На голых фактах возбуждалось дело (1/2)

Ненависть. Да, это именно то, что сейчас испытывал Роман Дмитриевич Малиновский. Ненависть. К этой тупой Кристине Воропаевой, что неясно, за каким хреном протянула руки к этой чрезвычайно умной, но страшной (как оказалось, нет) девице, к самому Воропаеву, который так по-хозяйски обнимал Пушкареву, а она пряталась в этих объятиях как маленькая птичка, и наконец, как вишенка на торте, к самой Катерине. Кто ей вообще разрешал выглядеть так, будто она всю жизнь была… красивой? Маленькая, мерзкая дрянь! Она просто раздражала своей точеной фигуркой, красивыми, РОВНЫМИ, ногами, грудью (у нее она, оказывается, была, и не маленькая), поворотом головы и шеей, длинной, тонкой, а кожа? Нет. Малиновский решительно ненавидел еще и себя, за то, что повелся и пришел на эту выставку, в надежде на скандал, когда Воропаев явится к Юлиане с этим чучелом под ручку. Повеселился, Ромочка? Повеселился. Уели, буквально размазали тонким слоем по новейшему паркету зала приемов, врезали по яйцам, оставив задыхаться у себя за спиной. Ему решительно казалось, что это Пушкаревское превращение было ничем иным, как плевком ему в лицо.

Кира ходила темнее тучи, немее рыбы, тупее кухонного ножа у плохой хозяйки, а Андрей воспевал новый вид Катеньки, время от времени намекая Роману на его беспросветную тупость. Спасибо огромное, друг любезный, порадовал, утешил. Козел. Малиновский никогда не был слепцом, но, в тот день, он буквально хотел ослепнуть, а еще забыть, забыть, что он видел тем вечером. Сон, странность сознания, не более. Роман свято верил в то, что на работе он снова увидит прежнюю Пушкареву, привычную мышь в странных тряпках бабушки Аглаи, и его отпустит! Отпустит!

Он мчался на работу как угорелый, впервые за долгое время он торопился быть первым, быть даже раньше самой Катерины. В дверях ЗимаЛетто он столкнулся с какой-то девчонкой, которая явно пришла устраиваться на работу. Он буквально сбил ее, стараясь протиснуться в поворотную дверь первым.

- Простите, - бросил он, не поворачиваясь, но чуть не полетел головой вперед, когда эта барышня ответила ему знакомым голосом.

- Ничего страшного, Роман Дмитриевич, вы меня практически не задели, - Малиновский развернулся на каблуках, едва сдерживая рвущийся наружу мат. Пушкарева. Да, сейчас она была куда более узнаваемой - привычно тугой узел волос на затылке, отсутствие макияжа, и острый, уверенный взгляд за тонкими стеклами очков, но наряд… Он скользнул по ней взглядом сверху вниз, изучая ее наряд. Да, здесь точно приложила руку Кристина, да и жакет, так небрежно наброшенный поверх блузы, был знаком буквально до боли.

- Катенька, - тянет он, стараясь выиграть для себя еще немного времени, чтобы отойти от непрошеного шока, - я смотрю, что сказка о Золушке не имеет к вам ни малейшего отношения. После полуночи вы не превратились в тыкву.

- То, что вы за меня так радуетесь, меня просто восхищает, - говорит Катя, но тон ее холодный, деловитый, даже немного… надменный? Пигалица! - я думала, что вы не способны порадоваться за кого-то искренне, - она перекладывает в руках портфель. Все тот же старый и потрепанный, выглядящий так знакомо, привычно и правильно, что действует на Малиновского как хорошая доза успокоительного. Хоть что-то в ней осталось неизменным. Он настолько пристально смотрит на сумку, что даже вздрагивает, заставляя перевести взгляд на глаза собеседницы. Еще не хватало, чтобы она решила, что он утратил дар речи!

