Пересечение (1/2)
Двойня выбираются из своего домика только к вечеру, с привычной синей ручкой за ухом, уже успокоившиеся и с почти не дрожащими руками. Потом можно будет снова сходить на пляж и немного поплавать, но потом.
Пока что они выскальзывают из домика, окидывают взглядом окрестности — отмечают, кто выбрался на улицу. И только после этого идут к соседнему домику.
На руках и животе уже нет записок ручкой. Они помнят, что там было «не спрашивать», но им нужно хотя бы увидеть Харона. Просто понять, что с ним все действительно в порядке. Все обошлось. И, может быть, попросить как-нибудь потом еще раз сводить на скалы. И рассказать ему сегодняшний сон — тяжелый, муторный, но очень правильный, он распирает изнутри, требуя, чтобы его кому-нибудь рассказали. Наверное, если бы маврийцы слушали, Двойня рассказали бы его и маврийцам.
Двойня касается пальцами губ, проверяя, что все в порядке, и ныряет в дверь.
Надо найти Харона.
В Доме Харона нет, и Двойня, помедлив, идут к морю. На этот раз угадывают, хотя могли бы и не: убеги Харон к своей лодке, было бы хуже. А так — Харон сидит на пирсе с леской и крючком.
Двойня подсаживаются к нему, разглядывают искоса. И правда, обошлось. Только на лице, кажется, следы остались.
— Привет, — говорят они, и с души словно камень падает. Обошлось. Они вчера ничего особенного не натворили. Все было хорошо.
Харон улыбается Двойне. Он выглядит смешно: белая грязная майка все в разводах соли и лимонада, цветастые шорты-бермуды и зажатая в зубах сигарета. Великий рыбак на пирсе.
Харон чешет затылок и морщится от боли. Вся шея обгорела.
— Привет. Как ты? — фыркает он весело и трогает макушку.
Горячая, зараза — бандану забыл на берегу. Но двигаться слишком лень. Харон зачерпывает воды, умывает лицо и шипит. Соль на обгоревшей коже жжется.
Леска дергается, Харон шустро двигает руками. Но, нет — улов не велик, какая-то полосатая мелочь. Харон осторожно снимает ее с крючка.
Двойня задумчиво вертят его вопрос в голове. «Как они?» Они не помнят вчерашнюю ночь и утро, колени до сих пор болят, но хотя бы страха больше нет, а это уже хорошо.
— Нам сегодня снилась плачущая комната, — говорит оно, выпуская вперед Тихоню, но привычно думая во множественном числе, между ним и средним родом оно перескакивает уже не думая, разговаривая и так, и так. — На полу из живых рыдающих лиц мы зашивали разорванную шею брошенного всеми человека и пели ему колыбельную. Было непросто, потому что кто-то вырезал нам язык и перечеркнул лицо шрамами, вот так, — Двойня проводит пальцами по лицу, показывая, как. — Но у нас получалось, и ему стало легче. Отпусти рыбку, её все равно есть нельзя.
Харон осторожно опускает рыбу к воде, и та юркает куда-то. Ещё секунду Харон висит над водой, разглядывая самого себя. Он практически не пользуется зеркалами и сейчас удивлен, что нет обычной копны волос. Вроде и знал об этом, но видеть все равно непривычно. Его голова стала такой… такой круглой?
Харон насаживает ещё одного маленького червяка на крючок и закидывает снова. Щурится на солнце.
— Грустно как-то. Почему его бросили? За что вам вырезали язык и выкололи глаза? Он поправится? А вы? — Харон заваливает Двойню вопросами. Он говорит совсем тихо, и его голос, сорванный за день, заметно хрипит.
Двойня пожимают плечами. Если бы они знали, было бы гораздо проще.
— Ему не было одиноко, а это главное, — говорят они. — Когда не одиноко, становится лучше. А язык нам просто вырезали. Не знаю, почему. Может, чтобы мы больше не рассказывали сказки и не пели ему колыбельные. Но мы все равно пели. Никто не должен оставаться один, особенно в такие минуты. А нитки были красные. Странно, да?
— Ага, — шмыгает Харон и чуть-чуть дергает леску.
Возможно, рыбы тут мало. Но Харону нравится просто сидеть вот так. Жаль только крючок иногда больно царапает руки.
— Не люблю быть один. Когда ты один — тебе плохо. Это Закон.
— Может, поэтому мы и пришли? — задумчиво предполагают Двойня. — И ты уже не один. Хотя ты и так не был один — с тобой были рыбки и море. С морем вообще нельзя быть одному, тебе не кажется?
— Наверное. Может поэтому я так его и люблю?
Харон смеётся тихо. Дергает леску и тянет быстро наверх. Пусто. Ни червя, ни рыбы. Харон чуть-чуть хмурится, но не расстраивается. Снова насаживает наживку и закидывает удочку.
***</p>
Ведьма шла к пляжу: в такое время, там можно найти любого.
И сперва она заметила Черепа.
Такое можно было встретить только на море и то, крайне редко: одинокий Череп. Разве что зоркие мальки следили за своим кумиром. Но Череп их не видел, и точно был один.
