Воскресенье III (2/2)

— Где же он? — повторял старик. — Он обещался…

— Где он, где? — подхватила Савина, и на лице её отразилось то же мучение, тот же ищущий, но словно ослепший взгляд.

— Уже здесь, стрекоза.

Он сам распахнул себе двери. Молодой человек, статный, широкоплечий, грива смоляных волос обрамляла лицо, но его пока сложно было разглядеть в полумраке. Полный сил, он возвышался над всеми собравшимися своею юностью и мужским началом; казалось, сам ветер свободы захлопнул за ним двери. Савина вскрикнула и бросилась к нему. Смех, с которым он принял её в объятья, упал камнем на илистое дно.

— Маковка! Мальчик мой! — радостно воскликнула Амалья и вышла ему навстречу.

— Maman…

Они без стеснения расцеловались.

— Вот же сборище, — он рассмеялся. — Все разом, давненько не виделись! Даже дядюшка объявился, — он легко кивнул Борису Кондратьичу. — Отец…

С Амальей по одну руку и с Савиной по другую, он приблизился к столу: поклонившись отцу, он поднял лицо, на которое наконец-то упал свет, и я смог его разглядеть — впрочем, не я один.

Мы все обернулись на краткий возглас, полный несказанного изумления.

Сиделка, что стояла за стариком, глядела на новоприбывшего во все глаза, зажав рот рукой. Старик оглянулся на неё, тронул за локоть, нежно, бережно, и она отняла руку от лица. Теперь едва сдержал возглас я…

Тяжёлая голова, увенчанная золотыми волосами, высокий лоб с кучерявой прядкой, пунцовые щёки на белом лице и суровый взгляд больших светлых глаз…

На моих глазах только что воскрес верный мертвец.

Это была будто она, та, что три месяца назад положилась на нас в последней надежде и погибла, потому что мы сочли её тревогу пустой и нелепой, посмеялись над ней… Наша вздорная музыкантша, наша Марья Моревна.

И вот, не она ли, не живая ли (разве могли бы у призрака так пылать щёки), стояла подле старика, и он крепко держал её за руку, а грудь её тяжело вздымалась (ведь не должны привиденья дышать), пока она смотрела неотрывно, на долгожданного гостя?.. А мне подумалось на миг, что смотрит она на него так, как мы — на неё: как на вящего духа.

К ним обоим были прикованы взгляды, а я оглянулся на Чиргина. Тот тоже узнал её, несомненно, так он сделался бледен; изумление разбило его, глаза остекленели.

Но то, что происходило дальше, не дало нам никакого шанса опомниться. В минуту потрясения я допустил, что это дурной сон… И всё, что оставалось мне — лицезреть и свидетельствовать; тогда я ещё уверял себя, что непричастен.

— Да, — сказал старик, словно в ответ на наши сокровенные чувства. — Да, именно так, — он с удивительной нежностью пожал девичью руку, и глаза у него заблестели, неужто, от слёз?.. — Ну, теперь, наконец-то все. Всё, уже скоро, скоро, — вновь обратился он к ней, точно успокаивая малого ребёнка. — Садись же, Макар, займи своё место, — сказал он сыну. — У нас большой прием. Последний. Полагал, семейный, но вышел — званый ужин в честь незваных гостей. Посмотри на них и поприветствуй: они беззастенчиво называют свои имена и утверждают, что по воле случая и зову сердца оказались здесь в этот печальный час.

— Мы делаем вид, что верим им.

То сказала Савина.

— Отчего же не верить! — воскликнул старик. — У нас торжество, и я счастлив, что мы разделим нашу радость со всем миром в лице наших гостей. Да садись, же, Макар!

Макар, усмехнувшись, чуть поклонился нам, и наконец-то озвучил то, что я с трудом сдерживал в себе:

— Ты представил мне не всех гостей, отец.

От меня не укрылось, что не только я на эти слова весь обратился во внимание. Все, затаив дыхание, глядели на старика, который ещё крепче сжал белую девичью руку и сказал:

— Это не гостья, Макар. Теперь это наша семья.

Я всё ещё пребывал в глубоком потрясении, но как сильно изумились все собравшиеся, услышав эти слова! По столу пронёсся гул, они оборачивались друг к другу, мотали головами, оглядывались на старика, который, право, наслаждался произведённым замешательством; на губах его цвела улыбка.

— Это и есть наше торжество. Слушайте же. Пусть наше скорое расставание померкнет перед воссоединением. Бог мой! Это чудо, которого мы недостойны.