- Я способен очень на многое, - улыбается Роман Катерине, принимаясь делать к ней крохотные, осторожные шаги, - вы просто еще не знаете этого, Катенька. Как и я, все еще не до конца познал вас, - еще шаг, но Пушкарева и не думает отступать, только сильнее приподнимая подбородок вверх, словно бросая ему немой вызов, правда, это кажется ему маловероятным, - но, возможно, - ему приходится остановиться, чтобы установить между ними расстояние, позволенное приличиями, - прошу заметить, возможно, если вы позволите, мы могли бы узнать друг друга поближе. Мы могли бы стать хорошими партнерами, друзьями, может, даже кем-то, - он смотрит в правый угол холла, да, Роман оказался прав, никакого вызова. Просто Пушкарева старательно не выходит за пределы видимости камеры, явно ощущая себя безопасно под надзором металлического глаза. Мнимая безопасность лучше, чем никакая? - кем-то… - он словно подбирает слова, - близким…

- У меня никогда не было сомнений, что вы способны на многое, - Катя принимается осторожно огибать его по достаточно широкой дуге, - но, я совершенно не заинтересована в нашем сближении, - она оказывается за его спиной, и Романа это раздражает, ведь теперь ему нужно повернуться за ней, словно бы провожая ее взглядом еще раз. Малиновскому это кажется унизительным. - Все что нам нужно, это продуктивно работать вместе, а для этого не обязательно быть ни друзьями, ни тем более кем-то ближе, Роман Дмитриевич, нам просто нужно стараться выполнять свои обязанности, этого будет более чем достаточно.

- Вы понятия не имеете, от чего вы отказываетесь, Катенька, - Малиновский старается скалиться расслабленно, игриво и слегка дразняще, - я практически уверен, что мы бы нашли с вами общий язык, к обоюдному, заметьте, удовольствию.

- Я счастлива, что я не имею понятия, от чего я отказываюсь, - когда он замечает, что губ Пушкаревой касается улыбка, то у него тут же повышается кислотность. Как она смеет вообще! - и так слишком много тех, кто имеет, и потом провожает вас томным, ожидающим или слезным взглядом. Я не думаю, что я хорошее дополнение к их числу.

- Я тоже раньше так не думал, - Роман отвешивает шпильку, наслаждаясь тем, как еще недавно улыбающиеся губки нервно поджимаются. То-то же, девочка, не нужно со мной играть на этом поле, здесь может быть только один победитель. Я. - Но, вы доказали мне иное, - он специально медленно меряет ее взглядом, практически уверенный, что сейчас она испытывает неловкость, - сейчас я считаю, что вы могли бы попасть в этот ряд.

- Вам придется разочароваться, - голос ее все такой же ровный, неужели внутри у Пушкаревой и правда какая-то старинная вычислительная машинка? Хотя, нет, и пальчики дрожат на ручке портфеля, и губки так плотно сжаты, и глазки холодом сверкают. Задел. Задел-таки. Хорошо. - Но, я все та же Катерина Пушкарева, что еще несколько дней назад вызывала у вас не более чем смех и непонимание. Или, это, - Катя слегка небрежно поправляет лацкан жакета, - заставляет вас думать, что я стала другим человеком? Это не так работает, Роман Дмитриевич, совершенно не так.

Малиновский кривит губы в ухмылке. Ее небрежность нарочитая и показная, а движение слишком четкое, ровное, словно выверенное или отрепетированное перед зеркалом. Но слова, слова Катерины задевают. Это как укол длинной, острой шпилькой, что может достать при желании так глубоко, как только возможно. Сейчас Пушкарева умудрилась пробить кожу, достать до мышечной ткани, но так и оставила. То ли еще не научилась быть достаточно жесткой, чтобы заканчивать удар, то ли давала ему возможность уйти с дороги, чтобы больше не испытывать боли, то ли наоборот, хотела его помучить сильнее.

