Глава 7 (1/2)

XXII</p>

Решение пойти в квартиру Хрущева было опрометчивым. Дойдя до квартиры, я понял, что она была закрыта и пуста, ведь все ее обитатели сейчас были на инаугурации. Немецкая шинель изрядно запачкалась грязью ноябрьских московских улиц, так что я просто сел на пол рядом с дверью, ожидая прибытия хозяев. Мне вновь было чертовски одиноко. Я не понимал, зачем я сюда шел, о чем думал и думал ли вообще; я шел бесцельно, шел, чтобы хоть куда-то уйти от этой смерти Сталина, о чем говорил каждый, кого я мог видеть или слышать. Я не хотел слышать о нем, но в каждой квартире, каждом городе и каждой стране велись толки лишь об этом. «Конечно, что ж еще-то CNN может обсуждать!» — думал я в отчаянии. Что я хотел сделать? Тогда я не мог этого осмыслить, но очевидно, я понимал, что хрущевское общество поддержит меня, что в нем я найду единомышленников, которым будет до меня дело. Мне ничего не оставалось, как просто уставиться в однотонную бежевую стену роскошного дома, и просто сидеть, сидеть четверть, половину часа... Очевидно, вся эта суматоха, которой я так старался избежать, все же задела и меня, и так же сильно утомила, отчего я заснул, сидя на полу под дверью.

Хоть на лестничной клетке было довольно зябко и сквозняк противным холодком тянул по ногам, засыпая, я почувствовал, как тепло разливалось по всему телу, доставляя этим чрезвычайное удовольствие уставшему сознанию. Во сне я снова ощутил себя девятилетним мальчиком, и воспоминания о беззаботном детстве последовали один за другим. Проведя рукой вокруг себя, я ощутил под собой что-то мягкое и такое знакомое. Открыв глаза, я увидел высокий белый потолок, на котором отражались солнечные лучи, просочившиеся через полосатые жалюзи на большом окне, и маленького плюшевого мышонка под боком, купленного в Калифорнии.

Прислушавшись, я услышал смех матери где-то через несколько комнат, скорее всего, на первом этаже, и чей-то еще голос, такой знакомый, но совсем далекий и особенный. Я напрягался, пытаясь вспомнить, но все мысли тут же улетучивались, и кем-то туманным представлялся мне обладатель этого голоса. Подскочив с деревянной красивой шведской кровати, застланой белыми простынями, одеялами и подушками, я тут же кинулся к окну, чтобы поднять жалюзи и вновь увидеть залитый ранним утренним солнцем Берлин, где жизнь уже вовсю кипела: машины мчались под окнами только собиравшихся на работу жителей, некоторые шли пешком, учтиво улыбаясь и пожимая руку соседу, некоторые проезжали на велосипеде, не забывая кивнуть знакомому, а тот, кто зазевается и не заметит велосипедной дорожки, будет выслушивать на протяжении следующих пяти минут от велосипедистов то, что ему «своего тротуара не хватает», но в итоге зевнет еще раз и пойдет дальше на свою работу. С высоты двадцать третьего этажа наблюдать было лишь интереснее, учитывая то, что моя комната располагалась на втором этаже нашей огромной современной берлинской квартиры. Как только я открыл окно, комната мнгновенно наполнилась свежим воздухом и шумом утренней Германии, и было так хорошо и легко! Стены, такие же белые, как и потолок, только придавали ощущения света и тепла, которое было у меня внутри. Отойдя от окна, я хотел было направиться к двери, как мне в глаза бросилось что-то, лежащее рядом с кроватью. Подойдя ближе, я увидел, что это был деревянный макет автомата, о котором я уже давно мечтал. Я пришел в восторг. «Неужели это тот самый, о котором я мечтал? — несколько минут я вертел его, изучая со всех сторон. — Да, да, это он! Но откуда? В Европе таких не продают...»

Оставив макет, я сбежал вниз по белой лестнице, не завязав шнурки на одном кроссовке, и тут же увидел мать, счастливую и очень даже в тот момент красивую, и... Сталина, сидевшего подле нее и весело о чем-то толковавшего на своем русском языке, которого я на тот момент почти не знал. Меня чрезвычайно это удивило, ведь он почти никогда не приезжал к нам в Берлин, чаще мы к нему ездили, чем он к нам. Очевидно, что мать тоже говорила по-русски, так что я решительно не понимал, о чем велась речь, но понимал, что они снова были счастливы. Завидев меня, мать поздоровалась со мной по-немецки и начала что-то рассказывать, но в тот момент я почувствовал, как земля начала уходить из-под ног, и я будто бы упал, погрузившись на какое-то время в темноту.

