Глава 9. Падали листья (2/2)

Люблю, люблю, люблю — эхом отдаётся. Нинель уши сильнее зажимает и сама себе обещает, что пожалеет.

Оба пожалеют. И Сергей, что променял её на эту выскочку, и Софа, которая дорогу осмелилась ей перейти.

А сейчас ей нужно просто успокоиться, чтобы снова мыслить здраво и трезво. Если это, конечно, в такой ситуации возможно…

***</p>

Каждый шаг начинает даваться тяжелее обычного, когда он пересекает вход на кладбище. Кожей чувствует, как здесь, среди сотен захоронённых людей, кипит какая-то своя жизнь. Витя с детства не любил это место, его передёргивало, но сегодня он впервые заявился сюда, потому что иначе уже не мог. Так было нужно — в первую очередь ему самому, чтобы хоть как-то… Вину искупить? Глупо. Никто его не простит. Потому что мертвецы не склонны к тому, чтобы услышать живых. И от тех, кто лежит в земле, бессмысленно ждать милосердия. Он-то уж точно его не заслуживает со своим клеймом предателя.

Витя в молчаливую тень превращается и уже около десяти минут стоит рядом с крестом, на котором табличка с фамилией, именем и датами жизни выведена. Взгляд его к фотографии, впрочем, прикован, с которой Эльза на него глядит с всё такой же привычной улыбкой, так что кажется, будто сейчас изображение оживёт и он услышит какую-то шутку или звонкий, девичий смех.

Две красные розы Павленко осторожно кладёт на яму.

Тихомирова Елизавета Владимировна

17.03.1971 — 26.08.1993</p>

Сегодня ей бы двадцать три исполнилось. Не срослось.

Воспоминания о том ужасном вечере прошлого лета слишком свежи, чтобы оставаться спокойным или забыть всё, как страшный сон. У Павленко не получалось — и порой он видел во сне Эльзу. Она смотрела на него враждебно, зияя напоказ дырой от пули во лбу и протягивала руки, стремясь сомкнуть пальцы на его шее. Убить и отомстить. Но призраки не умеют воплощаться в реальности, и всё, что давали эти сны — это подпорченные нервы и ускоренное сердцебиение с гулом в ушах вперемешку.

Выговориться было некому.

Постепенно это добивало.

Витя помнил, какой Эльза была. Жизнерадостной, весёлой, упрямой. Под стать Волкову. И Мальцева частенько ему Тихомирову напоминала, хотя между ними и была колоссальная разница. Софа всё же больше боец по своей натуре, ёж: ершистая, на язычок острая и бесстрашная в какой-то степени, будто бессмертная. И если Эльза в упор смотрела на Витю, не в силах поверить, что случилось и не сопротивлялась, когда охранник Зураба всадил ей пулю в лоб — может, вовсе и не заметила его? — то Софа была другой.

Она к Зурабу в ресторан ворвалась и закатила там такое шоу, что у Вити душа в пятки ушла от одного представления, какие мысли могли зародиться в голове у подруги. А вдруг, догадалась? Но постепенно ему стало спокойнее: нет, не знает. Иначе сама бы уже ствол к его виску приставила. Софа не из тех, кто молчать станет. На месте бы его четвертовать попыталась бы. И, скорее всего, добилась бы своего — терять её как подругу Вите не хотелось.

Волнение снова подступило к горлу, когда Гриша «обнадёжил»: Софе Алик померещился. И Павленко от этой мысли едва скрылся, как и из базы, приехав сюда. Это не могло быть правдой.

Тела не нашли.

Но Волков бы и вправду не отсиживался в стороне.

Витя по правде не хотел его убивать. Просто выбора другого не было, обстоятельства в угол загнали. Не стрелял специально ни в сердце, ни в голову, но надеялся, что убил. На части разрывался, потому что и хотел, чтоб это было правдой, и винил себя. Предателем чувствовал. Особенно сегодня, опять, когда с Гришаней пообщался. Представив, что встреча бы состоялась реально и оказалась явью, новоиспечённому командиру становилось плохо. В глазах темнело. И в голове упорно стучало по вискам, выбивая в ритм одно и то же.

Пора платить по счетам, Виктор Константинович.

И когда-то он уж точно заплатит…

Я клянусь, я отдам до последнего дни мои, все тебе

Только верни меня, на то самое фото, где все в счастье.

