Глава 10. Знак Зодиака (2/2)
Правда потом ушёл. Почему, Поля до сих пор не знала, а мать ей всегда говорила одно и то же.
«Твоему отцу на нас плевать, он нас бросил».
— Самое страшное, что нет, — Софа точно знала, что отец её не любил, — Иначе бы не прогнал. Он меня сам выгнал, выбросил за шкирку из своей жизни. Это только поначалу на словах как-то клялся, обещал, но поступками все время доказывал обратное! А я, что, железная, чтобы терпеть? Я никогда и никому не прощала то, что простила ему, а ему всё равно было, понимаешь? Пле-вать! — по слогам произносит последнее, и опирается локтями о столешницу, прикрывая глаза.
У Поли в горле ком, который она не знает, как проглотить.
До чего же бывают похожие судьбы…
— Ты любишь его, — констатирует, — Любишь, Соф.
И Софа не упирается.
Любит.
Ей его не хватало все эти годы. Очень сильно не хватало. Но она скучала по тому человеку, кто был с ней в детстве. Кто водил за руку на качели, кто забирал с детского сада или ходил с ней к врачу, кто обнимал, читая сказку перед сном. Она скучала по прошлому человеку, а тот, кто появился в реальности восемьдесят седьмого, был чужд и далёк.
И это ломало её на части. Она надеялась, бесилась, злилась и даже ненавидела, но ничего не могла поделать. Признавала, что не нужна ему и страдала от этого, не признаваясь. Пыталась вычеркнуть в ответ, но всё равно не вышло.
А осознать — только теперь получилось, что и не вышло бы.
Поля уходит часа через два, когда они выпили уже весь чай и успели растеребить души друг другу, поплакать. Мальцева ей благодарна, за то, что пришла, за то, что помогла клещами вытащить из себя признание в призрачной надежде. Теперь на душе как-то по другому, легче, что ли? Нет, это было что-то другое.
— Подожди, — уже перед самым Полькиным выходом вспоминает, к карману куртки своей тянется, выуживая оттуда какой-то улочек картонки. Визитка.
— Ты чего?
— У меня просьба к тебе будет, Вите передай это, только без лишних вопросов, хорошо?
— Как скажешь. Соф, а… ладно, без вопросов, так без вопросов.
Мальцевой только кивнуть остаётся и девчонку со всей силы обнять.
***</p>
— Чудится ей, что Алик жив. Мерещится ей везде…
— В смысле?
— В прямом. Говорит, что видела его возле одного дома, только неправда это, Серёжа, — Гриша, наверное, впервые к нему вот так по имени обращается, Кощевский никак не реагирует, — Мне рассказала об этом. Я думаю, что это стресс сказывается, всё-таки, командир наш ей не чужой был… — многозначительно так протягивает.
— Ерунда. Не было у них ничего, он с Эльзой собирался в Америку свалить.
— Так-то оно так, но это не значит, что Софа его внимание не могла на себя обратить. Поверь, я знаю, о чём говорю.
— Зачем ты мне это сейчас рассказываешь? — Кощей смотрит на Гришу, понять пытается. И один хрен — не понимает.
— Ты бы помог ей. Друг же, или нет, поди разбери, что там у вас.
— Разберусь. Где этот дом находится?</p>
Координатор из Терентьева, конечно, дай бог каждому. Или нет? Потому что, всё-таки появившись в описанном месте, которое Серёжа знал уже давно, он никак не ожидал увидеть картину Репина.
Неизвестную ныне — афганец рубит дрова!
Алик, впрочем, тоже знатно прифигел, когда осознал, что его рассекретили, но прятаться уже не имело смысла. День ясный, да и с Кощеем не прокатит это. Слишком близко он его увидел. Поэтому сидели теперь около дома на разваливающейся лавочке и пытались построить конструктивный диалог, переубеждая друг друга.
Стоило оно того?
Хрен его знает.
— Я ещё тогда, летом, понял, что ты за ней не просто так, — Алик усмешку глотает, будто открыл для кого Америку, вот только открытий никаких-то и не было, так, бросок голыми фактами.
— Благословение даёшь, значит? Смешно.