Он сидел на топчане по-турецки и перебирал струны гитары.
Вопреки мечтам мальков, их герой умел не все. Вот петь не умел, да и играть тоже не очень. Ведьма не узнавала специально, но разве такое скроешь?
Похоже, настроение у героя было лирическое, и он спер гитару у давно и долго играющих. У других гитар не водилось, особенно в Доме-на-море.
Ведьма невольно залюбовалась: в Черепе действительно что-то было. Он не был самым высоким, самым физически сильным или самым красивым, но притягивал к себе: взгляды, внимание, людей.
Она остановилась поодаль, но так, чтобы слышать. Череп начал тихонько наигрывать…
«Путь мой на запад тени укажут
Утром.
Я ухожу, никому не расскажет
Утро.
Мне бы в пути немного удачи
Утром.
Жаль, ничего уход мой не значит.»
Череп пел не в голос, осторожно, словно пробуя, но выходило красиво. Это тебе не Роберт Плант, но все же… Ведьма в задумчивости склонила голову. Черепу тоже надо было рассказать о Лисе… Предупредить. Странная, неожиданно страшная мысль — почти предательство.
«Тени исчезли, солнце в зените —
Полдень.
Солнце и ветер, мне помогите
В полдень.
Замкнутый круг мой рвётся на части
В полдень.
Может, потом найду своё счастье.»
Ведьма вдруг услышала шаги. Тяжелые шаги. Она обернулась: точно — знакомый пиратский шаг. Хромой мог компенсировать многое в своем недуге, но ходил плечом вперед, роняя вторую ногу за собой, как ту деревяшку. Поразительно, что это не особенно мешало ему даже бегать.
Ведьма стушевалась: одно дело одним глазком посмотреть на Черепа, а другое — оказаться вдруг среди черепистов. Еще и когда искала Мавра. Хоть и жалко недослушанной песни. Чем кончится?
Ведьма почти бегом отступила к кабинкам для переодевания — им они были без нужды, никто бы в здравом уме не занялся такой сложной штукой, как смена одежда, стоя в узкой кабинке, но для приличия кабинки существовали.
***</p>
Хромой неслышно подходит к пляжу, а потом и к другу. Не так близко, чтобы Череп услышал, но достаточно, чтобы самому слышать его песню. И чтобы краем глаза заметить легкую тень — сегодня без крыльев, зато в ультракоротких шортах — глазу не нарадоваться, но не смущать же девушку?
Пусть за полсекунды, пока она отворачивается, но Хромой успевает оценить не только ноги, но и колени. Глаз у него наметанный: колени у Ведьмы… Красивые.
А Череп снова грустит и хочет быть один, значит пора Хромому заняться его эмоциональным состоянием.
Череп смотрит на море, сейчас они еще не стали целым: лазурь и синева. Он слышит поступь Хромого. Из-за того, видимо, что обычно Детка производит так много шума, сидя на плече Хромого, прям рядом с ухом, тот оглох уже давно, и верит, что может подойти незамеченным.
Но Череп не собирается его расстраивать, он все равно поет. В конце концов, это же Хромой. Он даже честно скажет, если Череп мимо нот. А так скорее всего и есть.
«Может ли мне всего лишь казаться
Вечер?
Может заставить в драку ввязаться
Вечер?
Может, конец этой жизни положит
Вечер?
Старая память душу мне гложет.»
Хромой слушает, а Череп видит: две сутулые фигурки на пирсе, мальков, что возятся в прибое, тонкую девушку с длинными волосами, легко ступающую по песку: что тут скажешь? И правда первая красавица Дома.
Это все его мир, и мир этот привычно колеблется, словно пламя свечи на ветру. Кто бы его унял…
«Кажутся правдой старые сказки
В полночь.
Я по траве иду без опаски
В полночь.
Душу мне выжгли месяц и звезды
В полночь.
Я бы вернулся, но уже поздно.»
Череп откладывает гитару и поворачивает голову к Хромому, но не успевает ничего сказать, до них вдруг долетает веселый крик:
— Че! Че, пошли костёр палить!
Харон почти вприпрыжку бежит к ним от пирса, а за ним ступают Двойня.
Хромой думает: «Ой, дурак, Харон… Такую песню испортил. Как можно?» Он тоже подходит к Черепу, смотрит на того понимающе:
— Ты сегодня был в ударе, дружище, вышло отлично.
Череп усмехается:
— Спасибо.
И переводит взгляд на Харона.
Сегодня никакого настроя сидеть у огня и веселиться.
— Так пали, собирай, кого хочешь… Седого вон вывези, он на солнце не может быть, в комнате засиделся, вон подоконник протер уже, скоро сам весь цвет растеряет. А ты его доставь к морю. Сейчас уже недалеко до заката… Ну и костер.
Хромой стоит рядом с Черепом молча, он становится серьезным, заражаясь настроением друга: не понимает Харон, что Черепу не до того, что-то беспокоит вожака, а он ему про костры и песни. Сразу видно, что «новичок».
Двойня останавливаются неподалеку. Харон уже разрушил любое уединение, какое возможно, но у Двойни остатки деликатности еще сохранились, и они стоят, сцепив руки на груди, смотрят на море и совсем немного — искоса — на вожака и его друзей.
