Часть 1. Горох (1/2)

Работа посвящена Даше Платовой</p>

Ты подарила этой истории концовку</p>

Перед прочтением прошу внимательно прочитать дисклеймер </p>

Данная работа написана не с целью оскорбления чьих-либо чувств. В сущности, «Марго» — не про религию. Религия, в частности, православие, выбраны сеттингом, в котором я полностью могу раскрыть персонажей и основной замысел этой работы. Никаких подтекстов в выбранном мной сеттинге более нет.

Все совпадения с реальной жизнью — случайны. Моя история полностью выдумана и не претендует на правду жизни в монастырских приютах и просто в монастырях. Прошу обратить на это внимание не только верующих людей, но и читателей, придерживающихся атеистических взглядов. Всех люблю и уважаю, и надеюсь, ни у кого не возникнет негативного впечатления от представителей православия из реальной жизни на основе моей работы. Я писала о людях, которые могли бы поступить точно также, независимо от того, кем они являются и во что верят.

Спасибо за внимание и, наконец, приятного чтения!</p>

***</p>

Ведь только потеряв ноги, можно по-настоящему понять, какое это счастье — ходить!</p>

© Поллианна</p>

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГОРОХ</p>

Место это было не из самых лучших; ни для детей, ни для взрослых. Вряд ли хоть один житель этого монастыря, не держа за спиной пальцы крестом, сказал бы прямо перед Богом, что это место стало для него домом. Скорее приютом — чем оно по сути и являлось.

Огромная лесная стена отгораживала пятнадцать послушниц, четыре сестры и Матушку Афанасию от цивилизованного мира. И единственная тропа, по которой можно было обнаружить этот клочок человеческого общества — была извилистая дорога, из которой, будто специально, повылезали камни, не давая машине и шанса преодолеть хотя бы сто метров без микротравм.

В самом центре поляны стоял монастырь, с небольшим скромным куполом, с которого слетала позолоченная краска. А немного правее находился дом, напоминающий корпус в летнем лагере, там и жили девочки вместе со своими надзирательницами, там они, кстати, и учились.

Немного поодаль располагался полуразрушенный коровник, среди своих его называли просто сарай. Изредка оттуда слышалось мычание Марфуши, коровы, которой совсем немного оставалось, чтобы отжить свой век. Другого скота тут уже не содержали, а пускать Марфушу на убой было жалко. Она была на заднем дворе и никому не мешала, туда лишний раз ходили лишь за тем, чтобы проверить — издохла Марфуша или нет.

Вот кому было по-настоящему тяжело, так это сестре Ангелине. Казалось, в монастыре всего пятнадцать девочек — но собрать их в кучу и обучить всему, чему следовало, было одной из самых сложных задач. А проблема была в том, что все они были разного возраста, от шести до четырнадцати лет. Ещё и пережитый инфаркт не давал Ангелине никакой поблажки — её тело трясло, а речь иногда, когда здоровье подкашивалось чуть сильнее обычного, была бессвязной. Но других учителей в округе не было, поэтому лишь изредка Катерина, не имеющая ничего общего с преподавательским делом, заменяла её.

На школьной доске, которая от старости начала расползаться трещинками, аккуратным подчерком были выведены буквы и слоги. Сегодня был день малышей, которые только учатся читать, их было шесть штук. Троим было шесть, двоим семь, а одной из них целых восемь. Она уже умела читать, но отдавать её на самостоятельное обучение Ангелина не решалась.

И всё-таки класс сегодня был слишком пустым не только из-за отсутствия вечно болеющей Оли, которой и в этот раз не было среди малышей, но и из-за туманного ощущения, что нет кого-то ещё…

В конце класса возле шкафа с книгами кругом расселись старшие девочки. Трясущимися руками Ангелина сказала им читать Псалтырь. Делать было нечего, и со скучающими лицами послушницы перелистывали книжки, иногда вздрагивая от того, что «Поллианну» передают следующему.

