chapter 1 (1/2)
Выдержка из хроник областной газеты: ”Молодое зло вдвое опасней зла стареющего, выжженного временем, потому что сила кроется в расцвете, даже если цветет скверна.
”Женская спецшкола закрытого типа” под руководством Э.Ф. Литвиновой уполномочена воспитывать сбившихся с пути подростков, направленных на перевоспитание из Центра несовершеннолетних правонарушителей по решению суда. Администрация допускает формирование групп до 10 человек.”
”...нежные бездонные рты, убирайся детка с пути. здесь вдали от бога нас ужасно много...”</p>
Они ехали по туманной дороге около суток, и девчонка всерьез стала думать, что бесконечная тряска в старой казенной «Волге» — это и есть ее наказание. Чем дальше они ехали, тем гуще становился туман вокруг. Хмурая женщина, сидевшая все это время рядом, не перекинулась с ней и парой слов, поэтому единственным Бэллкиным развлечением были сменяющиеся за окном размытые пейзажи. Пряча страх, Кузнецова следила за тем, как позади остаются зубастые городские многоэтажки, а вокруг смыкаются макушки деревьев с редкими проблесками электрических столбов.
Путь от здания Центра несовершеннолетних правонарушителей до леса, в который они въехали, показался ей вечностью. Бэллка несколько раз проваливалась в тревожный сон, где раз за разом повторялась сцена их последней встречи с бабушкой. Эта сцена противным видением маячила все это время где-то на периферии сознания, скреблась когтями под усталыми веками.
Перед бабушкой единственной тогда было по-настоящему стыдно. Стыдно за то, что не оправдала надежд, за то, что ее бабушке, пожилому человеку, приходилось выслушивать упреки и насмешки, за то, что весь судебный процесс она проплакала, трясущимися пальцами терзая носовой платок.
Поговорить с ней и все объяснить в тысячный раз Бэлла не успела, улучила только пару минут, когда выводили из зала. Обхватила морщинистое родное лицо ладонями и шептала обрывочно «прости, я все изменю, я все исправлю». Она отчаянно верила в собственные слова в ту секунду. Только эта вера не позволяла сорваться. Бабушка силилась что-то в ответ сказать, но трудно было разобрать ее голос в шумном коридоре. На моменте, когда приглушенный шепот начинал складываться в слова, а сопровождающие уже утягивали ее за плечи куда-то, Бэллка просыпалась. Ту фразу она так и не услышала ни во сне, ни в реальности.
Трудно было сказать, в котором часу перед их машиной с противным скрипом открылись массивные ворота, потому что к этому моменту Кузнецова невыносимо хотела спать и совсем немножко умереть. Она отметила, что створки за ними автоматически захлопнулись, будто железная пасть притаившегося хищника осторожно поглотила добычу.
«Волга» остановилась в просторном дворе большого особняка. В другой ситуации ее бы позабавило сочетание колючей проволоки на неестественно высоком заборе и белых колонн дома с претензией на аристократизм, но девчонка была слишком растеряна. Дверцей хлопнула от души, непонятно чему и кому выражая привычный протест и недовольство. Но ни водитель, ни женщина в брючном костюме и бровью не повели. Рядом с ухоженной сопровождающей Бэллка — после изолятора — чувствовала себя облезлой псиной, вдоволь наскитавшейся по серым коридорам панелек. Впрочем, так оно и было.
Когда кто-то из них выдыхал ртом, воздух, несмотря на дождливую морось, вспыхивал белым паром, и Бэлла удивилась такому холоду в конце сентября. Зеленый газон неприятно чавкал под кроссовками, поэтому она быстрым шагом добралась до усыпанной гравием дорожки, оставляя позади свою надзирательницу. Та остановилась, чтоб поговорить о чем-то с водителем, удостоив Бэллу только легким взмахом руки. Девушка огляделась.
Здание перед ней притягивало и отталкивало взгляд одновременно. Так бывает с людьми. Иногда человек не обладает правильными чертами лица, но харизма сквозит через каждую его клетку. На такого человека хочется смотреть, с ним хочется разговаривать, ловить каждую его реакцию, но когда дело дойдет до фото, картины, или чего-то в этом духе, выбирают обычно других. Вот и этот видавший виды четырехэтажный экспонат хотелось изучать, а открывать в нем глаза ежедневно почему-то не хотелось.
Капли воды оседали на одежде серым бисером. Бэллка потянула за шнурки капюшона, глубже пряча голову под плотную ткань толстовки. «Когда от города отъезжали, было примерно +15», — промелькнуло в голове отстраненное.
