вопрос первый: о вступлении, чёткости и ясности мыслей (1/2)
она кинула ручку на стол и устало выдохнула, приложив руки к вискам.
в тетради всё так же красовалось быстро выписанное «О детстве», под быстрый темп голоса учительницы русского языка, пока она подробнее объясняла как именно выполнять домашнее задание, в сотый раз рассказывая всем известные постулаты написания, буквально вбитые кулаками в голову:
первое. вступление: раскрытие вопроса, подача собственных мыслей. чётко, ясно и по делу.
второе. аргументация: объяснение собственной точки зрения, раскрытие проблемы и главных вопросов, затронутых во вступлении.
третье. заключение: подведение итога, логичный вывод. грамотно расписанный смысл вышеописанного.
что за идиотская тема для сочинения? кто вообще составляет кодификатор тем для написания сочинения? хотелось бы найти этого человека и посмотреть в его глаза. хотя, она, наверное, вряд ли бы просто смотрела. плюнула бы, да и ушла, высокомерно задрав голову.
привычная модель поведения, по-другому было нельзя. ей нельзя.
внутри голос противный шептал, что нельзя по-другому, потому что она не умела по-иному. её не научили. ни говорить спокойно, аргументируя свою точку зрения, ни уж тем более расспрашивать: а почему так непонятно то, собственно говоря, уважаемый?
выдохнув, потянулась к дальнему концу стола и замахнулась ручкой на тетрадный лист, не совсем понимая что именно хочет сделать: ударить со всей силы или начать бешено расписывать, но так и замерла, держа зажатый в кулаке предмет канцелярии и не зная как начать. проблем с изложением мыслей то не было, вопросов больше было к самому предмету содержания.
« — ну, расскажи о своём детстве, глаш, я даже… — учительские брови нахмурились и она вопросительно обвела взглядом её лицо, — не знаю, что особенно то тут сложного будет? расскажи, например.. о походе в цирк?.. о первой линейке?.. о маме, которая в спортзал ходит? — она опять задумчиво повернулась к доске, продолжая натирать её мокрой тряпкой перед уроком, — ну или о первой двойке и реакции на неё.. глашенька, ты же сообразительная, сядь вечером, да подумай о детстве, всё у тебя получится. — снова повернувшись к ней, она сжала её плечо и ободряюще улыбнулась. »
мозги сообразительной глашеньки действительно хорошо работали, да только не тогда, когда дело касалось семьи напрямую. ведь главный нюанс заключался в том, что глаша не помнила большую часть своего детства.
нет, про мать она безусловно то могла расписать. и про то, как та в спортзал ходит, и про то, как борщ готовит каждую вторую неделю, и про то, как целыми днями в кровати валяется, сериалы по телевизору смотря. да только выйдет там на слов пятьдесят от силы, если не меньше.
про мать в целом можно было много чего написать, особенно про урывки воспоминаний из лет восьми-девяти.
про то, как в детстве била скалкой по ногам, например. или как волосы ей выдирала и таскала за них же по квартире. или как уроки с ней учила, после чего она валялась обычно на полу голышом, в собственной моче и крови, судорожно сжимая свою голову, и трясясь от боли и обиды.
о значении слова «двойка» глаша и вовсе узнала, когда многоуважаемая маман, в шестом классе, в больничку загремела с гангреной пальца на ноге, и хоть ненадолго, да оставила её в покое.
а до этого двоек у глаши не было. да и троек тоже.
были четвёрки, за которые ремнём пять раз били со свистящим звуком, по попе, спине и ногам, пока она плакала и вслух считала каждый удар. были пятёрки с минусом, за которые мать с разочарованием смотрела, лишала мультиков и называла ленивой и неблагодарной тварью. ну и пятёрки были, конечно же, которые воспринимали как данное, со словами:
« — сомнений у меня не было, по-другому быть не может. »
много чего было с мамкой, в целом.