Туда где снова молодыми станут мать с отцом,

Там где от войны за горизонт,</p>

Нет беглецов, молю, скажи, что все мы спим

И много лет один и тот же видим сон…</p>

***</p>

Синие обои.

Он этот рисунок незамысловатый помнит, с полосочками. И облупившийся подоконник, на котором горшок стоит с цветком, который уже давно сгинул за те месяцы, что его не поливали. Эльза этим занималась. А теперь Эльзы нет, и он здесь сегодня впервые с того самого трагического дня объявляется. Подмечая, что всё осталось так же, как и в последний раз — разве что сумки нет, в которую его Бельчонок вещи свои складывала, готовясь к их совместному отъезду в новую жизнь.

— Ну всё тогда, я полетел, — Алику ещё заехать нужно на базу, с ребятами попрощаться. Негоже как-то уезжать из Тулы, не расставив точки над «и». Не привык он убегать по-английски, да и командир всё-таки, пусть и бывший, пример надо подавать (хотя, тошно оттого, что крысой себя чувствует, с корабля сбегающей), но иначе не может. Обещал же Эльзе, и слово теперь своё сдержать должен. Отец так учил.

Девичьи руки вокруг его шеи обвиваются, в объятье захватывая. Эльза к нему прижимается, как кошка довольная и едва не мурчит.

— Надеюсь, ты недолго?

— Да не, быстро, я ж на машине, — бензином заправился, так что, на благое дело не жалко чуточку и потратиться.

Короткий поцелуй в губы и объятье разжимается. Волков к двери устремляется, на ходу бросив, чтобы Эльза пока оставшиеся вещи упаковала в сумку, о которую он едва не споткнулся у входа в комнату.

— Алик, — женский голосок его окликает и афганец оборачивается, встречаясь взглядом с карими омутами. В них беспокойство плещется, и немое молчание, выдержанное несколькими секундами, намёком пропитывается. По одному взгляду можно прочесть волнующий её вопрос, — Мы ведь уже решили всё… Правда? — так по-детски и робко интересуется. Потому что боится, что Волков передумать может, увидев своих парней или ту, о которой Эльза вслух упоминать не решается.

— Сто пудов решили, — Алик плечами пожимает. И усмешку из себя выдавливает, бодрый голос включая, чтобы тоску прогнать, — Ну всё, Бельчонок, я погнал, — сентиментальности не для него, но на всякий случай ещё раз губами прижимается уже к виску девичьему, чтобы последние её опасения и страхи прогнать, а заодно и свои. Из квартиры выбегает, ступеньки в раз преодолевает несколькими прыжками, как в детстве, и из подъезда выходит, где его машина дожидается.

Прежде чем в салон сесть и педаль газа в пол вдавить, в последний раз взглядом местность обводит, на окнах их квартиры останавливаясь. Силуэт Эльзы улавливает. Машет ему ручкой, точно прощается, а он в ответ подмигивает, мол, намекая, что скоро, скоро свидятся и уже не расстанутся. В руль вцепляется и со двора выезжает, мысли дурные прочь всё так же отгоняя. Предчувствие дурное ведь никогда не подводит…</p>

Горшок Алик не выбрасывает. Рука не поднимается, так что этот памятник погибшего цветка так и остаётся на подоконнике, когда он опирается на него своей пятой точкой, роясь в кармане рубахи, чтобы пачку сигарет достать и зажигалку. Последнюю, правда, не находит — видимо, посеял у Демида где-то, но зато спички на кухне обнаруживает в тумбочке. Новенький коробок, долго пылившийся здесь, огоньку с первого раза поддаёт.

Вот и пригодились, часа своего дождались. Как и квартира эта, хозяина своего, хотя теперешний Алик Волков на того мало чем смахивает. Разве что очертаниями лица, а всё остальное — переделано и перекроено, и вместо мужественного афганца в эти стены инвалид дряхлый возвращается теперь, которого воспоминания на каждом углу давят и преследуют.

Угораздило же припереться, чёрт возьми…

Взгляд падает на холодильник.

— А чё, нет ничё уже? Сожрала всё, что ли? — усмехается и дверцу захлопывает, на Эльзу косясь.</p>

На кухне Алик подолгу не задерживается, в комнату возвращается, вот только и там легче не становится. Новая порция ностальгии в голову ударяет.