Кощей язвить не собирался, но получилось уже как получилось, в этом разговоре он не смел упасть в грязь лицом, да и то, что он нашёл такого обалденного Волкова живым и почти здоровым накидывало ему каких-то внутренних очков.
— Ну да, от живого призрака, — один-один, Алику палец в рот не клади, по локоть откусит, по крайней мере, раньше бы точно откусил, а сейчас, сейчас он только отплёвывался.
— Почему ты не хочешь признаться ей, что жив?
— Потому что это никому не нужно.
— Серьёзно? Она из-за тебя в разборки с Зурабом влезла, едва не подставилась, а ты так просто решил, что ей это ни к чему, — у Сереги волосы дыбом становятся, как, как Алик этого всего не понимает?
— Все мы задницей думаем в определённые моменты. А подружке твоей пора бы жизнь новую начать. В этом ты помощник получше меня будешь.
Волковское «подружке твоей» колет где-то под рёбрами, отрезвляя, на мысль верную наталкивает.
— Значит, она тебе не нужна? Ответь мне, афганец.
— Что бы я тебе сейчас ни сказал, это сути не изменит. У тебя есть выбор: рассказать ей обо всём и подвергнуть тем самым опасности, или же сохранить нашу встречу в тайне и в качестве приза получить возможность сделать её счастливой. Я бы на твоём месте долго не мусолил старые раны…
Алик думает, что заходит с козырей, а ведь на самом деле внутри рвутся последние ниточки. Ему бы Мальцеву от проблем спасти, от себя оградить, авось, что-то дельное получится, не так, как с Эльзой. Ведь, это он во всём виноват, он!
Демид, наверное, оборжется, если ему рассказать. Столько времени успешно прятался и тут, видите ли, дров решил нарубить, чтоб не промерзать. Спалился!
— Это говорит мне человек, который решил прозябать в прошлом?
— Это говорит тебе тот, у кого нет будущего, — гаркнул — как отрезал. Не думал Алик, что когда-то будет такие разговоры вести, убеждая вычеркнуть себя из жизни, а оно вон как. Ладно бы Софа упрямилась, а этот дебил чего буксует?
— И от кого же ей угрожает опасность, если правда вскроется?
— Ну, это тебе знать необязательно. Всё равно ты будешь держать язык за зубами.
— С чего так решил?
— Ну, ты же любишь её. А любимых под удар не подставляют. Так что не повторяй моих ошибок, — сегодня Алик говорил это открыто, впервые, то, что его так жрало внутри чайной ложкой.
— Это ты про Эльзу?
Алик молчит, долго в глаза ему всматривается, будто решение какой-то принимает, вот только сам для себя он уже всё давно решил и принял. Не о чем им тут больше языками чесать.
— Давай, Кощей, руки в ноги и пиздуй отсюда! — беззлобно, почти по-доброму Волков простенькой тростью по бедру его стукает, подгоняет, а сам сигарету из потрёпанной пачки выуживает, прикурить пытаясь. Зажигалка щёлкает из протянутой Кощеевской руки.
— Ну и гондон ты, конечно, Волков! — Сергей его взглядом распекает, вот только Алик в конец понять не может, чего тут вообще происходит-то?
— От гондона слышу, — спокойно отвечает, клубок дыма в лицо ему выплёвывает, — Ты чего от меня хочешь, чтобы я Софе с повинной сдался или чтобы вы с ней вместе были и не тужили? Или ты совсем дурак, не догоняешь, что второго такого шанса у тебя не будет?
Сергей понимает. Прекрасно всё понимает, знает и видит. Как и то, что Софе, в моменты «глюков», где она видит афганца пропавшего, метаться хочется из стороны в сторону и правду выбивать из всех и каждого. Да только не верят ей. Гриша вон, поговорил уже с ним, намекнул, а дальше-то что? Сможет ли Софа сама бросить эти попытки надеяться на что-то и признать Алика мёртвым, как многие афганцы?
Ставка эта рискованная. А если правда вскроется? И Софа узнает, что Кощей ей врал. Не простит же, как пить дать — не простит. Этот косяк будет куда серьезнее, чем их ноябрьская ссора на почве деловых разногласий.
— Не узнает она ничего, если сам ей не расскажешь, — Алик, по всей видимости, вопрос немой по лицу читать научился. Или просто это Кощей для него, как раскрытая книга?
