chapter 19 (1/2)
«посмотри, я ее включаю.
я так тебя приучаю
прощения просить за царапки,
прощения просить на коленках...»</p>
— Повтори.
Петрова подняла глаза к потолку, тяжело вздыхая.
— Вы меня в третий раз вызываете. А я в третий раз говорю, что меня не было там, и я не знаю подробностей драки. Месяц прошел, че вы от меня хотите, Юрий Дмитрич?
— Я хочу правды, Настя. Честных соревнований хочу.
Дмитрич поскреб затянутый щетиной подбородок рукой и надолго замолчал.
Тренерская каморка была изнутри похожа на пещеру в скалолазной горе, только вместо выступов стены усеивали бесконечные крючки с обручами, скакалками, поясами, медалями и дипломами.
В спортзале кисловато пахло тренировочной пылью, тальком и песком из стареньких груш, резина и тросы пугающе поскрипывали в тишине от сквозняка из узеньких окон у самого пола. Поэтому поздними вечерами на фоне пустующего помещения, небольшая берлога Дмитрича казалась венцом уюта.
Настя любила сюда приходить, любила заглядывать в «святая святых», принимать из рук тренера крепкий, терпкий, как пыль спортзала, чай и встречать в добрых, взрослых глазах такое нужное понимание.
Вот только последние несколько визитов вместе с чаем и почти деревянными на вкус галетами взрослые глаза ей здесь предлагали одни и те же вопросы. Кто первый начал драку? Почему Кузнецова пострадала сильнее Горы? Зачем? Для чего?
Настины нервы и без того накаляла до предела атмосфера собственной группы, так еще и тренер теперь решил методично подливать масла в огонь, раздражая ее.
Петруха уставилась на потрескавшуюся от времени поверхность стола, будто силясь разглядеть что-то в узорах иссохшейся краски. Ответить было нечего.
Несколько недель назад она перед этим самым столом стояла рядом с даже не пытавшейся спрятать улыбку Ксюхой Милас и сквозь зубы, на правах лучшей в команде, в красках расписывала вымышленные ужасы поведения Бэллы. Милка согласно поддакивала, накидывая подробностей. Дмитрич мрачнел с каждым их словом.
«Да, ее никто никогда не провоцировал»
«Нет, она всегда нападала первой»
«Она завидовала Гороховой и мечтала занять ее место любыми возможными способами, потому что хотела поехать на соревнования и сбежать, добравшись до города»
«Да, новенькая не скрывала это от команды…»
Тренер поверил. Не мог не поверить, Петровой он доверял больше всех остальных. Но слова ее так сильно расходились с действительностью, что тень сомнения висела над командой до сих пор, и теперь он раз за разом туманными намеками заставлял Петруху покаяться, забрать назад обвинения.
Ты не хочешь, чтоб мы стали сильнее и победили в следующий раз? Тебе не кажется, что многие в последнее время расслабились, не чувствуя конкуренции?..
Она просто не могла сказать ему всего. Не могла, как бы сильно не доверяла, как бы ни уважала за все, что он сделал для нее и девок. Настя себя и без этого ненавидит, а сказать ему правдивое «командой давно правите не вы, а Милка» — значит похоронить жалкие остатки надежды на то, что все еще вернется на круги своя.
Тело сжималось от мелкой дрожи, а в голове от недосыпа шумело. Петрова обхватила горячую кружку двумя руками, грея об нее озябшие ладони. На когда-то золотистом ободке выделялся неаккуратный скол.
Это все эта блядская девчонка, заставившая всех вокруг себя полюбить одним взмахом тонких, светлых ресниц.
У Насти так никогда не выходило. Ее ангелы не целовали в темя с момента рождения: она все свои достижения сама из рук суки-судьбы выскребала, выдергивала, отбирая с боем. И команду, и кубки с медалями на самой широкой полке Юрия Дмитриевича… И подругу она себе тоже заслужила. Ведь заслужила же?
Петруха тренировалась последние несколько недель так сильно и много, что порвала перчатки. Их пришлось долго зашивать негнущимися от усталости пальцами, и она тонкой иглой оставила на огрубевших ладонях десятки уколов.
Ей давно было без разницы, какая на улице погода, шумят деревья за окнами из-за бесконечного ветра или по привычке, из вредности. Нелюдимость и одиночество, оказывается, отгонял от нее все это время только один человек. Только одна. Прошлое казалось таким ярким, потому что справляться там со всем помогал ободряющий взгляд Костьи. А в настоящем — всё серое, куда глаз ни кинь.