— Не ожидал? — Софа сама улавливает то, что на лбу у него написано, доиграв последние аккорды. Пока Волков с будучи несвойственным себе шокированным выражением на лице продолжает сидеть, подперев колени и обхватив их рукой. Но ответа от него не дожидаются и спустя несколько секунд Мальцева грустно усмехается, раскладывая инструмент на коленях и подушечкой указательного пальца по струнам проходится. Те отдаются лёгким звоном.

— Круто, чё, — да уж. Лучше бы вообще молчал, чем вот так. А у Мальцевой, оказывается, ресницы дрожат. — Мне понравилось, правда.

Чёртова темнота очень даже вовремя. Алик даже сам себе признаваться не станет, что краснеет, как первоклашка.

— Да ничё, — Софа плечами пожимает, — Ни-че-го. Не осталось. Играть не для кого. Ты у меня первый слушатель.</p>

Гитара-то всё так же в углу стоит. Видимо, её Эльза не посчитала нужным брать с собой. Ну, она ведь никогда не любила этот инструмент. Или, может, просто завозилась, забыла, а потом выскочила. Может, хотела Алику сказать, чтоб он сам поднялся и забрал, да не успела.

Нынешний Волков, вобрав сигарету в рот, на пол садится и гитару себе на коленях устраивает.

— Ладно, афганец, не тужи. Пойду я, пора мне, — и от того, что это не он, а она такой выбор делает, Алик из ступора выходит. Поднимается следом, вот только его осаживают, — Не провожай, не мелкая, где выход — знаю.</p>

Когда тонкие пальцы по струнам проходятся, получается совсем какая-то незамысловатая, но красивая мелодия. Спустя мгновение пальцы расслабляются и музыка прекращается, оставляя Алика в тишине. Он только голову в ладони зарывает и сидит так, пока не замечает, что пепел между струн падает. Окурок тушит и подле себя в банку консервную скидывает.

Старые привычки остались и, вроде, всё как прежде, но теперь совсем иначе.

Мне снится старый двор и вот уже,

Который год уже ужасно тихо тут:

И даже птицы, стая воронов, слетая в хорах, не издал ни крика —

До сих пор молчит всё…</p>

И теперь это битому, вечно скорбит по забытому,

И не дано тишину разрубить эту, никогда, и никому!</p>

***</p>

Погода сегодня хмурая. Прямо под стать настроению Саньки. Поэтому, когда он со школы выходит за компанию с Вовкой и Ильёй, Рябинин на тучи смотрит, не замечая косых взглядов друзей. Те, собственно, тоже заметили его отстранённость, которая последние дни явно преследует товарища, если не сказать, что недели. Пытались заговорить, но без толку — отмахивался, волком настоящим смотрел, соответствуя девичьей фамилии матери.

Догадки, конечно, имелись, но заговаривать о них было рискованно. Того и гляди, что на мину нарвёшься и подорвётся ниточка спокойствия, пусть и оно было мнимым, а аргумент о беспокойстве не прокатил бы.

Не все темы можно обсудить с друзьями, а если захочет — найдёт, выговорится. В этом ему никто не откажет…

— Ну чё, погнали в гараж? Может, на моцике прокатимся? — спрашивает Вовка с надеждой. Вот только та разбивается о непреклонный отрицательный Рябининский кивок.

— Не сегодня, — и добавляет, факт констатируя, прежде чем на пару ступенек вниз податься, — Погода не ахти.

Вовка с Ильёй переглядывается, точно поддержки у него найти пытается, но тот только плечами передёргивает, давая понять, что пускай. Успеют ещё, тем более, по прогнозам и вправду дождь передавали, а промокнуть и заболеть не охота.

Отойти далеко они не успевают, потому что двери в следующую секунду распахиваются и в компании школьников, радующихся окончанию последнего урока, две девчонки мелькают. Полина сразу же к Вовке и Илье направляется, пока спутница её, с которой они обменялись короткими прощальными взглядами, окликнуть спешит:

— Сань, постой!

Рябинин оборачивается и Грачёва почти сразу подле него оказывается, сверкая улыбкой. Волнительной такой. Будто сказать ему что-то хочет, да не торопится.

— Проводишь? — на небо смотрит, — Тучи вон собираются, а я без зонтика, — уточняет. С такой детско-наивной интонацией и немалой надеждой. И вот тут тоже отказаться надо бы, но им же всё равно в одну сторону. Как-то некрасиво это, да и дед Саньку когда-то учил, что негоже девчонок одних бросать в беде. Тем более, что он как раз упакован по всем параметрам погоды.