— Всё это чертовски любопытно, — заговорил Макар, — но я, право, дико голоден. Быть может, уставший путник достоин скудного ужина?..

Савина высоко рассмеялась. Дерзость юноши и сумасбродство девицы рассеяли замешательство; мы все чуть вздохнули, кто-то усмехнулся. Старик махнул рукой: Трофим придвинул кресло для Макара. Савина пропела:

— Сегодня сыну сидеть рядом с отцом, как и должно, как прежде.

Старик согласно кивнул.

— Вы никогда не подпускали меня так близко, отец, — невзначай усмехнулся Макар, усаживаясь.

Старик поглядел на него, склонив голову, но заговорил Борис Кондратьич:

— Он и не тебя подпустил, мальчик.

И подхватила тихонько Савина:

— Он внушает себе, что дождался другого.

— Не дерзи и ублажи его напоследок, — с презрением сказал Борис Кондратьич. — Он для этого нас всех здесь собрал. Он хочет добиться нашей любви, во что бы то ни стало.

Старик тяжело поглядел на брата.

— Не пора ли тост? — тонко молвила Лидия. — За наших дорогих гостей?

— Обожди, — пресёк старик. — Брат прав. Он не даёт забыть нам о главном, о том, для чего мы все здесь… Меня прервал этот дерзкий мальчишка…

Макар поднял голову, поглядел весело, но вроде с вызовом, и старик вдруг ахнул:

— И он был такой! Вы же все знаете! Поглядите же… Видит Бог, впервые мне не больно от этого сходства…

И старик сделал странный жест, будто хотел взять младшего сына за подбородок, но рука бессильно упала.

— Довольно.

Поднялся Севастьян. Измождённый, тощий, он казался большим больным, чем отец.

— Прошу тебя, хватит, — говорил он отцу. — Сейчас этому не место, у тебя снова случится приступ, зачем ты изводишь себя…

— Извожу?.. — ахнул старик. — Извожу! Бог с тобой, Сеша! Я впервые счастлив и так желаю сделать счастливыми вас! Или ты вновь сомневаешься? А я всегда говорил: он вернётся! И вот, я вознаграждён за свою веру! А вы все… не вы ли меня изводили своим неверием? Не вы ли поспешили забыть его? Не вы ли первые отреклись? И сейчас… сейчас и будет явлено, кто же отступник…

— Дорого же вы цените свою семью, отец, — воскликнул Макар, изрядно раздосадованный. — В конце концов, мы пытаемся уважать вашу слабость. Говорят, в болезни многие теряют самообладание. Да, и мы не шёлковые, чего уж, но всё-таки пляшем под вашу дудку, чтоб вам было не одиноко. Мчал сюда как угорелый, боялся, что уж вас не застану, а выходит, у вас тут домашний театр. Благодарю покорно!

— Юноша горячится, но он прав, — ухмыльнулся Борис. — Помнится, на пир к Макбету явились призраки несчастных, которых он загубил. Ты для того и обрядил её в Ирино платье?

Борис указал на неё, ту, что стояла, совершенно белая, подле старика, и я заметил, что платье на ней удивительное: парчовое, богатое, расшитое жемчугом, точно подвенечное. Щёки её залились румянцем. Впрочем, побагровел сам старик. Лицо его потемнело, даже глаза налились кровью, и он ударил рукой по столу. На пол слетела тарелка, разбилась вдребезги, все вздрогнули, затихли.

Старик, кажется, был так потрясён, что не мог найти слов, но не сводил с брата гневного взгляда. Борис отвечал ему тем же. В тот миг они, столь разные, оказались чрезмерно похожи. Никто не смел вмешаться. Грудь старика вздымалась судорожно. Он был на грани нового приступа. Борис покачал головой.

— Знаешь, брат, — молвил Борис, — верно, один из всех нас диавол, и как я ни старался, им всё-таки оказался ты.

Старик закрыл глаза. Все переглянулись. Макар со звоном отставил бокал и поднялся:

— С меня довольно. Я не желаю иметь к этому никакого отношения.

— Придётся, Макар.

Старик медленно открыл глаза, оглядел всех.