«Поллианну» перебрало столько рук, и выглядело она уже настолько паршиво и затаскано, что к её описанию можно подобрать только непристойные метафоры. Но всё же послушницы любили эту книгу, пусть она и была перечитана всеми по десять, а то и более, раз. Люба, к которой наконец перешла очередь, объясняла это тем, что история Поллианны вообще-то добрая и очень похожа на её, а в Библии найти себя в образе Иисуса… довольно тяжело, ведь от человеческих пороков очиститься ей только предстояло.

День проходил спокойно. Он всегда так проходил, пока после обеда не объявят список виновных, которых ждёт наказание. Но как бы ни было странно, кровь в жилах Любы застывала сильнее обычного. Казалось бы, она читала под тихое лепетание младших, повторяющих за Ангелиной слоги, в радостном ожидании своего дня рождения. Осталось буквально пару дней. Но всё же… кое-что её беспокоило. Это туманное ощущение чьей-то пропажи не давало ей покоя.

Люба, не способная более прочесть и слова, подняла глаза и осмотрела присутствующих. Один, два, три… и так далее. И наконец до неё дошло, что среди них не было Агриппины. Снова.

Девочка придвинулась к подруге, которая не смотря на всё упрямство, старательно шептала заковыристые строки Псалтыря:

— Ты Гриню видела?

Маша надула губы, и, не поднимая головы, помотала ею. Люба постучала пальцами по «Поллианне» и ещё раз огляделась.

— Может вышла? — шепнула она снова.

Маша раздражённо дёрнулась и подняла глаза на подругу.

— Не знаю я, где Лиса эта. Достала уже.

Люба нахмурилась и, не встретив поддержки, насупилась и схватила книгу двумя руками, прижав её ближе к своему лицу. Отсутствие Лисы её настораживало. Раньше она старалась не придавать этому значения, ведь Гриня всегда появлялась к обеденной трапезе и никто из сестёр подвоха не замечал. Но сегодня… из-за того, что день настолько спокоен, отсутствие Агриппины казалось преступным.

Сестра Ангелина села за стол, Люба же потянулась к Псалтырю, закрывая «Поллианну», и предательски протягивая её другой послушнице. Ангелина плохо видела, и точно бы не разобрала, что читала Люба, но страх, что каким-то магическим способом она всё же увидит — оставался.

Уроки должны закончиться с минуты на минуту, об это сообщали часы, висящие над доской. Люба почувствовала, как её живот сжался от голода. Она лишь надеялась, что сегодня трапеза будет поприятней. Вчера она нормально поесть не смогла. На языке появился привкус того мерзкого пюре, в который по виду, будто влили два литра воды, именно поэтому вилкой эту дрянь есть было невозможно. Да и просто есть тоже. Послушницу передёрнуло, но она тут же встала за всеми остальными.

Выбравшись из шкафного угла, девочки взяли стулья и расселись по местам.

— Завтра будете сдавать на оценку, — сказала Ангелина, обратившись к ученицам. — Подготовьтесь, как следует.

Кто-то кивнул, кто-то остался равнодушным. Псалтырь — штука сложная, но сдать её невнимательной Ангелине было проще простого. Люба всё глядела в сторону двери, будто надеясь на то, что Гриня правда вышла и сейчас же вернётся. В дверь громко постучали, от чего послушница вздрогнула. В проходе показалось сестра Катерина, и Люба инстинктивно сжала губы, делая вид, что о чём-то внимательно думает.

Сестра оглядела класс, сжав тонкие чёрные брови. Ей нельзя было дать больше двадцати пяти лет, самая молодая сестра… но и при этом, самая пугающая.

Но в этот раз Катерина выглядела взволнованной, она прошла в середину класса и громко сказала:

— Староста.

Таня поднялась с места, держа руки по швам, словно солдат. Ангелина повернулась к Катерине, но не позволила своему голосу прорезаться.

— Кто сегодня отсутствует?