В настоящем староста десятой группы делала вид, что Насти не существует. В настоящем Каспер бегала по Школе, занимаясь делами группы и, даже натыкаясь на девушку в коридоре, смотрела будто сквозь нее. В настоящем мысли ее занимал кто угодно: новенькие (теперь в количестве двух), рыскающая по классам Грымза, малые, с рваными из-за спешки самолетиками… Все, кто не Петруха.
С ужасом она осознала, что осталась в Школе одна. Местная команда ММА не дружила: они вместе побеждали, вместе лупили мифических противников так, будто готовились восстать на борьбу против целого мира, но, едва дверь спортзала закрывалась, разговоры утихали.
В коридорах ее боялись все, кроме десятой, но и от собственной группы из-за спорта и никогда не исчезающей угрюмости она была бесконечно далека. Дальше общих, дежурных фраз в духе «подай тетрадь, пожалуйста» и фоновых шуток Буниной не заходило. Результат долгих лет равнодушия. Она ведь и старостой в свое время стать из за этого не смогла: рослая, замкнутая девчонка не умела ни о ком заботиться, не хотела защищать никого кроме себя.
Будто по инерции Настя месяц продолжала жить. Просыпаться в стылой спальне, стягивать на затылке тугой хвост, обматывать бинтами костяшки. Искоса наблюдать за тем, как Костья, кусая от напряжения губы, маятником вокруг Малой крутится, и качать лелеять в груди мертвые и ледяные «прости, я подвела. прости, давай все заново, пожалуйста».
— Мне не нравится все это, Петрова. И ты мне не нравишься в последнее время. Ты вообще спишь?
Если б вы только знали, Юрь Дмитрич, как все это не нравится ей самой…
— Сплю. Я сплю. И мне, наверное, пора.
Она прикрыла за собой дверь спортзальной каморки тихо, не оборачиваясь, поэтому и не увидела, как тренер, тяжело вздохнув, торопливо перекрестил ее спину, а потом, застыдившись порыва, нахмурился и спрятал лицо в широкой, крепкой ладони.
***</p>
Мозоли кровоточили и болели. Казенные тяжелые ботинки скрипели новизной и были теплыми, но разносить их оказалось настоящим подвигом. Лика вытянула ноги под столом, сдерживаясь, чтоб не зашипеть.
Бэлла уже несколько раз наклонялась к самому уху, спрашивая, все ли у нее в порядке, но Лужа в ответ только кивала и натужно улыбалась: ей и не такое приходилось терпеть.
Костяшки пальцев ныли от тревожности, не покидающей Лужу с первой ночи в Школе, а после вчерашней стычки со старостой группы это чувство только усилилось. У девчонки давно привычка молчать обострила способность слушать, и то, что она слышала здесь, ей не нравилось.
Школа дышала сыростью сплетен, жестокостью, и горделивыми, какими-то бесполезными законами. Изредка комнаты и классы будто захлебывались всплесками шальной юности, детской радости, но потом эти чувства быстро проглатывались, исчезали. Лика силилась понять, от нее прячется такая, настоящая жизнь, или она вообще не свойственна местным девчонкам.
Неугасающей энергией делилась Бэллка — Лика считала неправильным называть ее «Малая» и всегда звала по имени — она терпеливо объясняла бесконечные «нельзя», в которых, казалось временами, сама мало что понимала, помогала не заблудиться в петляющих коридорах и бетонных лестницах, поддерживала и слушала. Слушала по-настоящему, без тухнущих мутных глаз и сбивающих вопросов. Ей одной Лика смогла рассказать всю свою жизнь на вдохе, как исповедь, и получить в ответ только ободряюще сжатые пальцы.
— Мы все неидеальные здесь, просто забей и начни заново.
Тогда захотелось не то обнять ее, что есть силы, не то упасть с размаха в ледяную осеннюю лужу от осознания, что ей повезло, ей снова повезло с человеком рядом.
Лужанская привязалась. Она вообще очень быстро привязывалась к людям и также легко их отпускала, но Бэллу отпускать не хотелось. Лику обычно бесило, когда люди лезли не в своё дело, пытаясь что-то разузнать, указать ей на ошибки, но разве можно злиться, если на ошибки указывает та единственная, что приняла тебя в новом, незнакомом мире без вопросов, так легко, будто знала всю жизнь.
Вместе с ней Лика привыкала к Школе. К новому распорядку, урокам и спортзалу по расписанию, к постоянно колющим спину взглядам и непрекращающемуся хору голосов.