— Ты можешь уйти, но ведь никуда не денешься. Не отвертишься. Мы повязаны. Все мы одной пробы — боимся, злимся, ненавидим. Кто в том виноват? Мы все. Кто ответит за низость и грязь? Каждый. Как мне нравится это! Я знаю вас такими всегда, но до сих пор питал к вам жалость и не требовал с вас слишком много, но, верно, был слишком мягок. Сегодня мы наконец-то предстанем друг перед другом с открытыми лицами! Наконец-то.

Старик засмеялся, но его смех обернулся рвущим кашлем. К нему бросился Севастьян, Лидия запричитала, все всполошились, пёс залаял.

— Ну, вот и наигрались, — Макар решительно опёрся на стул. — Лида, уймитесь! Дядя, уберите свою собаку… А вы, отец, и вправду, угомонитесь, и лягте-ка в постель, как положено больным и немощным. Не заставляйте нас думать, будто вы совершенно выжили из ума.

Старик, утирая кровь, отмахиваясь от Севастьяна, всё смеялся и восклицал:

— А ежели так! Я прозрел. Прозрел! Мне открылся мой грех, но вместе с ним — и вся ваша мерзость. Пусть я — родоначальник, но вы не сделали ничего, чтобы превозмочь наш недуг. Вы увязли в нём больше меня, и я устал вас жалеть. Невестка предлагала тост! Как же, за мою наискорейшую кончину! — он схватил тяжелый кубок. — На поминках мне выпить уже не удастся, — и он прокричал нам с Чиргиным: — Угоститесь там за меня, господа. Я настаиваю. Я настаиваю, чтобы вы были моими гостями вплоть до того, как моя последняя воля придет в исполнение в этих стенах! А пока моя воля в том, чтобы пить.

Старик осушил чашу, и отсалютовал всем нам пустым кубком:

— Кровь, за вас изливаемая.

— Ну, вот и богохульником сделался, — воскликнула Амалья.

— А чего ты хотела! — подхватил Борис Кондратьич. — Для него нет ничего святого.

— Верно, — отозвался старик и поглядел на брата устало. — Нет ничего. Ничего не осталось. Всего меня лишили.

Он вдруг осёкся и прикрыл глаза — все смолкли.

— А так поглядеть, какие вы все несчастные. Непонятные, обездоленные, заморенные. Ну, ничего! Теперь, когда вы наточили зубы и готовы опрокинуть кубки за мою кончину, я говорю вам: рано радуетесь! Безумцы. Я никуда не уйду. Я буду вечно здесь, вечно с вами, вы сами навлекли проклятье на свои головы. Это ведь вы, а не я, страдали все эти годы… Это ваши жизни исковерканы навеки, это ваши судьбы загублены!.. Я же умру довольным. Я же умру в радости, в торжестве несчастья, но я отплачу вам за вашу неблагодарность. Я отплачу вам за вашу строптивость. Вы еще пожалеете, что не первый ваш черед!.. — и тут старик закашлялся, навзрыд, брызгая кровью и трясущимися пальцами доставая платок.

Севастьян тут же рванулся к отцу, заговорил:

— Отец, ты должен лечь… — старик замахал на него рукой, но Севастьян лишь ближе наклонился к нему: — Зачем так растрачиваешь силы!.. Разве оно того стоит? Мечешь бисер…

— Молчи! — вместе с хрипом, что драл легкие в кровь, взревел старик. — Мне дышать стало легче, стоило забыть о тебе! Но вот, и ты — мой сын, пока они пили мою кровь, ты вырвал мне сердце.

Севастьян окаменел, но не отшатнулся, не смешался, лишь неотрывно вглядывался в лицо отца, а тот всё надрывался и хрипел.

— Отец, зачем же ты так… — негромко сказал Севастьян. — Зачем же ты так не жалеешь себя, отец… Я знаю, я всё знаю, только прошу, не кричи так, ведь что теперь толку… Побереги себя.

И старик унялся. Он поднял на сына взгляд и замер в ужасе, повторил с трепетом:

— Ты вырвал мне сердце.

— Ты так зря говоришь, — Севастьян склонился к нему ближе, протянул руки, а старик вывернулся, отвернулся. — Ты так ничего и не понял… — неизвестно, кто из них, отец или сын, выглядел большим мертвецом. — До сих пор ты поступал справедливо и мог позволить себе быть милосердным. Но зачем ты ожесточился? Что тебе наши грехи? Чем ты нас попрекаешь? Ты знаешь, кто лишил тебя покоя. Не стоит злиться на нас только потому, что его ты желаешь оправдать. Его это не спасёт. Он уже мёртв, он не придёт.