Таня секунду помедлила, затем начала оглядываться, но Катерина, изрядно повысив тон, добавила:

— Где Агриппина?

Люба почувствовала, как сердце начало биться где-то в затылке. Все замерли, и даже Маша, не особо любившая Лисицу, испуганно озиралась вокруг.

— Её нет, — буркнула Таня, опустив голову.

Глаза Катерины загорелись гневом, как всем показалось, но она лишь повернулась к Ангелине.

— Что-то случилось? — сестра поднялась со стула.

Люба была уверена, что сейчас начнётся разбор полётов, и не только среди послушниц. Но вместо ругани и рукоприкладства, Катерина глубоко вздохнула и с напускным терпеньем объявила:

— Пропускать можно только по веским причинам, и чтобы сёстры знали. С сегодняшнего дня я буду заниматься вашими пропусками. Как только увидите Агриппину, приведите её ко мне и… — дверь скрипнула, от чего Катерина замолчала.

В проходе стояла рыжая девочка — Агриппина.

— Я тут.

Лиса опустила голову, не двигаясь с места. Люба же чувствовала, что дух Грини прямо сейчас покинет тело. Нужно же было зайти в такой неудобный момент! Катерина молчала. Напряжение бы всё росло, но Ангелина, приложив руку к груди, сказала:

— Деточка, ты чего там стоишь, заходи скорее. Мы обыскались тебя.

Агриппина подняла глаза. Её тело подрагивало. Катерина отвернулась от Лисы, как бы давая разрешение зайти. Девочка закрыла за собой дверь и села за парту, которую она ни с кем не делила.

Люба недовольно приподняла брови. В голове возмущённо звенел лишь один вопрос: «И это всё?». Если бы она так прогуляла, точно бы прилюдно казнили, а вот Агриппине ничего. В голове сразу же всплыли все те фразы, которыми раскидывается Маша.

«Лиса, она и в Африке, Лиса. Строит из себя не пойми кого.»

«Вот накажут её разочек и посмотрю я на её самодовольную рожу!»

Но Люба честно отмахнулась от своего негодования. Совесть её не позволит говорить также.

Катерина устало потёрла у виска и глубоко вздохнула.

— Прошу, заканчивайте урок, — сестра взглянула на Агриппину, которая виновато свесила голову. — Агриппина, — та не подняла взгляда. — Я зайду сразу же, как все уйдут. Останься здесь.

Маша приблизилась к уху Любы и тихо шепнула:

— Ну ей попадёт… у-у…

Люба почувствовала, сколько в её голосе было радости. Сглотнув, девочка глядела на Гриню. Это ведь будет… её первое наказание?

Катерина перелистывала журнал, сидя за учительским столом. Агриппина стояла возле неё, смотря на Любу, которую Катерина, видимо из-за усталости, выгнать не смогла. Агриппина хмурилась, от чего её бледная кожа приняла красный оттенок, а глаза превратились в щёлочки, от чего зрачок казался совсем чёрным. Люба, не желая смотреть в недовольное лицо подруги, отвернулась, сжав подол платья обеими руками.

— Тебя и вчера не было? — Катерина посмотрела на Агриппину.

Та молчала. Просто стояла, глядела перед собой. Сестра упёрлась одной рукой в лоб и растерянно листала дальше. С её губ почти бесшумно сорвалось:

— Почему Таня молчала?..

Люба захотела встрять, но дверь открылась и оттуда появилась Матушка Афанасия. На вид она была обыкновенной старухой, но, если приглядеться в её глубоко посаженные глаза, вокруг которых паутиной расползлись морщины, можно было почувствовать холодок, намекающий на вычурность её души.

Но такого рода инстинкты в высокодуховных заведениях признавались незаконными, а по-другому «исходили от чёрта». О таком вслух говорить нельзя было, да и даже думать было несколько невежливо.

Матушка подошла к Катерине, та встала, освободив Афанасии место. Она уселась и посмотрела в журнал.