Блекло-бежевый фасад таращился на нее закрытыми окнами и безвкусной лепниной. Дом словно смотрел и не был рад видеть пришелицу, нарушившую его величавое единение с соснами и дубами, которые лапами-ветками тянулись к окнам и крыше со всех сторон. Трещины ползли по стенам тонкими лентами, а серая черепица лежала на покатых изгибах, казалось, целую вечность. Отчего-то стало неуютно, и Бэлла поежилась.
Она успела пересчитать все сколы на широких ступеньках и колоннах и все странноватые кусты вокруг, когда вдруг заметила чью-то фигуру в одном из окон. Кузнецова прищурилась, пытаясь разглядеть лицо наблюдающего, когда на плечо сзади вдруг опустилась чья-то ладонь.
— Пойдем, нас уже ждут.
Девчонка вздрогнула, встречаясь глазами со своей сопровождающей, а когда развернулась в сторону окна снова, там уже никого не было.
***</p>
В кабинете Элеоноры Федоровны было тепло. У широкого, заваленного бумагами стола по-кошачьи мурлыкал обогреватель, и Костья с тоской подумала о том, как не хватает такого в их спальнях, продуваемых всеми возможными сквозняками.
Когда ее выдернули с очередного нелепого занятия по этикету, где их зачем-то пытались научить правильно вести светскую беседу, хотя ни одна из них никогда не познакомится с кем-то, кого может смутить резкая смена темы, она не обрадовалась. Конечно, сбежать из класса было соблазнительно, но визиты к Элеоноре никогда не предвещали ничего хорошего.
Со стен таращились улыбающиеся лица в светлых рамках. Обычные девчонки, в такой же, как у самой Костьи, заношенной форме. «Те, кто многого достиг». Она представила себя среди них, и по позвоночнику начали топтаться мурашки. Костья знала о судьбах некоторых, и ей жутко было видеть эти улыбки девочек, не представляющих, что их ждет в будущем. Если честно, фотографии кладбищ рассматривать было бы куда веселее. Учитывая специфику Школы, они были бы даже уместнее.
Она не выдержала, и сделала пару шагов к источнику теплого воздуха, с наслаждением протягивая озябшие ладони к старенькому «Ветерку».
Как и у каждой старосты, у Купер были особые отношения с Элеонорой. Не стукачество — удел крыс —, а взаимовыгодное партнерство.
Ей было четырнадцать, и по ее коже струилась ненависть, когда Литвинова забрала ее к себе в кабинет впервые. Она выдрала, выцарапала ее из драки, к удивлению и осуждению воспитателей забирая не жертву, а агрессора. В ту ночь Купер буквально скрепила их договор кровью и истерикой — смена имени взамен на относительный порядок в родной десятой группе.
«Должность старосты — не такая большая расплата за похороны прошлой жизни, согласись?». Согласилась.
Литвинова слово сдержала — через неделю девочка Вика бесследно исчезла, а ее место заняла Костья. Костья, которая смогла сдерживать агрессию десяти озлобленных на весь мир подростков в пределах одной комнаты. Костья, которая смогла стать тем, кем Вика быть боялась.
Директрису в Школе почти любили. Когда Элеонора Федоровна появлялась в коридорах или на занятиях, девчонки сразу становились на несколько тонов тише. По Школе она не ходила — плыла, уверенно лавируя между снующими тут и там малыми, не создавая ни складки на неизменной юбке до самых щиколоток.
К ней не приходили на чашку чая. Несмотря на ее добродушие, это было не принято. Но в том, что Элеонора готова стать нерушимой опорой и защитой от внешнего мира для каждой воспитанницы, не сомневался никто.
Пару лет назад Школу хотели закрыть — был большой скандал, связанный с именем одной из девочек. Купер тогда случайно застала в коридоре весьма любопытную сцену. Элеонора Федоровна практически грудью бросалась на проверяющую комиссию:
— Ну они же волчата все! Вы не понимаете!
Комиссия и правда не понимала. Две абсолютно серые тетки картинно жалостливо вздыхали. А какой-то карикатурно толстый мужичок с портфелем багровел от злости и плевался нелестными эпитетами. Высшей точкой кипения стала брошенная им в порыве гневной тирады фраза «Да они же вообще не люди!».
Шершавая стена коридора, к которой замирающая Купер тогда прижималась щекой, чтоб остаться незамеченной, показалась нежнее голоса Литвиновой, резко ставшего стальным:
— Не смейте.
— Но…
— Не смейте так говорить о моих детях. «Стоит только поставить ребенка в нормальные условия жизни, предъявить определенные требования, дать возможность выполнять эти требования, и он станет обычным человеком, полноценным человеком»*. Напомнить Вам, чьи это слова? — она ткнула тонким пальцем в растерянного мужика с портфелем.
Он молчал, а Литвинова шла в наступление, распаляясь.
— И Вы, именно Вы, сейчас разрушаете те самые условия. Это Вы не даете им возможности…, — она замялась, подбирая слово, — Соответствовать.