Старик издал возглас, короткий, гулкий, как кричит болотная птица. Он заплакал. Сын опустился перед ним на колени и сжал его руки.

— Все эти годы… мы были здесь рядом с тобой и ради тебя. Но ты не замечал. Ты ждал его. Наверное, если б ты мог, ты бы променял нас всех на него одного. Мы знаем. Но ты зря попрекаешь нас в ненависти. Нам бесконечно жаль.

Казалось, старик хотел бы отвернуться, отвести взгляд, потерянный, отчаянный, но не мог. Он смотрел на сына и внимал каждому тихому слову. А тот вдруг вскричал горько:

— Зачем только ты предал его память, поддавшись обману? Зачем поставил её подле себя?

Севастьян дрожащей рукой указал на ту, о которой никто не говорил, но думал каждый. А она стояла подле старика, прямая, бледная, безмолвная, в глазах её — страх и боль.

— Не ты один любил его, отец, — сказал Севастьян.

— Но я один его ждал.

Старик вырвал руки от сына.

— Я погубил его, но ждал его, чтобы просить прощения, а вы не ждали, поэтому и на вас вина. Вот, — он схватил белую девичью руку. — Вы должны просить о пощаде. Мы должны целовать ей руки!..

Он поднял на неё исступлённый взгляд.

— Посмотри! Ты спрашиваешь, как вышло, что мой сын, твой отец, погиб, оставленный и забытый, и не нашлось того, кто похоронил бы его достойно! Так вот, это они погубили его! Они его предали.

Она побелела мертвенно, закусила губу — так крепко старик сжал ей руку. На миг вскинула взгляд. В глазах её кипели слёзы и ужас. Но она не сказала ни слова.

Все молчали, потрясённые. Севастьян глядел на отца с невыразимой мукой. Настала невыносимая тишина. Старик откинул голову назад, кровь вышла хрипом, багряная струйка скатилась по белой бороде. Он обвёл всех усталым взором, а губы дрогнули.

— Но я, верно, виноват больше. Я ропщу. Я ваш отец, ваш брат, муж, сын, я хотел и пытался вас любить и отдавал вам всё, даже тогда, когда у меня самого всё отняли, я продолжил жить ради вас, и вот вы все рядом, и все меня попрекаете, что я был неискренен. Видит Бог, я хотел вас любить! Бог мне свидетель, — я пытался делать вам лучше. И сейчас… я так хотел разделить с вами радость. Мой сын… был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся — в ней, в ней! Вы должны целовать ей руки… Я собрал вас всех, чтобы вы приняли её, чтобы мы вместе закололи барашка… Но я вижу ваши глаза. В вас нет веры. И если я заставлю вас поклясться здесь и сейчас, что вы примите её, я обреку вас на клятвопреступничество. Вы лишь попрекаете меня в том, что за все эти годы, пока я ждал, а вы — забыли, я не дал вам и ягнёнка… А я думал, вы поймёте меня. Я думал, вы тоже обрадуетесь.

Не в любви ли мы взращены, дети мои? Отчего же умираем в ненависти?..

Во рту у меня пересохло. Кем мне был этот человек, что душа моя вмиг осознала неведомую рассудку вину перед ним?..

— Посмотри на них, — говорил старик той, что стояла подле него, и сжимал её руку. — Посмотри на свою семью. Видишь их глаза — чёрные? Слышишь их речи — лживые? И после этого у тебя еще есть сомнения, могли ли они пойти на душегубство! Они могли, и они пошли; они хотят этого снова, они вольны, и они совершат. И так никогда и не пожалеют?.. А жалею ли я? Говорю о любви, но как ни старался, ничего не вышло, а может, они правы, и я всегда их судил, не себя? Но ведь должен кто-то повиниться! — он сжал руки на груди, глубоко вздохнул. — Кто-то должен за нас заступиться! Должен кто-то нас оправдать… Так может быть…

Он осёкся, будто какая-то мысль впервые посетила его. На высоком лбу выступил пот, седые пряди слиплись, на щеках блестели слёзы, на губах смешались кровь и вино. На миг в замутнённом взгляде прорезалась былая небесная синева.

Старик смотрел на нас долго, сказал тихо:

— Я вас всех так люблю. А вы всё не можете мне этого простить. Ну, — он обвёл нас чистым взором, — найдётся ли хоть один, кто меня ещё не предал в сердце своём?..

Мы молчали в ответ. Никто не поднял и взгляда.