Мелкие пакости от группы не беспокоили, а крупные пресекала на корню Кузнецова. Лика хмурилась: ей было это не нужно. Ее раньше топтали и толкали с края, вдавливали в останки бетонных стен, будто пытаясь стереть с серого листа мира, но она научилась быть ещё живей, ловить-красть руками редкие звезды и не падать. Она не упала бы и здесь, даже если бы Бэллы не было рядом, но живое человеческое участие грело изнутри, и отказаться от него девчонка не желала, даже если бы ей приказали это сделать десятки каких-то старост.
— А что насчет гимна? Она может сыграть мне гимн?
Бэлла закатила глаза:
— Ну, хватит! Почему ты говоришь о ней в третьем лице? Спрашивай сама!
Перед заспанными глазами Лики тут же нарисовалось ясное лицо Буниной, которая каким-то нечеловеческим жестом выгнула шею, чтоб почти упереться носом в ее нос.
— Гимн?
Лужанская испуганно отпрянула, а потом недоуменно покачала головой:
— Никто не играет гимн на гитаре.
— А татарскую плясовую?
Настя Бунина казалась Лике самым смешным и непонятным персонажем из местных. Бэлла почему-то настаивала на их сближении и часто приглашала эту девчонку к ним, так что стриженная под горшок темная макушка везде таскалась по пятам живучим хвостиком. Она явно не поддавалась коллективному настрою и никогда не пыталась досадить Лужанской, но никогда и не обращалась к ней напрямую, предпочитая узнавать все интересующие ее вещи у Бэллки.
С тех пор как та рассказала ей об огрубевших от струн кончиках пальцев Лики и об ее умении наигрывать почти любые мелодии по памяти, Бунина почему-то прониклась к ней особым интересом и теперь забрасывала кучей нелепых вопросов в духе «а симфонию органных она может?».
Лика поморщилась:
— Тоже нет. С каких пор ты вообще говоришь со мной при всех? Прошла неприязнь?
— Даже хищник не нападает на водопое, — глубокомысленно изрекла Настя и отвернулась. На левой щеке ее блестело что-то отдаленно похожее на масло, бутерброды с которым были сегодня на завтрак.
Бэллка тихо фыркнула в свою тарелку, явно недовольная чужим ответом, но Лика заметила, как аккуратно она покосилась на ряд невозмутимых преподавателей у дальней от их стола стены.
Статная женщина в очках с темной, какой-то хищной даже оправой, бросала на стол их группы полные любопытства взгляды, красноречиво рассматривая несколько пустых стульев, отделяющих Лику, Бэллку и Бунину от остальных девчонок.
За две недели эта неприкосновенная граница стала привычной, никто к ним двоим не подсаживался, но сегодня Настя ее нарушила, вызвав недовольный шепот десятой. Шепот, впрочем, еще в самом начале завтрака прекратила староста, что-то негромко им возразив.
На негласную территорию новеньких Костья даже не смотрела, гипнотизируя взглядом исчерченную рисунками поверхность столешницы. Только татуированные пальцы, крепко стиснувшие стакан, выдавали ее напряжение.
Завтрак здесь был самым тихим приемом пищи: помятые после сна и зарядки девчонки дремали над горячими стаканами, бесшумно черпали кашу тупыми ложками и переговаривались спокойно, почти лениво. Туман за окнами медленно рассеивался, открывая взгляду темную мглу раннего осеннего утра. В вязкой духоте столовой разливалось тепло, и выходить в прохладный коридор не хотелось, но время между столовой и уроками было идеальным моментом для разговора, который точно никто не услышит.
Лика толкнула Кузнецову локтем и, скосив глаза, показала на широкую деревянную дверь.
— Пойдем?
Девушка вопросительно вздернула брови на секунду, но послушно поднялась и пошла следом за хромающей, но решительной Лужанской, бросив тщетные попытки позавтракать на редкость неаппетитной перловкой.
— Ты же не всерьез обиделась на Настю? — уточнила Бэлла, как только столовая за их спинами пропала из виду.
— Что? Не-е-ет, конечно, нет, — Лика всплеснула руками, — Дело вообще не в ней.
— Тогда в чем?
— Ну, — кусая губы, Лужанская замялась, — Я думаю, что сегодня идеальное время. Нам пора сделать это. Пора выяснить.
Взгляд Бэллки потускнел.
***</p>
Она до последнего сомневалась, стоит ли посвящать Лужу в эту загадку, но это казалось таким очевидным: тайна за тайну, откровение за откровение. Тем более, позабытый секрет заставила вспомнить именно Лика, когда сказала как-то, что «нельзя не ценить того, кто здесь помогает с первого дня». Бэллка услышала это и внутри что-то токнуло — ей тоже помогали, помогали в первые, тяжелые, полные боли ночи здесь.