- А кто вам сказал, что я сомневаюсь в том, что вы все та же Катенька? - он снова скалится, на этот раз больше не стараясь сократить между ними расстояние. Все-таки Пушкарева не права, даже если одежда и не меняет сути, но странную уверенность, пусть еще и неразвитую, не оформленную, добавляет.

- Ваше предложение, Роман Дмитриевич, говорит все за вас, - Катя снова улыбается ему, на этот раз, словно бы жалея, - что еще раз доказывает, что люди всегда остаются теми, кто они есть. Как только я стала выглядеть чуть привлекательнее стены, я оказалась в поле ваших интересов.

- Я не сказал, что вы в нем оказались, - приосанивается Малиновский, изучающе глядя на Пушкареву, - может, все-таки я недалек от истины, когда предлагаю вам познакомиться поближе? Ведь, вы уже выдаете желаемое за действительное.

Но, вместо желаемой реакции смущения или негодования, Катерина только улыбается ему. Улыбка у нее получается ровная, приятная и мягкая. Малиновский даже задумывается, что никогда не замечал, что у Пушкаревой так красиво очерчены губы, особенно пухлая нижняя, которую так хочется прихватить зубами. Усилием воли он останавливает раздражающий поток своих мыслей - этого еще не хватало. Он не будет пускать слюни на эту… эту…эту… с чего вообще он собрался ее хотеть? Чертова Виноградова с ее выставкой! это все она, из-за этого у него теперь такие стоячие… стойкие ассоциации. Роман смаргивает наваждение, замечая, как Катя удивленно выгибает брови. Мать твою! Она что-то говорила ему, а он прослушал! Все это время он пялился на ее губы и думал о всякой херне. Малиновский принимает независимый вид, опуская руки в карманы брюк. Как теперь сделать так, чтобы она повторила свой вопрос? Но, ему не приходится прикладывать никаких усилий, Катерина сама решает повторить вопрос, на который так и не получила ответа, не вдаваясь в причины столь странного для Романа поведения.

- Вы сегодня непривычно рано, - замечает она, кивая на лифт, - неужели выставка оказалась для вас прекрасным стимулом посетить сегодня ваше рабочее место пораньше? - он старается не хмуриться. Она переводит тему? Или все-таки изначально был совершенно иной вопрос? Но, снова играть в молчанку, смысла нет.

- Возможно, я пришел сегодня пораньше, чтобы проверить, не заставила ли вас та самая выставка опоздать на работу? Вы об этом не думали? - Малиновский поигрывает бровями, но вызывает своим выпадом…смех. Ответ Катерины заставляет его покрыться буквально хрустящей льдистой корочкой изнутри.

- Я не думала о вас совершенно, - говорит она, отсмеявшись, - но вы… - она не комментирует, но Роман и без слов понимает, что она хочет сказать. Злость клокочет в нем, буквально пенясь у самого горла, - хотя, - Катя легко пожимает плечами, - не суть важно, что подвиглo вас прийти раньше, главное, чтобы у вас был продуктивный рабочий день, - она еще раз улыбается ему, - хорошего дня, Роман Дмитриевич, - а затем разворачивается и удаляется в сторону лифта, оставляя его в одиночестве пустынного холла.

Вот же дрянь, пораженно думает Малиновский, следя за, уходящей прочь, Пушкаревой едва ли не с восхищением. Нет, до форменной стервы ей как до луны в позе знака зодиака, но и того, что она бросает в его сторону уже более чем достаточно. Он тряхнул головой, направляясь в сторону лифта, что как раз увез его новый естественный раздражитель. Ему очень хотелось вымыть ей рот с мылом, откатить эту девчонку к ее заводским настройкам и ограничить ее общение с кем бы то ни было (с Воропаевым в особенности), но это не представлялось возможным, и теперь ему приходилось выслушивать колкости, на которые все чаще и чаще отваживалась Пушкарева. Блядство. Ему невольно вспомнилась картина Франсуа Буше ” Одалиска на синем диване” …