— Ну-с? — спросила Матушка, посмотрев на Агриппину.

— Она пропускает занятия уже около… — Катерина замолкла, посмотрев в сторону. — Недели две где-то. Таня мне об этом не сказала, вот я…

— Вздор! — выпалила Люба, сразу же отхватив от Матушки её фирменный взгляд исподлобья. — Вернее, я хотела сказать… — Люба взглянула на Агриппину, которая испуганно смотрела на неё. — Она пропустила только сегодня, Матушка. Я об этом.

Афанасия повернулась к Агриппине, которая снова опустила голову и спросила её:

— Это правда?

Послушница молчала, будто никого вокруг неё и не было. Только одна она и её мысли.

— Агриппина? — обратилась к ней Катерина, стараясь разглядеть лицо, которое она опустила.

Люба вся насупилась, окрашивая своё лицо в бардовый. Ну же, Агриппина, чёрт тебя подери! Девочке, как всегда, хотелось дать ей щелбан, чтобы та хоть немного, да могла постоять за себя. Скажи она, что правда не пропускала — поверят. Она Лиса или кто вообще?

— Правда, — наконец буркнула Агриппина, подняв голову. Её выражение лица было на удивление спокойным. — Я пропускала много. И уже давно.

Матушка стукнула пару раз пальцами по столу и встала.

— Но это не правда! — встряла Люба. — Ты ведь была, Гриня!

— Замолчи, — строго сказала Катерина, глядя на Любу. — Тебя здесь вообще быть не должно.

Послушница вся побледнела, она опустила голову и решила больше ни говорить и слова.

— Я знаю, что вы дружите, — продолжала Катерина. — И понимаю, что ты хочешь…

Но молчать до самого конца не удалось:

— Но!..

— Кто тебя учил перебивать, Люба? — спросила Матушка.

Вот с этим шутки были действительно плохи. Послушница замолчала, ловя на себе взгляд Лисы. Люба бесшумно цокнула. Агриппина могла бы и подыграть… прям могилу себе вырыла. Пусть теперь сама и разбирается.

— Давай без этих любезностей, Катерина, — продолжила Матушка, сестра кивнула. — После обеда я оглашу, какие наказания вас ждут.

Люба приподняла брови, но Афанасия опередила её вопрос:

— Да, Люба, вас, — она нахмурилась. — В следующий раз за враньё тебя будет ждать сундук. — Матушка повернулась к Агриппине и тронула ту за плечо, послушница головы не поднимала. — А в тебе я очень разочарованна.

Взгляд Любы застыл на плече подруги, которое крепко сжимала морщинистая рука Матушки. Острой иглой в девочку вонзился страх.

Настоятельница направилась к выходу, Катерина пару секунд глядела на Агриппину, затем пошла следом, сказав, чтобы те шли в трапезную.

Дверь захлопнулась, а вместе с ней шёпотом вышло:

— Вот же! Боже, кикимора, вот гляжу и вижу… ки-ки-мо-ра! — сказала послушница по слогам, вытянув указательный палец и дирижируя им каждое своё слово.

Наконец девочка повернулась к Грине, которая до сих пор стояла как вкопанная, не меняя позы.

— Почему ты не соврала? — спросила Люба, упёршись рукой об учительский стол. — Эй, приём!

Не поднимая головы, Лиса ответила:

— Это бесполезно, — вид у неё был таким же уставшим, как у Катерины. — Я решила, что пусть меня накажут.

— Почему? — Люба схватилась за подбородок, думая.

Агриппина подняла глаза, в которых стояли слёзы и с ненавистью произнесла:

— Чтобы поняли, что я не Лиса!

Любу шатнуло, будто дрогнула земля. Девочке и представить было сложно, насколько Гриню задевает это прозвище.

— Ладно-ладно, — сказала послушница, выставив руки. — Просто в следующий раз скажи мне, чтобы я тебя не защищала.

