Часть 33 (1/2)
— Сколько времени прошло, приятель?
Баки в это время пристально смотрел на свои пальцы, вспоминая, как Стив баюкал его руку, осыпая поцелуями ладонь, и держал так крепко, что металл нагрелся. Баки даже не услышал, как заговорил Сэм. И только когда тот — в элегантном костюме, с золотыми часами на запястье, махнул рукой в сторону Баки, тот поднял взгляд.
— Прости, что? — с тихим смешком спросил Баки, его щеки слегка потеплели. Сэм мягко улыбнулся жемчужно-белыми зубами и откинулся на спинку стула, закинув ногу на ногу и покачивая стопой.
— Всё в порядке, Баки. Я спросил, сколько времени прошло с тех пор, как ты говорил со своей семьей?
Вопрос прошёл сквозь Баки, как тёплый нож сквозь масло, во рту стало горько от вины и стыда, и он отвёл взгляд. По правде говоря, он уже много лет не разговаривал ни с матерью, ни с отцом, ни с сестрой.… ну, с тех пор, они списывались и звонили друг другу по Скайпу перед тем, как его взяли в плен. Он знал, что им сообщили, когда его привезли домой живым, но с тех пор он ни разу не воспользовался возможностью связаться с ними; они не знали, где он живет и чем занимается.
Баки предполагал, что они беспокоятся — они были его семьей, и мама точно волновалась. Его отец со своими седеющими волосами и цепким взглядом был немного жестче, более стойким… Боже, как годы изменили их? Узнаю ли я их вообще? Узнают ли они меня? А Ребекка… что ж, Ребекка, конечно, была мелкой засранкой; без сомнения, если бы они увиделись, она бы пару раз врезала ему по руке и крепко выразилась из-за его молчания.
Но, тем не менее, семья Барнсов никогда по-настоящему не хотела перегружать других своими заботами. Отец Баки был трудным человеком, который рос во времена войны во Вьетнаме; но он всегда хотел лучшего для своих детей, и смог научить Баки и Ребекку, как защититься — и словами, и грубой силой. Если Баки и мог кому-то сказать спасибо за своё остроумие и жизненную позицию (во всяком случае, до службы), так это отцу и сестре.
Мама, однако, всегда была нежной и доброй; пока отец учил Баки, как правильно нанести хороший удар, мама вытирала его слезы, перевязывала синяки и порезы и говорила, что плакать нормально, называла своим храбрым мальчиком за то, что он мог постоять за себя и других. Баки помнил, что ее руки и глаза были нежными, теплыми и такими любящими.
Сморщив нос и поджав губы, Баки долго не смотрел на Сэма, а потом тихо пробормотал себе под нос:
— Я не разговаривал с ними с тех пор, как оказался в России. Когда меня привезли домой, мне сказали, что с моей семьей связались, сообщили, что я жив и вернулся на американскую землю. Но я не видел их и не разговаривал с ними.
Краем глаза Баки видел, как Сэм сжал челюсти, раздул ноздри и сложил руки на коленях. Баки съежился и снова посмотрел на свои руки, прослеживая линии пластин вдоль запястья и руки.
— Баки, — тихо сказал Сэм, — почему ты не поговорил с ними? Ты ведь понимаешь, что они должны волноваться? Или еще хуже?
— Я знаю, — коротко ответил Баки, — я просто… Меня так долго не было дома, и я… Я даже не мог смотреть в глаза самому себе, как я мог просить их об этом? Я имею в виду, я всё ещё… всё ещё пытаюсь принять, понимаешь? Я всё ещё пытаюсь научиться одеваться как раньше, смотреть на себя и позволять это другим и не чувствовать, что легкие наполняются кислотой. Я не могу… попросить их понять или принять меня с распростертыми любящими объятиями. Конечно, они моя семья, но они не обязаны любить того, кто я сейчас.
Сэм переступил с ноги на ногу и наклонился вперед, пристально глядя на Баки, который по-прежнему не поднимал глаз больше чем на полдюйма.
— Джеймс Бьюкенен Барнс, я очень разочарован в тебе. Ты стремительно растёшь в отношении не только себя, но и других людей. Ты открылся мне; я знаю, что в какой-то степени ты открылся Стиву и Наташе. Но это твоя семья. Обычно я не могу диктовать, что тебе следует или не следует делать, но это, наверное, самое глупое, что я когда-либо слышал от тебя.