожденный талант или годы тренировок? — усмехается Дэхья, пытаясь побороть гнев и такую же алую тяжесть — кодекс, кодекс…
Без улыбки Аль-Хайтам удостаивает ее ответом.
— Занятие для развлечения.
— Теперь ясно зачем тебе столько силы, — небольно бьет она его по твердому, словно литому предплечью кулаком. — Слишком многие жаждали расквасить эту хорошенькую мордашку после минутного разговора, и я их не виню. И не трахаюсь с нанимателями.
— Как твой наниматель я расторгаю наш контракт. Сейчас я больше хочу согреться.
Его пальцы в подобии ласки скользят по обнаженному плечу — слишком долгий, подавленный гнев превращается в похоть и тут же обратно, алое, алое марево… Ей нравится его запах — мыла, пыли, чуть-чуть пота. Ноздри вздрагивают.
Острый металлический коготь оставляет тонкую влажно-алую черту над его воротом — грань между смуглым загаром пустыни и белой, белой кожей. Срывается почти незаметная капля, чтоб тут же впитаться в холодный песок.
— Ты же понимаешь, что лишь контракт запрещает мне со спины вскрыть тебе глотку и после выбросить тело в пустыню,?
— Судя по тому что я все еще чувствую свои руки, Дэхья Огненная грива, моя близость тебе не так уж противна, — невозмутимо решает Аль-Хайтам, и что-то взрывается в ней как бочонок огненных слаймов. Алые вспышки расцветают перед глазами гневом и похотью.
Как и желала столько дней, Дэхъя бьет его по лицу наотмашь — не той рукой что закована в металл и острые когти; в углу насмешливо искривленных губ все равно проступает кровь, и как желала, она впивается в его рот губами, изнывая от гнева и похоти. И да, его кровь все же соленая, а рот горяч.
С силой Аль-Хайтам запускает руку в ее жесткую, непослушную гриву и тянет до ноющей боли у корней волос, пока от неожиданности она не позволяет его языку проникнуть в свой рот. И обратно.
Это почти драка, маленькая война равных, доставляющая ей истинное наслаждение, солоновато-алое, вязкое, жаркое. Какое-то время Дэхья позволяет себе посмаковать его точно вкус крови на губах, а после хрипло шипит Аль-Хайтаму на ухо:
— Не трогай мои волосы, — и как ни странно, он подчиняется, вновь грубо затыкая ее рот своим. Светлые, холеные ладони сумерца с силой смыкаются на ее смуглой шее, как будто вот-вот он свернет ее словно куренку. Слегка сдавливают в правильном месте, и мгновенное удушье делают колени Дэхьи мягче.
А тяжесть в низу живота, к которому прижимается его уже твердый член, слаще и жарче.
— Подумать только, — усмехается Дэхья, потираясь об него бедром. — Тебя делает твердым не только лишь собственное отражение в зеркале, Аль-Хайтам.
— Ты переоцениваешь мое эго.
— Как переоценить то, что не имеет пределов, — фыркает Дэхья и смыкает зубы на его шее, прямо над торопливо бьющейся венкой. Ей нравится его запах — мыла и пыли, нравится его вкус и то как он хрипло втягивает холодный ночной воздух пустыни, запрокинув голову к каменным сводам пещеры.
До алой пелены ее бесит сам Аль-Хайтам.