Костья тогда еще немного полюбовалась на проверяющего с портфелем, хватающего воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, и незаметно ушла.
Трудно сказать, насколько Элеонора сама верила в то, что кричала в лицо нападающим, но скандал почему-то замяли. Купер помотала головой, стряхивая воспоминания.
Взгляд неспешно заскользил по разложенным на столе бумагам. Интересно. Костья прислушалась к долетающим до нее обрывкам разговора из-за двери.
— Из Центра… ну а что я могу?.. не так трудно, но ведь группы сформированы…
Она протянула руку и, воровато оглянувшись, вытащила из стопки первый попавшийся листок с неправдоподобно веселой розовой скрепкой на уголке.
«…грабеж, причинение легкого вреда здоровью, мелкое хулиганство, причинение тяжелого вреда здоровью...», «несдержанность, агрессия, вспыльчивость…».
Костья нахмурилась. В носу предательски защипало на фразе «после десяти лет в Детском доме №6 была отдана под опеку бабушке, Н. М.…», и она перестала читать.
Задумчиво покрутила скрепку на листе.
Не было написано ничего примечательного — стандартная характеристика на очень трудного подростка. Школа из них буквально состоит.
Костья была уверена, что в шкафу директрисы такими сухими фразами изложена жизнь каждой из них. Беспризорная юность на официальных строчках. Прежде чем о тебе такое напишут, нужно долго-долго обдирать колени о пыльные мостовые и кидаться бутылками дешёвого пойла в ночь, требуя у неё шанса. Купер знает.
На другой стороне листка было лицо. С черно-белого фото, распечатанного на старом, барахлящем принтере, на нее смотрела незнакомая девчонка. Даже сквозь хреновое качество легко было разглядеть нежный овал лица, юношескую припухлость и совершенно девичий, почти детский взгляд из-под тонких светлых ресниц. Костья повертела листочек, на минуту засомневавшись, что текст и фото — один и тот же человек…
— Как девочка? Понравилась?
Она швырнула характеристику обратно на стол, и та неуклюже приземлилась с тихим шуршанием. Бесшумно вернувшаяся в кабинет Элеонора нервно усмехнулась. Помещение заполнили запах сухой вербены и звук шелестящей от быстрой ходьбы юбки.
— Что? — Костья поморщилась. Она злилась, что ее вот так легко застали врасплох, но показывать этого было нельзя.
— Присаживайся, — Элеонора опустилась на свой стул.
Костья в последний раз покрутила перебитые костяшки рядом с обогревателем и отошла на шаг:
— Спасибо, я постою.
Литвинова привычно оглядела ее руки и поджала губы. Как только не надоедает? Директриса усиленно делала вид, что медных рисунков на теле такой молодой девчонки не существует, и озвучивала свое недовольство только в день, когда Школу посещали спонсоры или комиссия.
«Принесите рубашку с длинными рукавами для Беляевой» — кричала она обычно куда-то в коридор, едва появившись в их комнате, спотыкаясь взглядом о забитую кожу старосты. «Я три года уже Купер» — рявкала в ответ Костья, но рубашку послушно натягивала.
Такие милые перепалки в духе «учитель-ученица» всегда отдавали нервной веселостью, но смеялись над ними не все. Девчонки понимали — Литвинова не имела над Костьей настоящей власти, как не имела ее ни над одной из старост. Все они подчинялись, когда хотели этого.
— Я через неделю зачислю ее в десятую группу, — Элеонора кивнула на листок с розовой скрепкой, про который Костья успела забыть, и надела очки, делая вид, что погружается в изучение каких-то документов.
Несмотря на шелест бумаги под пальцами директрисы, кабинет утонул в тишине, словно их обеих резко оглушили. Казалось, даже обогреватель перестал мурчать на несколько секунд.
— Это шутка? — Костья всерьез подумала, что ослышалась. Отбивающие до этого беззвучную нервную чечетку ботинки вросли в пол.
Элеонора оторвалась от бумаг и напряженно вгляделась в ее лицо, не мигая. Не шутка, значит. Правая рука задрожала, и Костья завела ее за спину, сжимая в кулак.
— Она не приживется. Вы же понимаете…
— Поэтому ты и здесь, — перебила женщина, — Сделай так, чтоб прижилась.
Это было равносильно попытке подарить быку красную тряпку и ждать, что он с ней подружится. Литвинова хотела, чтоб недолюбленные, обиженные жизнью дети с распростертыми объятьями приняли румяную девочку, еще пахнущую домом, в котором ее, возможно, любили.
Костья взъерошила короткие волосы на затылке и неверяще выдохнула:
— Вы не понимаете, о чем просите. Я же не господь бог, мать его…
— Костья, забываешься!