Будто заранее подготовился…

Хотя и не думал. Просто утром мать зонт ему в руки впихнула перед выходом и всё. Заботливая Надежда, однако. Пускай и разногласия случаются, и разные мысли в голове витают. Видит Санька, что у родителей не клеится, и что Виталик этот, таракан рыжий, клинья свои подбивает не туда, куда стоило бы, но что ему сетовать и советы раздавать, когда сам разобраться не может и тоже с грешком? Оттого и задумчивый ходит, черней тучи.

— Ладно, пошли, — разворачивается, уходя к воротам подальше, и даже с ребятами не прощается. Те, впрочем, их взглядами провожают, пока они за углом не скрываются. И Лиля его под руку берёт, чтобы все видели. Парни из параллели это подмечают, раскуривая одну сигаретку на четверых, даже присвистывают, но Санька предпочитает это мимо ушей пропустить.

В общем-то, нельзя сказать, чтобы Лиля ему совсем не нравилась. Хорошая девчонка, весёлая, и схватывала всё на лету, когда он с ней занимался, помогая к лабораторной по физике готовиться. Жаль только, что ему никто не мог помочь разрешить ту проблему, которая в голове выстроилась и кипой неразрешённых вопросов давила уже третий месяц.

С Женей у Саньки совсем как-то всё неоднозначно. Переписывались сухо, а на последние два письма он от неё вообще ответа не получил. Писать третий раз не собирался, да и угрызения совести его мучили — когда она уезжала, между ними что-то теплилось, нечто такое, что можно было бы назвать симпатией или даже влюблённостью, но теперь, когда в его жизни Лиля появилась, Рябинин запутался.

Даже внешностью очень похожи, и характером, но вот почему-то образ уехавшей в Германию подруги продолжал преследовать.

Было чувство, что Санька просто предал её. И ведь по-глупому как-то так закрутилось, что и сам не ожидал. Время проводил с Грачёвой весело, а потом на Новый год взяли и поцеловались. И с тех пор неразбериха конкретная, потому что вроде и с ней они не встречаются, и с Женькой определённости нет.

Отчего же всё так непросто? Или это очередной квест, часть взросления? Если так, то Саньке в детство вернуться хочется, где всё гораздо проще было, и единственные проблемы сводились к тому, чтобы мультики посмотреть да с пацанами мяч во дворе погонять после выполненного домашнего задания.

— …а я, представляешь, говорю ей: «ну какой огород, мы же не в семнадцатом веке живём, чтобы пахать!», так нет же, отправить меня вздумала, — Лиля жалуется, ожидая поддержки, но вместо этого только затуманенный взор замечает, — Сань! — пальцами щёлкает перед носом, из раздумий на раз выводя, — Ты меня не слушаешь, да?

— Слушаю, конечно, — Рябинин вокруг оглядывается, подмечая, что ноги уже довели их до нужного дома и подъезд Лилин в десяти шагах оказывается, — Ты про огород рассказывала. На дачу собираетесь?

— Ну почти. Мои предки агитируют на лето съездить на родину бабки, хозяйство завести.

— Хорошая мысль.

Лиля фыркает только, пренебрежительно выдавая:

— Мне так не кажется, — и шаг вперёд делает, расстояние между ними сокращая, так что Санька, в землю смотревший, вместо травы из-под почвы пробивающейся её подбородок улавливает и подушечки девичьих пальцев на плече своём ощущает, — Мы бы с тобой там не виделись… — голос её затихает на последних словах и последние миллиметры между лицами стираются, когда пухлые губы к его собственным прижимаются на короткое мгновение.

Санька думает о том, что у Женьки губы совсем другие. Они не целовались, но, наверное, с ней было бы удобнее, потому что губы Грачёвой слишком большие. И напряжение с ног до головы окатывает, прежде чем он отстраняется.

— Может, зайдёшь? — Лиля не прочь бы Саньку в гости к себе позвать. Со своими познакомить.

— Сегодня не могу, — отвечает и на немой вопрос в глазах добавляет, — Мама дома просила помочь.

Да, отмазка, конечно, на уровне первоклассника, если не ниже. Такими темпами о нём могут подумать, что он маменькин сынок, но Саньке как-то всё равно. Или ему просто плевать, что о нём думает Лиля Грачёва? Впрочем, на этот вопрос у Рябинина ответ внутри не положительный — зацепило его что-то. Словно на беду.