Неохотно открыв глаза, я увидел вокруг себя снежные сугробы, отливавшие цветами зимнего заката, и ярко-алое небо с горящим диском солнца почти на линии горизонта. Тут же я услышал веселые русские крики, и увидел рядом с собой Вышинского и еще нескольких мальчишек, тащивших старые зеленые санки в гору и звавших меня подниматься к ним. Очевидно, я упал в сугроб, но, почувствовав их азарт и переняв его часть на себя, я встал и побежал к ним, на ходу поправляя ушанку и отряхивая пальто от снега. Я остановился на мгновение, чтобы посмотреть новое уведомление, которым оказалось сообщение матери, что через полчаса приедет Йоханнес (о нем будет сказано дальше) и заберет домой к ужину. Закинув телефон обратно в рюкзак, валявшийся рядом с вещами других ребят, я кинулся к ним на горку и мы катались, катались, катались... В конце концов мы просто распластались на снегу и стали смотреть в высокое, безграничное небо, наслаждаясь жизнью. Я прикрыл глаза и снова погрузился в эту тьму, но совсем скоро я вновь увидел мальчишек, и мы решили съехать еще раз, но напоролись на палку, торчавшую из-под снега. Я ощутил глухой удар, и вновь темнота, но теперь только решительно не желавшая рассасываться, открывая мне взор на высокое лиловое зимнее небо. Через некоторое время я почувствовал, как Вышинский (я полагал, что это был именно Вышинский) стал звать меня по имени и шлепать по щеке, заставляя очнуться.

Приходя в себя, я ощутил, что меня в действительности кто-то шлепал по щеке, и я невольно открыл глаза, пытаясь понять, что происходит вокруг. Вмиг вся та нега, которую я испытал до этого, испарилась, и резко стало холодно и проморзгло. Я стал вспоминать все то, что произошло до этого, и потихоньку расставлять все в голове по своим местам. Передо мной стояло человек шесть, и все они были одеты в черные шинели.

— Ну, что разлегся, пьяница! Опять деньги клянчать пришел? — проворчал один из них, тот самый, что шлепал, и я, медленно сняв немецкую фуражку, поднял голову.

— Штефан Яков? — недоумевающе переспросил он. — Вот уж не ожидал, мальчик мой! А я уж думал опять эти попрошайки, сирые-убогие ходить начали. Нехорошо, товарищ фон Бисмарк, под дверями-то валяться немецким офицерам, нехорошо...

— Позвольте, — я медленно поднялся, опираясь на бежевую стену, вмиг сделавшись выше него. — Добрый вечер, господин Хрущев. Или уже ночь? Который час?

— Седьмой, батюшка, седьмой час. Что же ты делаешь здесь?

«Я проспал два часа...»

— Я к вам пришел по делу, — я старался говорить максимально серьезно. — Делу государственной важности. Я хотел бы обсудить с вами инаугурацию и все последние...события. — для меня тогда этот человек был авторитетом, на кого стоило бы равняться и, конечно же, беспрекословно доверять.

— Конечно, дорогой мой, пройдем в квартиру, чаю попьем, а то совсем поди замерз!

Мы прошли и расположились за столом. Налив чаю, он стал спрашивать о том, с чем я явился к нему.

— Понимаете, в стране грядут большие перемены, я вижу это. Власть сменяется, режим сменяется, и я полагаю, что теперь, именно теперь наступает лучшее время для прихода либерализма и демократии в вашей стране. Диктатор мертв, а значит, и его режим тоже. Союз должен пойти по стопам Европы, и стать хоть немного цивилизованнее. Ежели мы сможем внедрить идеи демократии в головы народа, предварительно вытряхнув из них все отбросы коммунизма и социализма – мы поможем целой нации наконец-то увидеть Настоящую жизнь, не ограниченную культом личности какого-то Сталина! — я чувствовал себя реформатором, хотя в сущности, абсолютно ничего нового и, даже больше скажу, логического и умного не говорил. Но, как и ожидалось, хрущевский кружок пришел в восторг от моей речи. — Тем более что теперь, когда Гертруда фон Бисмарк получила официальную, ничем не ограниченную власть здесь, она, как истинный европеец и демократ, обязательно нас поддержит!

— Немчурка Бисмарк? Ты действительно полагаешь, что она станет нас поддерживать? — он рассмеялся, и кто-то из мужиков поддержал его.