«В. Б»
Вика Беляева.
Вика Беляева, которая, по словам Мироновны, принесла её в больничное крыло в первую злополучную ночь. Вика Беляева, на чьей кровати Бэллка провалялась несколько дней без сознания. Вика Беляева, чьи инициалы молчаливой меткой поддерживали, призывали не сдаваться. Вика Беляева, о смерти которой повторяла Костья в исступлении, сжимая в руках адресованную ей записку. Вика Беляева, лицо которой в школьном альбоме было стерто, выжжено…
Кто она? Почему помогала Бэллке и не просила ничего взамен? Почему не показывается больше? Почему староста десятой рычит от одного упоминания о ней?
Бездействие и дефицит общения с группой сделали свое дело — загоревшись новой загадкой, Бэлла мало о чем могла думать. Любопытство и вина, бесконечная вина за то, что не добралась до правды раньше, жгли переносицу, давили на лёгкие. Но спросить было не у кого. Девчонки молчали в лучшем случае, в худшем — грозились рассказать все старосте десятой группы и пугали последствиями.
Мысли кружили в голове, расплёскивая на плечи пылинки противоречий. Кузнецова тонула в догадках и предположениях, пока, наконец, решение не пришло само. Они должны пробраться туда, где хранятся личные дела, потому что никто лучше вороха официальных бумажек не подскажет, где искать девушку.
В Ликиных глазах сомнений не было ни секунды:
— Я могу вскрыть замок, — в радужках цвета жженого сахара плескался адреналин пополам с решимостью, — Нам нужно выбрать идеальный день и время.
Укол совести ощутился как ножевое. Лика всеми силами словно пыталась быть полезной, доказывая, что Бэллка не зря ежедневно вступается за нее, не зря идет против группы, не зря добровольно делит долю изгоя.
— Ты так просто на это идешь. Нас обеих могут наказать…
— Знаю.
Разреши мне отплатить? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Я помогу тебе.
И взгляд снизу вверх совершенно щенячий, заискивающий в дружеском восторге. Не смогла отказать.
Они планировали это долго, день за днем следили за расписанием преподавательского состава, спускались к огромной доске с расписаниями дежурств и уроков в холл, чтоб сопоставить все варианты и остаться незамеченными.
Никто даже не догадывался, что уже на четвертый день знакомства Бэлла не показывала непонятливой новенькой Школу, они вместе выбирали себе пути и лазейки.
Все складывалось так идеально, что в успех было трудно не верить: в пятницу вечером Грымза меняется с Ангеловной, та идет дежурить по этажам и запирает учительскую на ключ. В этом месте обсуждения плана Лика всегда хмыкала: «какие ключи, им с такими детками двери бы запаивать надо».
Пошатнулась их тактика только по неосторожности Лужи, которая вдруг решила выяснить у Костьи Купер, будет ли им мешать чертов свет.
Бэллка горячим, злым шепотом выговаривала ей потом полночи за это, но осеклась после ее прямолинейного: «ты разве не все там уладила, когда я ушла? чего так долго там делали?». Ответить было нечего.
Казалось, сердце прорвёт грудную клетку и упадёт под ноги, тяжёлый пульс отдавался в ушах и запястьях от одной мысли о том, что Костья узнает про их дерзкую, дурацкую попытку разгадать тайну личности этой девочки. Но страшно было и от мысли о том, что именно может подумать Костья Купер об этой «загадке света в коридоре».
***</p>
— Куда вы собрались пролезть?!
Бэлла встревоженно обернулась и испытала острое желание заскрежетать зубами от досады.
От крадущихся шагов Наташи не скрипнуло ни одной половицы, как будто она материализовалась из воздуха. Так бесшумно передвигаться по Школе умела одна Гончарова. Своей кошачьей, танцующей походкой она скользила по коридорам и, казалось, даже тень ее не преследовала.
Из приоткрытых губ взбудораженной Лужи вырвался стон негодования.
— Никуда, — быстро взяла себя в руки Малая, — С чего ты вообще это взяла?
Наташа хищно прищурилась, наблюдая, как эмоции на её лице сменяют одна другую, по мере того как Бэллка пыталась не вспылить и не начать отрицать все вплоть до собственного имени. Затем её серьёзный, блуждающий взгляд снова обратился к Лужанской.
— Не делайте из меня дуру, — надула губы девушка, — Я не первый год радую этот ссаный мир своим существованием. Бэлла, ты ведь не серьезно?
— Какое тебе дело? — сделала к ней шаг Лика, но Кузнецова подняла руку, создав между ними барьер.