и слёзы, вместе с вставанием на колени перед учителем, когда в дневнике появлялась не заветная пять. и запирания в туалете, чтобы унять дрожь колен, когда не успевала за ночь параграф по окружающему миру выучить. и глаза, полные надежды, когда мать, возвращаясь с родительского собрания, говорила что глашенька, оказывается, входит в пятёрку лучших учеников класса.
она улыбнулась, косясь в сторону прохода в комнату.
наверное, матушка сильно врала ей, когда говорила, что на повара училась. во-первых, со слов бабули, она так и не выучилась, бросив в середине, и залетев, вышла замуж за папашу, но это «во-первых» было таким тупым и нудным, что встречалось в каждой второй семье постсоветского пространства, юность детей которой выпала на страшно-романтичные девяностые и нулевые.
это блажь всё была, глашеньке даже слушать не хотелось об этом, потому что в горле уже раздражение сидит от банальности этой заезженной пластинки с:
« — тогда время тяжелое было, глашуль, понимаешь? маме твоей сложно было, она же ещё и диабетик у тебя, и нервы у неё слабые.. да, сложная она была, но без дела никогда и никого не обижала. папаня её твой сгноил, она не была такой.. ну.. такой, как сейчас, слышишь? это папа всё виноват твой. а мама нет.. нет-нет-нет, мама твоя не виновата. ей просто сложно было, вот и всё. поэтому прости её просто, и всё. она больная, лапушка моя. поэтому и ты.. простишь маму, хорошо? »
у бабули руки тёплые были, голос нежный и волосы отрезанные. бабуля в бога верила, в церковь ходила каждые выходные и каждый праздник, держала дома календарь церковный и уголок с иконами в своей комнате, с лампадкой маленькой, красной такой, где огонь горел всегда и пахло подсолнечным маслом. и молилась она по двенадцать часов на дню, вставая в пять утра и ложась в девять вечера.
а ещё бабуля растила троих дочерей в одиночку, умирая на нескольких работах, пока муж пил по-чёрному и ревновал к каждому столбу. не любила бабуля ни мужиков, ни алкоголя. хотя вино пила часто, молдаванка, как никак.
бабуля, наверное, маму сильно любила. потому что та на мужа её больше всего похожа была, как лицом, так и поведением. поэтому и оправдывала её постоянно и молча поджимала губы, когда мать ей об стену голову разбивала за неправильно сложенную майку, запираясь с ней наедине.
сама мать она.. не знает даже.
может и любила, а может и ненавидела. сложно всё было очень.
когда её на тридцатиградусный мороз голышом выставляли и она пряталась в тёмном углу подъезда, чтобы никто из соседей не увидел, глашенька думала о том, что когда её домой пустят обратно, она, скорее всего, зережет её тисаком отцовским. суку эту ебливую, без сердца и мозга. агрессия и ненависть помогали согреться. а потом, когда запускали обратно, мать смотрела на неё жёстко и с претензией, без ярости и бешенства, и глашенька замирала. теряла весь энтузиазм, слушая унижения от матери и:
« — тебе не стыдно? мать до ручки довела, у меня давление сто девяносто. ещё и плачешь, бессовестная. зажралась ты просто, тварь неблагодарная, считай, я тебе урок даю хороший. »
и роняя слёзы обиды, пока руки нервно бегали, ища, что можно потеребить, в итоге лишь ногти и кутикулу на пальцах в кровь драли. а пока всё ещё дрожащая то-ли от холода, то-ли от истерики, забиралась в кровать и проваливалась в пустоту сна.
а на следующий день мать успокаивалась, поджимала губы и выдавала холодное:
« — извиниться не хочешь? »
и глашенька очень хотела извиниться. плакала и извинялась, пока мать обнимала и ласково по голове гладила, приговаривая, чтобы глашенька больше так не делала. что любит её мама сильно, а глашенька доводит её так. что мама не хочет терять своё человеческое лицо, но по-другому нельзя с глашенькой. глашенька не понимает по-иному. и глашенька кивала судорожно, плакала и сжимала мамину шею сильнее, прося прощения усерднее.