— Конечно, как только мы ей покажем, на что мы способны, она тут же сама к нам прыгнет и поддерживать начнет, они ж, немки, все такие! — все расхохотались, а мне вмиг стало противно от всего этого, от тех слов, которые они говорили в адрес моей матери, и только я хотел было возразить какой-либо грубостью, как услышал голос какого-то старика с седыми усами и глубокиии зелеными глазами, явно бывшего помудрее остальных.

— Я бы на вашем месте, господа, не говорил так просто о Бисмарк. Она не так легкомысленна, как вы полагаете, и при первой же возможности «прыгать» к вам не станет. Нравится она вам, или не нравится – вам придется относиться к ней с уважением, так как она, во-первых, наш лидер, законный, официальный лидер, а во-вторых, сталинская вдова, женщина с жестоким характером. Она умна и расчетлива, к тому же, имеет огромный опыт в государственном управлении и большой политике в целом. Она дальновидный дипломат, такая же, как и ее отец, они похожи. И уж поверьте мне, злить эту прусску не стоит – там слишком глубокий омут, засосет – не выбраться никогда.

— Расслабься, Заболоцкий, не стоит преувеличивать ее способностей — тут же прервал его четвертый, Алексей Белочкин — Раньше она, может, и была такой, а сейчас она ничего из себя не представляет. Оно ж как было? — Белочкин более навалился на стол, чтобы быть ближе ко мне, Заболоцкому и Хрущеву. — Немчурка за Сталина спряталась, ей не дуло, у нее все было хорошо, а теперь Сталин умер, и она сама осталась на ветру-то стоять. Да слишком привыкла наша герцогиня к роскошной жизни, прогнется под первыми политиками, да хоть бы и под нами!

— Полноте, Белочкин — усмехнулся Хрущев. — Она, Заболоцкий прав, просто так не прогнется, это факт. Там характер бисмарковский, но все же она слаба. Мы сами ее согнем, подчиним и заставим делать то, что угодно нам.

— То есть то, что угодно Америке? Да, Никита Сергеич? — старик Заболоцкий вновь решился поспорить, но теперь уже с самим «предводителем» этой банды.

— Да что ж ты, Гаврилка, опять свое-то гнешь... Али ты уже в сталинисты записываешься? Это их позиция. Ну посмотри, Штефан, своим западным взглядом, ну не сталинист ли?

Я взглянул в глаза старика, и мне даже захотелось поддержать его, настолько его взгляд был благороден и мудр. Заболоцкий был так похож на Бисмарка!

— Думаю, что просто патриот. — я попытался заступиться за него.

— Так я тоже патриот — заметил Хрущев. — Но я же не сталинист!

— Вы либерал, господин Хрущев, это я знаю.

— Вот именно: я либерал. А значит, патриот. Сталинисты разрушают Россию, это отбросы былого общества. А мы, новые патриоты, мы спасем Россию и приобщим ее к вашей, продвинутой европейской культуре.

— Сталинисты, либералы, демократы... Какой в этом толк, ежели такими темпами мы родину на колени перед Штатами поставим? — Заболоцкий привстал, подливая себе еще чаю. Я до сих пор отчетливо помню его старые руки... «Он явно прошел войну» — почему-то я тогда так решил. — Вы ж унижаться перед ними станете, так же, как и все европейцы. Или вы думаете, Брюссель настолько обожаем Вашингтоном, что там принимаются санкции, предлагаемые Пентагоном, и наносится ущерб простым европейцам? А они, дураки, верят, что это, мол, надо потерпеть, чтоб Советам похуже сделать, это ж еврокомиссар сказал! И будто не видят, что все эти приказы один черт из Вашингтона идут...

Мне хотелось верить, хотелось верить Заболоцкому! Он так располагал к себе, так завораживал, и на его руке был перстень с алыми камнями, который сразу же бросился мне в глаза. Он явно не был либералом, скорее, просто консерватором, но каким-то образом он очутился в этом либеральном хрущевском кружке. Его не любили Хрущев и вся его компания, но и зачем-то все еще держали подле себя, не выкидывали из своего общества.

— А ты, Гаврилка, все веришь в сталинские убеждения, что Америка плохая, мол, гегемон, да и только. Он так говорил, «разрушим гегемонию, разрушим...» — Хрущев продолжал говорить с усмешкой, будто упрекая старика в его некомпетентности.