— Но она тебя видела.
— И думает, что это глюк. Пускай и дальше так. Всем лучше.
— У неё отец умер, — контраргумент. Только вряд ли подействует, хоть Алик и смотрит в эту секунду с сожалением. Знает, каково это. А на деле выговаривает только:
— Я мёртвых воскрешать не умею. Иди давай, не оставляй её лучше.
Кощей поднимается с места, понимая, что на сей ноте, видимо, их разговор действительно закончить придется. Вот только уйти просто так, оставив последнее слово за оппонентом, не может. Тихо бросает буквально за плечо, прежде чем окончательно развернуться и уйти:
— А вот ты, походу, не любишь ни черта, раз так больно ей делаешь.
Алик ему только взгляд острый вдогонку посылает, но молчит. Незачем говорить. Да и нечего. Он и так ему слишком многое рассказал, а на большее душа его не распахнется навстречу этому парню. Пускай извиняет и думает, чё хочет.
***</p>
Серёжа бродил по улицам долго. Плутал, туда-сюда, по проспектам, улочкам, засматривался на вывески, ведущие на концерт в ДК, на прохожих, решивших скоротать уже первые апрельские вечера на свежем воздухе. Разными были эти прохожие: кто-то уныло бредёт по улицам, так же как и он, задумавшись о своём; кто-то ведёт за руку своё чадо или вторую половинку, коротая время за весёлыми разговорами. Встречались и те, что тащили сумки из магазина, набитые едой, на какую хватило денег из получки или те, что стояли у ещё не закрытых прилавков, пытаясь сторговаться за цену, потому что платёжки за коммуналку пришли немалые.
Серёжа бродил и думал о Волкове, об этом разговоре с ним, о Грише, который его, по сути, навёл на это всё и о Софе. Что теперь будет?
Серёжа понимал, что в чём-то отчасти афганец этот прав. Софа, может, оценит своего друга детства наконец, если выбросит из головы прошлое, но если она узнает правду, а потом и то, что Кощевский знал и молчал — не простит. И это поставит крест не только на его надеждах быть с ней, но и на любом общении в принципе. Серёжа знал Софу хорошо и мог предугадать ее реакцию.
Он и сам счёл бы это предательством, поступи с ним так кто-нибудь.
Теперь уже Кощевский начинал жалеть, что вообще поехал к этому дому. Лучше бы, как и собирался, в гараже с тачкой возился. Но нет же, блин, скучно живётся, приключений на свою пятую точку ищем, разобраться попытался, а всё почему, да потому что речь о Софе шла, а лучше бы он сразу сказал, что бред это всё.
А как в глаза ей смотреть и врать?!
Лучше бы он не ехал никуда — сам бы верил в то, что говорит.
В конце-концов, деваться некуда. Серёжа сворачивает на улицу, ведущую к дому Софы. Обещал ведь вечером зайти. Поэтому оказывается в квартире, когда стрелка часов за девять переваливает. На улице уже прилично стемнело, фонари зажглись. Софа, открыв ему, сразу уходит на балкон. В плед кутается и сигареты на подоконнике вместе с зажигалкой хватает.
Выходит босая. Серёже замечание хочется бросить, надо же хотя бы носки надеть, так и простыть можно.
Но умалчивает. Рядом становится, хоть его и не приглашают. Просто Софа выглядит настолько отстраненной, что он убедиться хочет лишний раз.
А что ей в голову может придти, в её-то состоянии?
Софа зажигалку подносит к кончику сигареты и в темноте её лицо на секунду светом озаряется.
Потом пачку протягивает Кощею, и тот молчаливо сигарету и себе вытаскивает, поджигает.
Стоят в темноте, на фоне кухни, в которой свет горит, и курят. У Серёжи воспоминаний много связано с этой квартирой и с балконом этим, он ведь мальчишкой часто в гостях у Мальцевых бывал, но озвучивать свои мысли не берётся. По живому резать… или мёртвому?
Мысль, подкинутая ещё Гришей, что надо постараться её отвлечь, вспыхивает с новой силой, но на предложение прогуляться получает отказ.