Вечер после встречи с Пушкаревой стал просто отвратительным. Бесило хорошее настроение Жданова, бесило плохое настроение Киры, бесило возбуждение Милко и странное довольство Кристины. Он завис возле ”Одалиски…” разглядывая ее позу, яркость цвета, провокацию, которая в современном мире тянула разве что на слабенькую эротику. Но, почему-то, из всех представленных его привлекла именно она. Роман следил за ее изгибами, за поворотом головы, взглядом, что так призывно завлекал присоединиться к ней на том самом бархатном диване. Мысли его текли лениво и медленно, возможно, впервые за долгое время он понял, что такое пустая голова. Люди сновали вокруг него, невидимые в полумраке зала, они стали единым фоном - их гул позволял погрузиться в картину сильнее, словно настроиться в изображение. Ему даже стало легко, раздражение принялось покидать его кости, когда рядом с ним оказалась Пушкарева.

На этот раз невидимым был он. Ни Александр, ни Катерина не замечали его присутствия, в этом и заключалась задумка Юлианы, чтобы гости оставались наедине с искусством - гениально. Он слушал, как шепталась эта парочка, прикусывая щеку изнутри, чтобы ничем не выдать, что они оказались именно рядом с ним. Он прикрыл глаза, отрезая себя от картины на стене, оставляя лишь звук голосов. Голоса. Малиновский задумался, что никогда не старался разобрать образ Пушкаревой на детали. А сейчас такая возможность представилась ему с лихвой. Интересно, у нее всегда был такой приятный, немного обволакивающий тембр голоса? А смех? Роман поймал себя на мысли, что никогда не слышал, как Катерина смеется. Это оказалось… приятно? Да, приятно. С закрытыми глазами, в темноте, было так легко представить, что этот интимный шепот, и этот смех, что все это адресовалось ему. Мешало только имя, что время от времени соскальзывало с ее губ - Саша, Саша, Саша… Да, Рома чуть ослабил рубашку у горла, позволяя себе сделать вдох поглубже, он бы точно придумал гораздо более полезное занятие для ее рта.

Когда они ушли, оставив его в притворном одиночестве у картины с одалиской, Малиновский снова открыл глаза. Темнота, излишняя расслабленность, возможно, доза хорошего (а Юлиана умела выбирать лучшее) вина, немного размывали картину перед его глазами, позволяя воображению разыграться в полной мере. И на бархатном синем диване, едва прикрытая простыней возлежала уже не просто неизвестная женщина, манящая своей открытостью и роскошными формами, а Катерина. Да, ей бы крайне хорошо подошел и синий цвет дивана, и белые, хрустящие, немного жесткие под кожей простыни, и укладка из прошлого века, открывающая шею и еще чуть больше. Интересно, какой Катерина была любовницей? Скромной? Страстной? Или же она была холодной, как формочка для льда? Он снова прислушался к мерному гудению голосов вокруг, но так и не расслышал тот, который ему хотелось больше всего. Роман задумался, не слишком ли мало времени он проводил в компании прекрасных дам, что его мысли завели его в сторону Пушкаревой. Скорее всего, так и было. Малиновский позволил себе выдохнуть и двинуться по залу в сторону голоса Андрея. Катерину было решено выбросить из своего сознания насовсем. Это самое “насовсем” закончилось тогда, когда в зале снова зажегся свет. Раскрасневшаяся, смеющаяся Катя, смущающаяся комментариев Кристины, и прячущаяся в руках Воропаева, оказалась слишком будоражащей, буквально поглощающей внимание. Над этим следовало хорошенько подумать, и как можно быстрее разобраться, что делать с этими ощущениями - хоронить их, или Катерину.

Когда в кабинет вошел Андрей, размахивая перед собой журналом, Роман решил, что было бы неплохо, если бы Жданов все-таки научился стучаться. Сегодня, для разнообразия, он послал бы его к черту. Но, вместо этого пришлось улыбнуться, чуть откидываясь назад в кресле.