Гончарова вперилась глазами в лицо Бэллы:
— Совершенно никакого. Со-вер-ше-нно. И тебя, Малая, я предупреждаю: у тебя не должно быть таких дел. Ты же знаешь, что за тобой наблюдают. Понимаешь? — наигранно-безмятежно протянула она.
— Чего? — Лика наморщила лоб, — Кто наблюдает? Бэлл, она угашенная? Угашенная, да?
Бэллка потрясенно молчала, напряженно разглядывая Гончарову, читая между строк.
Сердце нещадно билось, отдаваясь в голове гулким эхом. Она все знает. Она знает все.
Они так давно не говорили с Наташей, что все их прошлые разговоры казались чем-то запредельно далеким, полустертым в памяти и потускневшим во времени. Малая вдруг остро осознала, что ее круг общения резко сузился до одной коротышки-новенькой, и она даже не знает, ночует сейчас Гончарова в общей комнате, или снова нет.
Горько было осознавать, что они так и не стали подругами. Не смогли. Слишком живуча еще в паузах разговора неловкость, слишком надрывные, наигранные движение проскальзывают в жестах. Гончаровой не нужен был друг, а Бэлла не хотела быть для нее бо´льшим.
Чужая боль ощущалась сильнее, чем собственная и Кузнецова всегда внутри вздрагивала, глазами встречаясь с Наташей. Хоть бейся головой о стену, хоть кричи, я не могу забрать это у тебя, не могу разделить…
Девушка покачивалась на носочках, небрежно засунув руки в карманы, и, казалось, ей скучно здесь стоять, но как только их взгляды пересекались, Малая читала в них все, что не произносилось вслух: понимание, предостережение, жалость, страх.
— Скажи ты, — охрипнув, попросила Кузнецова, — Спаси меня от того, кто наблюдает. Мне нужно знать только одну вещь, и…
Наташа отчаянно затрясла головой, фыркая на манер мокрой кошки:
— Не моя тайна. Не моя, не моя, не моя!... И не твоя! — крикнула она вдруг на весь коридор. Звук ее голоса эхом заскользил по стенам.
Шестым чувством в эту минуту Бэлла понимала, что перешла какую-то грань. Перешагнула черту, отделяющую ее от группы. И оставит ее позади себя окончательно и бесповоротно, когда узнает правду. Она не могла определиться, нравится ли ей это.
— Спасибо, Наташа. Все это было шуткой, ты ведь меня знаешь…
Уровень адреналина в крови поднялся до предела, девушка будто перешагнула через то, что давно ей мешало: она не отступится. Тайна Вики Беляевой для нее исчезнет сегодня ночью.
***</p>
Ася таскалась за ней по пятам весь день. Липла к боку в столовой, ластилась на уроках, подсаживаясь за ее парту, даже в коридоре старалась идти почти в ногу.
О-о-о, Костья знала, почему она это делала. Знала и закипала, потому что Митронина забыла о нерушимом правиле: не трогать руками Костью Купер. Девушка долго держалась, хотя желание наорать стягивало горло стальными канатами с самого утра, с проклятого завтрака.
На самом большом перерыве между третьим и четвертым уроками ноготки Митрониной мягко царапнули татуированную ладонь, и она попыталась что-то сказать старосте, наклоняясь к уху. Каспер сидела, не двигаясь. Она чувствовала себя камнем, бесчувственным чурбаном, человеком без сердца вообще, потому что ничего нигде не теплело, не екало, желание не поднималось наружу, словно она вообще потеряла способность расслабляться от физического контакта.
Десятая группа делала вид, что не замечает, но Костья несколько раз поймала взгляд Гончаровой на собственной ноге, к которой сейчас плотно прижималось бедро Митрониной. К счастью, Малая с новенькой снова куда-то запропастились и не видели привычной для десятой картины «любвеобильная Ася в период охотничьего гона».
Мысли были совершенно мятыми, и от усталости хотелось спать до одури. Но с цирком пора было заканчивать в любом случае.
— На минутку.
Староста дернула ее на себя, поднимая, и вытащила в коридор. Каморка со швабрами оказалась не запертой, а судя по тому, какие следы оставались от их шагов на пыльном полу, здесь с того злополучного сентябрьского дня никого не появлялось.
— Ася.
Девушка в темноте каморки часто-часто моргала от резкого контраста с освещенным коридором, но не оставляла попыток протянуть к ней ладони, чтоб обнять.
— А-а-ася, — Костья резко замотала головой, когда та сократила между ними расстояние и, неприятно цепляясь ногтями за ее форму, обняла, хватаясь, как за спасательный круг.