— А помнишь, как ты на день рождении моем перебрал как-то, и всю ночь вы с другом своим закадычным, Ромкой Шумовым, с балкона песни орали? — Софка только предаётся воспоминаниям и усмехается, странно так, будто о вчерашнем дне говорит.
— Помню, — Серёжа кивает и, чуть подумав, добавляет, — Родители твои тогда на дачу уехали, вы им пообещали, что всё пройдет спокойно.
— А в итоге соседка позвонила и настучала на ваши вокальные способности, — Софа смеяться начинает, когда вспоминает лица родителей, которые заявились в три часа ночи. Антонина и Павел были в состоянии шока!
— Лёшка потом материл нас, на чём свет стоит.
— Да, ему, как старшему, тогда перепало… — Софа знает, что те дни можно без преувеличения назвать счастливыми, — Хорошая же семья у меня была, Серёж. Но! — восклицает, вздёрнув указательный палец, — Отец из Лёшки всё пытался героя какого-то слепить, а брат мой хотел соответствовать, вот и поехал в Афган свой. Он-то и сломал всё, всех нас, а потом ещё пытался что-то мне закинуть, — Софа смеётся, тихо так, приглушённо, и курит, затягиваясь на паузах, заставляя Серёжу на неё покоситься с каким-то ужасом, потому что Кощевский смешного ничего не находит. Оно и понятно, истерика накрывает её, а не смех, — У меня, знаешь, картина сегодня перед глазами весь день стоит. Как Лёшку в цинковом гробу привезли вместе с медалью за отвагу. Её отцу потом отдали, типа, можете сыном гордиться, погиб, родину защищая, интересы отстаивая социалистического государства, а я смотрела на этот кусок железки и думала, что, блять, мне он не нужен, матери тем более. Это отец хотел, чтоб сын его там служил, чтоб коллегам в глаза смотреть, сука, без напряга, а с геройством, мол, вот он, я, сыночка родного не пожалел, в пекло спровадил!
Софка чуть ли не кричит уже, и такими темпами уже её соседи услышать могут, вот только Мальцевой плевать, а у Серёжи язык к нёбу прилип, не заткнуть ему её речь.
— Только на него как на идиота посмотрели и спровадили «по выслуге лет», а на деле выперли, потому что он поступал, как мудак, и бухать начал. Это из-за него Лёшку там убили, из-за этого мать потом заболела, довела себя до онкологии, и я ушла из-за этого всего.
Как гласит древняя пословица, о покойниках или хорошо, или ничего, кроме правды, вот эта правда и прёт фонтаном из Софы сейчас, заткнуть не пытайтесь, чревато.
— Это он во всём виноват, но почему-то я чувствую себя дерьмом последним сейчас, Серёж, — Мальцева бычок, давно потухший, выбрасывает в темноту, — Никого не осталось. Может, прокаженная я какая-то или проклятая? Что ж все люди-то, которых я люблю, умирают? — совсем уже обессилев, она паузу снова делает.
Молчат они долго. Стоят всё так же на балконе.
Софа взгляд свой прячет в сторону, неловко ей.
А Серёжа её слова обдумывает. И понимает, что выбора у него как такового и не осталось. Между обещанием, данным Волкову, и картиной, которую он застал сейчас, между спокойствием и хоть какой-то радостью этих двоих он выберет однозначно не афганца.
— Ладно, Кощей, не заморачивайся, — Софка отмахивается, снова цепляя на себя маску, хотя знает, что рядом с ним ей это ни к чему, — Считай, что это был мой бзик. Всё равно, кому выговориться хочется, не услышат уже, — Серёжа не берется судить, о ком именно речь идёт. О брате? О матери? Об отце, который с ней не расставил все точки над «и» перед смертью? Или о ком-то другом, известном ему?..
Возможно, он пожалеет об этом, но сейчас, когда Софа разворачивается, чтобы уйти, чтобы спрятаться от этого своего выброса куда подальше, он выпаливает, останавливая её, взглядом в затылок. Одним разом, иначе потом может не решиться.
— Соф, Алик жив.
Мой лучший-худший друг
Не роскошь, не хандра
А 9 грамм свинца
На память о тебе</p>
На день — после вчера
И на ночь — перед сном</p>
Скажи какой твой знак?
За страйком новый страйк:</p>
Наши пушки be like!</p>