Агриппина нахмурилась и отвернулась. Люба же весело прокрутилась вокруг своей оси и пропела:

— Отмолим мы с тобой наши грешки.

За обеденной трапезой Агриппина смогла набить себе живот. И даже перспектива остаться без ужина, Лису пугала не сильно. В любом случае, это будет поганая безвкусная еда, которую девочка старается даже не жевать, а как можно скорее проглатывать.

Вокруг все оглядывались и даже позволяли себе тихое перешёптывание, но их сразу пресекала Матушка или другие сёстры. Такие новости же! Такое точно происходит раз в столетие, Лису накажут! И с минуту на минуту будет известно, как именно.

Все девочки прекрасно понимали, что никаких прилюдных казней не будет, но вся эта ситуация будоражила их сильнее запрещёнки, которую изредка можно было достать, когда в монастырь попадала новая девочка или когда возвращалась старая.

Люба поёрзала на стуле, морщась, смотря в тарелку супа. Сестра Евдокия прочистила горло, намекая послушнице прекратить. Люба плюхнула ложку в тарелку, Евдокия хлопнула послушницу по коленке.

Девочка глубоко вздохнула и начала наконец есть. Все уже давно закончили, но расходиться было нельзя, пока последний не доест. Чаще всего было достаточно съесть пару ложек, но сегодня день другой. Сегодня провинилась та, кто не имела на это права. Поэтому еду нужно проглатывать целиком.

Агриппина оглянулась. Оли не было видно. Это был хороший знак. Значит сейчас она лежит в кровати, и сёстры не заставляют её идти в трапезную и страдать от температуры не в своей постели. От такого Лиса невольно улыбнулась.

Люба доела, отодвинув от себя тарелку на пару сантиметров. Матушка наконец начала говорить. Агриппина опустила голову, Любе и опускать не приходилось, она и так смотрела вниз.

На улице бушевал конец октября. Монастырю повезло, и в этом году погода была мягкой. С деревьев витиевато опадали листья, раскладываясь на земле пёстрым ковром. Но вчера ночью выпал первый снег, поэтому земля хлюпала, когда рыжая послушница прошлась вдоль опушки леса.

Спустя несколько часов Агриппина стояла в сарае, сгребая очередную кучу грязи. Предплечьем она вытерла лоб, морщась от неприятного запаха. Она, как и Люба, осталась без ужина. Взамен вечерней службы они пробудут в моленной. Будут исповедоваться.

Марфуша тоскливо лежала на сене. Агриппина всё оглядывалась на неё, какая-то животная чуйка подсказывала ей, что корова в трауре. Словно потеряла ребёнка. Девочка цокнула, вспомнив обидное прозвище и отмахнулась от этих мыслей. Никакая она не Лиса, просто… просто по Марфуше прям видно!

Девочка выпрямилась, выглянув через проём крыши и стены коровника, уже темнело. Ещё каких-то тридцать минут, и даже в бочке будет не так темно, как на улице.

Благо у коровника весели фонари, вокруг которых кружили точки насекомых. Агриппина вглядывалась в даль, глубоко вдыхала кислород, ощущая то чувство… которое пришло к ней, когда она впервые пропустила занятия.

В тот день она проснулась на удивление в скверном расположении духа, глаза слипались, а тихое дыхание болеющей Оли не давало ей просто взять и уйти. Сестра позвала её на утреннюю службу. Девочка, как всегда собралась, и вышла, терпя сжимающееся сердце.

На службе всё было как в тумане, в голове вертелись странные мысли, характерные многим подросткам её возраста, тринадцатилетним, если быть точным.

«Почему я тут?»

«Почему сёстры ничего не делают с Олей?»

«Почему…»

«Почему…»

Послушница стояла перед иконой и задавала эти вопросы. Никто ей никогда не объяснял, что чем взрослее она будет становится, тем больше будет задумываться о том, что ей сейчас стоит сделать. Никто бы ей не объяснил, даже если бы она попросила. Сёстры бы ссылались на Бога и тексты в священных книгах, но Агриппина хотела услышать другое.