— Жаль… — в глазах у Лили явная печаль проскакивает, губы поджимает. И этим жестом снова о другой напоминает, — Ну, я пойду тогда, — хотя и у самой в подсознании обрывок разговора вспыхивает, не более, чем полчаса назад случившегося.

Звонок раздался внезапно и троица друзей испарилась до того, как Лиля успела собрать свои вещи. Впопыхах забросив в рюкзак тетрадку с учебником и ручку, Грачёва хотела покинуть кабинет прежде, чем она окончательно отстанет от одноклассников, но математичка сориентировалась быстрее. И разговор насчёт спорной оценки за четверть между тройкой и четвёркой перевешивает в пользу ученицы, вот только украл то необходимое время, чтобы догнать нужных людей.

Удача, правда, не до конца отворачивается и на подоконнике у лестницы Лиля фигуру замечает, сидящую спиной к одну и вполоборота наблюдающую за тем, как ребятня из продлёнки во внутреннем дворе резвится. Видно, детство вспоминает.

— Эй! Ты Саньку Рябинина не видела? — Лиля голос подаёт, шаг ускоряя.

— Вообще-то, у меня имя есть, — Полине не по нраву, что к ней обращаются подобным образом, да и в принципе эта девчонка ей по вкусу не приходится. Скользкая какая-то, кузину напоминает, с которой у Павленко отношения никогда дружественными не были, — И я секретарём не нанималась, так что передо мной о своём местоположении никто не отчитывается.

— Знаю, ты же Полина? — риторически, — Спросить уже ничего нельзя…

— Можно, если осторожно, — парирует, — Тем более, что сегодня тебе повезло.

— И в чём же? — саркастическая интонация заинтересовывает не менее, чем отстранённое безразличие, и Лиля на подоконник в полуметре опирается, выжидая ответа.

— У меня к тебе тоже вопрос есть. Не мне, конечно, по хорошему спрашивать бы, но любопытство берёт вверх, — Павленко глаза щурит, взгляд переводя на Грачёву, — Твоя задача только ответить максимально честно и откровенно.

— Ну, — руки на груди складывает и бровь выгибает.

— Пословицу про третьего лишнего слышала?

— Допустим.

— Роль свою в отношениях с Рябининым сопоставить, надеюсь, не составит труда? — лукаво усмехается. Лиля прищуривается, ответную улыбку растягивая, — Не думаю, что от твоего любопытного личика ускользнуло то, что у Саньки девушка есть. Так что лучше тебе уйти в сторону, пока не поздно.

— Не думаю, что тебя это должно волновать. Это наше с ним дело.</p>

— Пока, — Санька кивает и как только Грачёва в подъезд заходит, со всех ног приспускает, ускоряясь. Подальше уносится, вот только вся резвость пропадает, когда он в соседнем дворе оказывается. И камешек какой-то, ни в чём неповинный, носком ботинка отпихивает так, что тот метра на три улетает прочь.

Домой идти совсем не хочется. Так что он на крыше оказывается, благополучно свой этаж миновав. Они с парнями не были здесь ни разу за последние месяцы, зимой особо не побегаешь, мороз, да и больше как-то в гараже уже зависают, но с этим местом у Рябинина воспоминания нешуточные и, кажется, побыть здесь наедине с собой — то, что ему сейчас нужно.

Старенький столик, на котором только-только растаял последний снег, выглядит не очень, как и небольшие два стульчика, на которых Санька с Женькой когда-то пиво распивали и за закатом наблюдали. Рябинин помнил, что тогда едва от неловкости сквозь землю не провалился, пощупав девичью грудь, на которой его руку собственноручно она же и разместила. В качестве то ли благодарности, то ли ещё чёрт знает чего. И улыбкой сверкнула, какой-то окрылённой и радостной, с долей насмешки. С того-то вечера он и понял, что что-то щёлкнуло в нём.

Какая-то тряпка лежала под навесом в подобии шатра, который они выстраивали тут с парнями и, забрав её, Санька место себе устилает, садясь на стул. Холодные капли на подлокотниках, отпечатывающиеся на курточке, не сильно заботят, как и ветер, усиливающийся всегда на высоте птичьего полёта.

Идеальное место, чтобы подумать…

Листья всё падали, падали высоко.

И помахав, будто крыльями нам,

Они улетали вдаль —

В свой новый дом.

Листья всё поняли, падая на глубину веков.

Если бы знал я когда-то давно,

Что они — календарные,

Не срывал бы их вновь.</p>