— Да потому что, Никита Сергеич, это не «сталинские убеждения», а действительность... США – гегемон, заставляющий всех прогибаться под себя, а несогласных уничтожает.

— А лично я считаю, что не в Америке сила, а в Евросоюзе. — я тоже хотел говорить, не важно, что говорить, но казаться важным, полезным, знающим толк в деле. — И даже не в Евросоюзе, как таковом, позвольте заметить, а именно в Германии. Германия – центр Европы, финансовый, экономический, во многом даже и политический – отчего штаб-квартира Европейского парламента, суда и всего прочего все еще располагается в Брюсселе? Что делает Брюссель? Ничего. А Берлин? Берлин руководит Европой. Париж пытается претендовать на это место, но у него ничего не выйдет. Франция отстала, а Германия впереди. И Америка – действительно давно изживший себя гегемон, он не стоит того, чтобы с его мнением считались. Берлин – вот новая мировая столица! Германией всегда руководили великие люди, такие, как Бисмарк. И поэтому нам стоит ориентироваться на Берлин, господа, вот мое мнение!

— Берлин, к черту этот Берлин! Вот именно, что они руководят всем, чем только могут, одни проблемы от них. Самодовольный народ, наглые, циничные и принципиальные! — выкрикнул кто-то еще.

— Вот, дело Петров говорит! Где ж это видано, что одна немчура в Кремле сидит! Притащил Сталин на старости лет немку сюда, сделал вождем, и помер спокойно. А, каково вам, господа? Чертовы немцы, хватит уже их слушать! — Хрущев со смехом завершил этот круг, и вновь обратился ко мне.

— Ну так что же, мальчик мой, ты нам поможешь покончить с последствиями этой сталинской тирании?

Я стоял в нерешительности, не зная, что за этим последует, но под взглядами всех этих людей я согласился. И все стали смеяться и хлопать меня по плечу, и один лишь Заболоцкий смотрел на меня грустно и даже как-то разочарованно. Я стал ожидать, когда подойдет он, но обернувшись, увидел его разочарованный взгляд, который словно говорил мне: «не стоило, ты совершил ошибку». Он медленно покачал головой и направился к выходу из квартиры. Уже надев шляпу, он повернулся к нам и сказал последнее слово.

— Не стоит недооценивать Бисмарк, господа. Возможно, сейчас она действительно слабее, чем тридцать лет назад, да и страна побольше, но она озлоблена, озлоблена на весь мир, так что она не постоит за ценой расправы над теми, кто попытается перейти ее дорогу, и уж тем более над теми, кто будет унижать мнение о Сталине. Поверьте, господа... Всего хорошего.

Стоило Заболоцкому покинуть квартиру, как со всех сторон посыпались все новые и новые идеи. В итоге все сводилось к тому, что нужна революция, нужна волна протестов и негодования.

— Если мы захотим свержения сталинского режима, то нам нужно мнение большинства. Тирания Сталина, а вследствие и Бисмарк, берет силой, а мы возьмем коммуникацией: будем выступать для народа и общаться с народом. Мы поднимем митинг, и сделать это нужно уже сейчас, пока народ не успел прочувствовать политику Бисмарк и не счел ее единственно верной и нужной, пока народ находится в смятении, мы должны перетащить его на свою сторону. Штефан Яков, — Хрущев вдруг ласково обратился ко мне. — Тебя лучше всего примут в Кремле. Поезжай туда, послушай, о чем толкуют, а после поднимай митинг. Мы доверяем тебе, друг мой. На тебе судьба Союза, всегда помни об этом.

— Что я должен сделать для митинга? Я...никогда раньше подобным не занимался... — я чувствовал, что ввязывался во что-то грязное, но уже не мог повернуть назад.

— Ты сам все поймешь, а сейчас ступай, Кобра, и узнай основные кремлевские толки.

— Кобра?

— Это будет твое партийное прозвище. — он ехидно усмехнулся. — Твой отец был Кобой, а ты будешь Коброй...

Я вышел из квартиры и медленно поплелся в сторону Кремля. И уже тогда, уже тогда на душе было так мерзко и гадко от того, во что я ввязался и на что согласился, но выхода не было. «Я должен поднять митинг. — думал я тогда. — Но что это значит? Согнать толпу недовольных людей на площадь? Кричать в громкоговоритель о том, какая у нас плохая власть и режим? Убедить всех и себя в праведности своих слов? Что это такое – митинг? Это выражение людского мнения или...навязанного и продажного мнения. И я становлюсь продажным Иудой... К черту, нам нужен новый Союз!»