«Пути Господни неисповедимы. На всё воля Господня…»

Агриппина сжала кулак, еле сдерживая ярость, которая остро впилась ей в сердце. Из моленной она выскочила чуть ли не бегом. После завтрака все собирались на занятия. Агриппина тоже.

Она пришла в тот день в класс, честно отсидела несколько уроков, но на последние два её не хватило. Девочка попросилась выйти, и вернулась только перед тем, как все собирались на обед.

Это время она провела на улице, в компании деревьев. Девочка зашла в лес, уселась у дерева, обняла колени и почувствовала, как из глаз потекли слёзы.

Затылок упёрся в рыхлую кору деревьев, а взгляд застыл перед собой. Её до сих пор не хватились. Девочку неожиданно пробрало на смех, она встала, отряхнула платье и пошла вглубь леса. Здесь воздух был холодным, из-за чего у Агриппины покраснел нос и щёки.

Она гуляла, всматриваясь в лесных лягушек, поедая ягоды и моя руки мхом. В какой-то момент ей даже показалось, что этот лес роднее ей, чем кровать. Роднее, чем «Поллианна». И роднее, чем собственная мать.

После этого она гуляла только пару раз, всё остальное время она находилась у Оли. Один раз Агриппина своровала ей горячий какао, оставшийся с завтрака. Девочка захотела помолиться, и несмотря на все уговоры Агриппины остаться здесь, Оля противилась и просила отвести её в моленную.

Девочка взяла с собой чашку, она была тёплой и снимала боль в горле, которая преследовала её сутками. Агриппина вела её за руку, осматриваясь вокруг. Если их сейчас поймают…

Послушница придумала пару отговорок, но всё равно… это всё равно было страшно. Агриппина открыла дверь в моленную и пустила туда Олю, та попросила оставить её наедине.

Девочка стояла у двери, переступая с ноги на ногу. Справа она услышала треск лестницы, кто-то шёл. Девочка шмыгнула в библиотеку и спряталась между шкафом и дверью, внимательно слушая. Сестра открыла дверь в моленную и ахнула.

Агриппина помотала головой. Что было дальше и вспоминать тошно. Она усерднее сгребла грязь и поставила грабли у стены. Послушница и не заметила, что позади неё стояла Катерина.

— Нужно идти.

Агриппина вздрогнула, повернулась к сестре и кивнула, та выглядела озадаченной. Впрочем, как и всегда. Сестра Катерина не отличалась мягкотелостью, в отличие от той же Ангелины.

Зайдя на крыльцо, Агриппина сняла сапожки и переобулась в ботиночки, которые носили все послушницы. Катерина терпеливо ждала, затем схватила Агриппину за руку и повела по скрипучему коридору.

Все уже в церкви, на вечерней службе, поэтому было тихо и пусто. Только шаги Катерины и Агриппины нарушали здешнее спокойствие.

Сестра открыла дверь. Люба стояла перед иконой и в такие моменты от буйства её характера не оставалось и следа. Она тихо и смиренно молилась.

Катерина подтолкнула Агриппину к подруге и закрыла за собой дверь, внимательно смотря на девочек.

Сестра глубоко вздохнула и села в углу моленной, хватая книгу, которую оставила здесь заранее.

Лиса знала правила. Катерина тут только с одной целью — не позволить Агриппине и Любе сойти коленями с гороха. Естественно, разговаривать, шептаться, соприкасаться было нельзя. Девочка догадывалась, что суть комнаты была не в иконе и даже не в исповеди, а в горохе. В боли, которую он может принести.

Послушница подошла к подруге с правой руки и посмотрела вниз. Там уже любезно была разбросана крупа, в которую ей предстояло упираться коленями следующие два часа.