Неудачно начинается лето. Грустно. И плохо. Двойня не умеют играть на гитаре, умеют только петь, но уж это они умеют хорошо. И поют, негромко вроде бы, но мягкий голос плывет над берегом, доносится и до неугомонного Харона, и до задумчивого вожака и его верного пирата, и дальше, дальше…
«Все отболит, и мудрый говорит —
Каждый костер когда-то догорит,
Ветер золу развеет без следа.
Но до тех пор, пока огонь горит,
Каждый его по-своему хранит,
Если беда и если холода…»
***</p>
Лис сидел на крыльце и курил. Из-за раны, казалось бы, небольшой и незаметной, он начал подволакивать ногу. Походка испортилась, плавность ушла, и Лис просто ненавидел себя из-за этого. Он не мог даже ходить нормально!
Собаки. Это все собаки и их Большой Пёс. Харона бы и правда на привязь, за тот самый ошейник, который он вечно носит с собой. А псов вытравить куда-нибудь в Наружность. Можно попробовать взять мяса на кухне. Напичкать крысиным ядом. Или булавками. Пускай себе все пасти порвут.
Лис злился все сильнее. Он уже видел сегодня пятнистую шкурку. Щенок прибежал к кухне, где его подкармливали. Прекрасно! Значит рассадник всей этой заразы — повара. Сердобольные уж слишком.
Лис слабо свистнул, подзывая щенка к себе. Пёсик замер, облизнулся и сделал пару робких шагов. Лис манил рукой осторожно, мол, сюда-сюда иди.
Щенок подошел совсем близко, Лис кинул ему кусок хлеба.
Щенок ел жадно.
«Забавный, — подумал Лис, а следом осек себя. — Жаль, что потом вырастет большой собакой. Таких нужно травить и топить. Чтобы слишком больших стай не вырастало.»
Лис схватил щенка за шкирку и зашагал к морю. Утопить его показалось ему просто шикарной идеей!
Лис дошёл до воды. Собственно, утопить щенка было бы не сложно. Но заходить в воду стало вдруг так лень…
«Проще свернуть ему шею и закинуть на скалы. Тогда к утру от трупика ничего и не останется — чайки сожрут.»
Лис перехватил щенка поудобнее и тут заметил малька. Внутри что-то сжалось, не давая сдавить шею зверёныша слишком сильно.
На Лиса смотрел желтоглазый мальчишка. Не столько на Лиса, сколько на щенка, и в этих глазах Лис видел жадное «дай». Человечьего детеныша тянуло к животному. Забавно.
— Вон отсюда.
Приказной тон всегда действовал. Но не в этот раз. Пацан гордо вскинул голову и остался на месте.
— Я пойду отсюда куда и когда хочу.
Щенок в руках Лиса жалобно заскулил, и лицо малька переменилось. Стало живым и любопытным.
Лис сел на песок. Посмотрел на мальчишку, а потом и на щенка.
— Бери его. И шуруй к ограде. Выпустишь, поиграешь и все. Понял?
Пацан секунду помедлил. Вроде и не хотел подчинятся глупому старшему, а вроде и щенка хотел. Все же щенок перевесил. Мальчик протянул руки и погладил зверёныша.
— Шевелись, — гаркнул Лис.
Он вдруг почувствовал усталость. И раздражение.
Хотелось свернуть шею и щенку, и той собаке, которая так сильно цапнула его за ногу. И Харону тоже. Хотя, нет, Харону бы выколоть глаза и вырезать язык. Самое то для этой болтливой твари.
Лис сидел на берегу уже один. Смотрел на закат и грустно подмечал, что голоса ебаных черепистов доносились даже сюда. Даже море не могло этого заглушить.
А внутри было пусто. Снова дал слабину. Отдал животного щенка человеческому. А нужно было быть жестким, как учили, резким и правильным. У Лиса не хватило сил. И он чувствовал себя насколько разбитым, что даже не замечал, как сильно смялись брюки, и что прилив уже начинает лизать пятки.
Блядский щенок. Нет, не тот, которого отдал. Харон. Вот всегда ему нужно открыть свою пасть не вовремя. Да и собак своих натравить. Может без него вообще проблем не было бы.
***</p>
На пляже Ведьма Мавра не нашла. Вздохнула: она не любила ходить в его комнату. Там было затхло и пахло страхом. Хотя Мавр, что бродяжный пес — приручить его недолго, только вот бояться не надо.
Ведьма свернула к корпусу парней.
Мавр спровадил всех, кроме девчонок, которые помогали ему привести себя в порядок после освежающего, прохладного душа, но теперь ему отчаянно не хватало рук.
Он повернулся к Искре, она внимательно смотрела на него, ожидая распоряжений.
— Позови мне Гвоздя, он там, — Мавр показал за окно, — и побыстрее.
Гвоздь мог увеличить хотя бы мобильность Мавра. Может, стоило съездить во двор и там почитать, на воздухе в тени деревьев? Все хорошие места, ясно, заняли, но для Мавра освободилось бы любое, только выбирай.