Она села, горошинки неприятно упёрлись в кости, но больно не было. Послушница надеялась, что такое даже приятное, ноющие ощущение будет все два часа. Агриппина сложила руки и поклонилась иконе, параллельно перекрестившись. Люба молчала, иногда бесшумно открывая рот, проговаривая молитву.

Спустя десять минут колени заныли, а Катерина кажется уже заскучала. Она положила книгу и пару раз прошлась по моленной, искоса глазея на девочек.

Горошинки с болью впивались глубже, будто пытались стать частью кости. Хотелось подвигать ногами, но Агриппина помнила, как девочки предостерегали друг друга, что как раз этого делать не надо. Будет только больнее. Но ноги так ныли… ощущение, что ещё мгновение, и они заскрипят, словно сосны на ветру.

Ни о какой исповеди Лиса и думать не могла. Ни о каком прощении за то, что потом случилось с Олей, ни за то, что прогуливала занятия… ни за что. В сознании разверзлась целая война; двинуть ногами или не стоит.

Шорох прервал дилемму Агриппины, и теперь её разум был занят перешёптыванием монахинь за спиной. Катерина вышла.

Послушница не поверила своим ушам, было страшно поворачиваться. Рассудок говорил, что Катерины нет, но паранойя заставляла в этом усомниться. При этом ещё и ноги, почувствовав надежду, что эта пытка сейчас прекратиться, начали ныть сильнее!.. Боже, как же ей хотелось встать прямо сейчас. Пусть будет больно, но лишь бы избавиться от этих инородных шариков в суставах!

Люба повернула голову. Никакого замечания не последовало. Точно. Катерина ушла.

— Она тут?.. — еле слышно спросила Агриппина.

— Нет, — ответила Люба и медленно, с предельной осторожностью сползла на пол, подальше от гороха.

Девочка погладила свои истерзанные колени, даже ткань платья не смогла улучшить ситуацию. Но самое ужасное — это когда тебя ставят на гречку и заставляют обнажить колени. Ох, как же это было ужасно! Люба исповедовалась так всего один раз, когда нагрубила сестре. Более она никогда не выражалась плохо в присутствие взрослых. До сундука ей ситуацию доводить не хотелось.

Агриппина решила повторить за подругой, она плюхнулась на пол и выпрямила ноги. Девочка почистила платье и не успела подумать, что случится, если кто-то зайдёт, как услышала тихие всхлипы.

Люба плакала, упершись лбом в колени, сжав руками подол платья. Девочка впала в ступор.

— Ты чего плачешь? Больно так? — спросила Агриппина, смотря на плачущую подругу.

Та помотала головой и вытерла слёзы. Она посмотрела перед собой на икону, её тонкие брови нахмурились, она с нескрываемой злобой смотрела прямо перед собой. Агриппина не особо поняла, злилась Люба на Бога, на неё или на что-то другое?

— Эта сука забрала мой телефон.

Агриппина ахнула, поняв в чём дело. Она и забыла, что для Любы это означает… она опустила глаза, думая, как её утешить.

— Ты про Матушку?

— А кто ещё… эта… Строит физиономию, будто самая умная, а на самом деле ничего из себя не представляет. Гадина.

Агриппина глубоко вздохнула и отвернулась от подруги, смотря на икону Божьей Матери. Раньше она бы попросила её успокоить Любу, но сейчас… это казалось неправильным. Те дни, что она провела в лесу были подобны запретному плоду, что вкусили Адам и Ева. И теперь… Бог потерял для Лисы всякую ценность.

Люба встала и поцеловала икону, три раза перекрестившись. Это означала, что её исповедь закончена. Она посмотрела на сидящую в запустении Агриппину и сказала:

— Мне мама сказала, что заберёт из этой дыры, — пришептывала Люба. — Я заберу телефон у этой жабы и позвоню ей, чтобы она меня забрала.

— А если снова обманула? — Агриппина буркнула это себе под нос, а затем ещё тише добавила, — Как это обычно…

Люба вздохнула, в её груди кипела решимость: