Глава 27. Увядающий мак (1/2)

Пребывая в отцовском доме я могла проводить дни в своей комнате, не контактируя ни с кем, даже с прислугой. Тогда это было блажью и спасением, долгожданным отдыхом и передышкой. Предоставленная сама себе, я могла заниматься чем угодно, но любимым занятием, конечно же, было — мечтать. Погружаться, буквально утопать в грезах, представлять себя в другом месте, иным человеком, в альтернативной реальности. Тогда время становилось ничем, и я просто существовала в своем выдуманном мирке, пока отец не отпирал дверь и не выпускал меня.

Сейчас все это кажется детской забавой, несерьезной выдумкой и шалостью. Но я больше так не умела. Наверное, большая часть меня повзрослела, отчего отдаваться грезам практически не получалось, ведь меня поглощали далеко не веселые мысли и переживания. Я разучилась мечтать.

Эл приходила очень часто, старалась практически не оставлять меня одну, а вот другой персонал я в общем-то и не видела. Только один раз случайно в коридоре заметила женщину в белом халате. Она была такой же мимолетной, как видение — просто исчезла за одной из многочисленных дверей. И я даже не была уверена, смогла ли она заметить меня, приметить незнакомое лицо, или я была для нее очередной безликой пациенткой?

Но Эл контролировала меня, и я начинала злиться. Как бы я ни старалась убедить себя в том, что девушка явно ошибалась, запуталась, желая лишь помочь своим близким, я не могла уже контролировать злость и обиду. Грачева стала моим личным надзирателем, и у меня не всегда получалось выташнивать те таблетки, которыми она меня пичкала. Иногда доза усваивалась, растворяясь внутри меня, оседая тяжелым осадком забвения, из-за которого постоянно хотелось спать, но при этом рассудок все равно балансировал на краю, именно в такие моменты Эл начинала свои беседы, задавала вопросы. Я никогда не помнила их, стоило мне протрезветь и выйти из того состояния, но я точно цеплялась за тот момент, как Грачева что-то записывала в тетрадь в синей обложке.

Разговаривать как-то иначе у нас не получалось. Эл быстро оставила попытки, а я охладела, превращаясь в настоящего заключенного, которого нужно было обыскивать каждый раз: после приема пищи, посещения уборной, сна, перед выходом. И все из-за того, что в порыве очередной истерики я выкрикнула, что покончу с собой даже с помощью зубочистки, если все это не прекратится. Теперь Грачева не спускала с меня глаз.

Палата — уборная — коридор — процедурная. Цикличный калейдоскоп, вечный лабиринт с одним маршрутом, мой заезженный до дыр путь и выученный до тошноты график пребывания в это месте. Я не могла сомкнуть глаз в стенах своей новой тюрьмы, из-за чего Эл колола что-то, и я могла проспать несколько часов точно. Я не могла есть, и Эл вводила инъекции или вставляла мне трубку в шею, причиняя неимоверную боль. Я не принимала таблетки, и количество уколов возрастало, а мои руки, спина, даже бедра покрывались синяками. Я продолжала сопротивляться, несмотря ни на что, даже на собственную усталость, неверие в то, что это уже когда-нибудь закончится, несмотря на предательство Грачевой.

Иногда я находила повод для мимолетной радости. Например, самый частый и более весомый был тем, что я не у Игната или отца. Ведь могло быть куда хуже, убеждала себя, пялясь в облупившейся потолок над своей койкой. Я уже давно могла сидеть в темноте катакомб, забившись в самый замызганный угол клетки и вздрагивать от любого шороха. Могла насильно принимать предложение руки и сердца от другого старика или его избалованного, извращенного сынишки, давя покорную и благодарную улыбку. А еще…

…могла бы быть в Париже, гулять по старинным улочкам с Алисой, завтракать в уютных кафе, целоваться с Максимом на последнем этаже Эйфелевой башни.

Но ни того, ни другого не произошло.

Я не считала дни своего пребывания здесь, потому что каждый раз сбивалась, ведь часто бывала в отключке. Но, тем не менее, успела выработать свой внутренний таймер, по которому точно ощущала приход Эл. У меня буквально от зубов отскакивали все ее действия: она будила меня, принося завтрак, давала порцию таблеток, которые, если я отказывалась пить, могла уже заранее подмешать в воду или еду, а в случае особого моего буйства, делала инъекцию; сопровождала меня в душ, переодевала, сажала в каталку и везла в процедурную, где многочисленны датчики считывали с меня информацию; снова таблетки, снова скандал, снова укол — темнота, из-за которой я пропускала обед, а просыпалась к ужину. И по кругу.

Первое время я пыталась умолять Эл, разговаривать с ней, давить на жалость, вспоминать Кристину, делать Максима куда человечнее в ее глазах, но каждый раз я сталкивалась с непробиваемой стальной стеной. Она находила неоспоримое опровержение каждому моему слову, закапывала меня все глубже и глубже, не давая шанса выбраться, и тогда я поняла, что ее уже не переубедить. А позже и увидела своими глазами: она тоже что-то принимала.

Внутренние часы заставили меня приподняться на кровати и занять привычную позу лотоса. Эл должна была явиться, забрать остатки ужина и принести очередную порцию таблеток. Дверь не дрогнула и не открылась с уже приевшемся скрипом, не раздался писк от колесиков столика, не гремели инструменты. Грачева не появилась в срок. Впервые за все время здесь, что-то пошло не по плану.

Аккуратно соскользнув на пол, я подкралась к двери и, припав к ней ухом, начала слушать. Коридор доносил до меня лишь тишину, и это единственное, что меня здесь до сих пор пугало — эта проклятущая, звенящая тишина в пустоте. Словно я и правда была здесь одна, но только та женщина в белом халате, увиденная мною случайно, развеивала этот страх.

Десять, пятнадцать, тридцать секунд — и ничего. Это было странно, а еще непривычно, отчего я как будто вынырнула из долгого, ленивого сна, взбодрилась, начала судорожно соображать, метаться по комнате. А потом я поняла, что другого шанса у меня не будет, наверное, уже никогда. И это единственная возможность воплотить в жизнь те слова, кинутые мною в злом отчаянии. Тогда они были бессознательные и бесплотные, но с тех пор я каждую секунду прокручивала их в голове, понимая, что иного выхода у меня уже нет. Ждать я тоже больше не могла.

Я кинулась к подносу с нетронутым ужином. Набор приборов здесь изначально был скудным — только пластиковая ложка, чтобы я точно не могла себя порезать, но мне нужно было небольшое полотенце. Я взяла стул, на котором обычно сидела Эл, и потащила его в уборную. На двери замка не было, поэтому лучшим способом стал именно стул, которым я смогла подпереть дверь. Не так надежно, зато хоть немного сможет выиграть мне времени, если Эл все-таки явится. Как ни странно, я все делала быстро и четко, так, словно уже тысячи раз проигрывала этот план, продумала каждую деталь, знала до мелочей, что следовало делать. Врубив горячую воду в раковине, отошла на пару шагов назад, всматриваясь в мутном зеркале в свое отражение. Лицо казалось прозрачным и неплотным из-за поднимающегося пара, а глаза и вовсе терялись за пеленой. Я — ничто и никто, просто призрак от себя прошлой. Бесплотное существо, запертое в четырех стенах, вынужденное страдать изо дня в день. Кажется, вся моя жизнь была посвящена боли и только боли, будь та душевная или физическая.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, тогда я впервые и попробовала убить себя. Грань жестокости отца перешла все границы, и тогда я думала, что больше не выдержу подобного никогда и ни за что. В итоге же, смогла продержаться еще три года. Но у меня не получилось, пускай я и высыпала полный пузырек снотворного себе в глотку, давясь, запила водой. Помню, я рыдала так долго, буквально не могла остановиться, что болела голова, даже заглушая боль от побоев. Отец столкнул меня с лестницы… На полу в ванной комнате, уже практически бездыханную меня нашла Нэлли, которая и сообщила всем остальным. Каким-то чудом меня откачали, ситуацию замяли, чтобы, не упаси боже, просочилась куда-то в СМИ. Отец после того случая не трогал и не говорил со мной несколько месяцев, а я лежала в больнице, восстанавливалась и общалась с психотерапевтом.

Как же странно, что практически все страшные моменты в моей жизни происходят в ванной комнате: неудавшийся суицид, попытка Андрея меня изнасиловать, первая угроза от Максима в его квартире, и сейчас… Я проморгалась, заметив мокрые капли на серой футболке, из-за чего поняла, что просто безмолвно плачу. Слезы скатывались беззвучно по щекам, капали на одежду и кафель, руки непростительно дрожали. Мое бренное тело нуждалось в спасении, в освобождении, которое могла подарить мне только… смерть. Я безумно боялась ее, как и любой нормальный человек, и я буду бороться за жизнь, даже умирая от собственных рук. Такова же ведь природа человека?.. Громский не простит мне такой выходки, это точно. Думаю, будь он рядом, он бы сказал что-то вроде: «Только попробуй убить себя, да я сам прибью тебя!» Как странно, я все-таки смогла его немножечко узнать, раз проецирую его мысли у себя в голове. И, наверное, полюбила, хоть всячески подавляла это чувство, отрицая, лгала сама себе, убеждая, что невозможно ничего построить с человеком… с чудовищем, как Максим Громский. С моим чудовищем.

В такой момент моей крошечной, никчемной исповеди перед запотевшим зеркалом, мне необходимо было признаться в подобном, а еще и простить… Отца, Владимира, Игната, Андрея, Эл, Рому, Зою, Крис, Максима… Себя. Простить жестокость, ненависть, ложь, неприязнь, страхи, желание защитить, похоть, недоверие… Себе же — слабость, надежду, слепое подчинение и верность, излишнюю осторожность, неопытность и незнание, неумение во многих вещах, глупость, наивность…

Список действительно можно было пополнять до бесконечности, но времени у меня было не столь много, как бы хотелось. А Максим он… и правда не простит меня, зато прощу я, жаль только, что не смогу сказать ему об этом, но, уверена, он догадается.

Вытерев тыльной стороной ладони слезы со щек, я собрала последние частички храбрости и уверенности, намотала полотенце на кулак и замахнулась. Даже через ткань удар вышел ощутимый для моей руки, от чего вибрация прошлась вдоль всей кости до самого плеча. Я согнулась пополам, прижимая пострадавшую кисть к животу, а вот стекло ни капли не пострадало. Я была слишком ослабленной, чтобы разбить его, но эта мысль лишь сильнее злила меня. Усмирив болезненную дрожь, я выпрямилась и, бросив немой вызов самой себе, продолжила остервенело колотить по стеклянной поверхности, пока та, наконец, не треснула. Я и не заметила, как задействовала вторую руку, а на другой полотенце и вовсе соскочило, из-за чего пальцы и костяшки безбожно сбивались в мясо, оставляя на стекле смазанные кровавые отпечатки.

Первые мелкие осколки посыпались в раковину, и я, уже совсем не жалея своих рук, голыми пальцами схватилась за самый крупный из них, выламывая его из рамы, игнорируя боль от порезов и стекающую вниз по запястьям кровь. Наконец, крупный кусок стекла оказался у меня, и я судорожно втянула носом воздух, ощущая сплошную острую пульсацию в ладони.

Мои руки сейчас были очень похожи на руки Максима: такие же искалеченные, со сбитыми костяшками, а еще в крови… Как часто я видела эту алую жидкость на его коже? Думаю, слишком часто, нежели чистую.

Я не стала больше задумываться о прошлом, еще крепче сжимая осколок, прорезая ладонь все сильнее и сильнее. Зажмурившись, смогла сделать первый, не очень глубокий порез на запястье вдоль, всхлипывая и кусая губы. В самый ответственный момент, когда я намеревалась сделать второй порез на другой руке, уже более глубокий, — кто-то начал ломиться в дверь, из-за чего стул весь задрожал. Я вздрогнула, испугалась, но не смогла остановиться, осколок прочертил кривой, но достаточно глубокий порез, причиняющий неимоверную колющую боль, а из раны еще пуще начала сочиться кровь. И ее было очень и очень много.

Я упала на колени, складываясь пополам, не в силах терпеть, а затем и падая на бок. Я не думала, что мне придется пострадать еще и на последок, почему-то в моей голове все это было быстро и безболезненно, но вышло так, как вышло. Я завыла в голос, плакала навзрыд, корчилась на кафеле, пачкаясь в собственной крови, пока дверь чуть ли не с петель слетела, но стул надежно выполнял свою функцию.

Наконец, боль начала немного утихать, переходя в пульсацию в ране, а затем и в тягучее ощущение по рукам. Веки тяжелели, взгляд мутнел и только из-под пелены я видела, как стремительно рос красный ореол вокруг меня. Наверное, я все-таки попала в вену… Мысли путались, становились какими-то ватными, липкими, спотыкающимися друг о друга, а тело, наоборот, легким и невесомым, готовым в любой момент взлететь, вырваться из этого бренного заключения.

Кажется, я действительно становилась свободной.

Стук позади утихал, превращаясь в глухой набат барабана, металлический запах перетекал в свежий морской, с примесью соли и солнца, а голые ступни словно бы ласкала мягкий песок. По коже бежали мурашки холода… от вольного ветра. Губы сами по себе растягивались в улыбке.

А дверь все же выбили.

***</p>

В Марселе в это время года было преувеличенно прекрасно, словно сам Антуан де Сент-Экзюпери прописал погоду и природу. Летний, нежный ветер тихо шептал свою сказку, лаская легким бризом игривые волны, те же набегали на скалистый берег, лениво касаясь округлых камней. Небо казалось огромным, а нависало столь близко, что можно было представить себя мороженщиком, взять стаканчик и зачерпнуть в него все рваные облака. Совсем рядом виднелся причал, где стройными рядами качались на воде, как солдаты гвардии, лодки и яхты, а на бушпритах отдыхали чайки.

Несмотря на всю умиротворенность, Марсель жил своими шумными горожанами и не менее активными и неутомимыми туристами. Дети кричали, гоняя мяч в узких улочках жилых кварталов, торгаши неустанно привлекали покупателей на рынке, небольшие уютные кафе приветливо открывали свои двери для всех желающих отдохнуть от суеты.

Максиму не нравился Марсель, как и Париж, да и многие другие европейские города. Почти все их он сравнивал с муравейниками, а именно Марсель, по мнению мужчины, походил на них больше всех. Но это не мешало ему наслаждаться погодой, развалившись на веранде.

Их скромная вилла возвышалась над Марсельским заливом, защищаемая от нарастающих волн скалистым берегом. По настоянию Громского, дом находился в пригороде, чтобы можно было адаптироваться от городского шума и насладиться бризом. Да и до самого Марселя на машине было рукой подать. Никто спорить не стал.

Ярослава, услышав детский плач, поднялась на второй этаж, подходя к подвесной колыбели, напоминавшей миниатюрный кораблик. Проснувшийся от голода, малыш надрывно пытался всем сообщить, что его необходимо кормить как можно скорее, но Яра, еще не имея такого опыта, лишь с нежной улыбкой взяла ребенка на руки.

— Тише-тише, бон-бон (конфетка), — приговаривала она, покачивая карапуза на руках.

Леон, сын Алисы, несмотря на чистокровного француза отца, все равно перенял все черты от семьи Громских. Его глаза не были очаровательно-голубыми, как обычно бывает у младенцев, те уже имели грозовой синий оттенок, а пробивающийся на затылке пушок волос стремительно темнел. Малыш вяло реагировал на убаюкивание Ярославы, продолжая капризно призывать мать.

Алиса появилась из соседней комнаты, на ходу заплетая косу из своих иссиня-черных волос. Для своих семнадцати лет, она уже походила на цветущую женщину. Ее формы значительно округлились, а лицо так стремительно потеряло детские угловатые черты. Ярослава была уверена, что во всем была причастна непостижимая магия материнства. С извиняющейся улыбкой, Алиса забрала младенца у девушки, поглаживая того по головке.

— Ну-ну, что же ты так? Проголодался, да? Сейчас мама тебя накормит, — Алиса начала ходить с ним взад-вперед по комнате.

— Вы совсем не спали с Жаном этой ночью, — вздохнула Яра, помогая молодой матери приспустить лямку с плеча. — Я бы справилась. Приготовила бы смесь.

— Пока у меня есть молоко, никаких смесей, — возразила мадам Моран, кормя малыша грудью. — Все в порядке, Яра. Спасибо тебе большое.

Жан сделал предложение Алисе в тот же день, когда она рассказала ему о своей беременности. Свадьбу захотели играть незамедлительно, но девушка настояла подождать немного, пока не прилетят Максим и Ярослава. Так и случилось, только через пару месяцев.

Их свадьба, как вспоминала Ярослава, была самым прекрасным и волшебным событием, на котором ей удалось побывать. Союз двух любящих друг друга людей запечатлело море и небо, а когда они давали клятвы и целовались, то о скалу разбилась крупная волна, обрызгав молодоженов соленой водой. Все посчитали это добрым знаком. В тот день Ярослава не могла сдержать слез.

Убедившись, что Алиса справится с сыном сама, Яра поднялась еще на этаж выше, направляясь к веранде. Это стало излюбленным местом Максима, там он мог проводить целый день, потягивая виски со льдом и куря. Алиса все еще ругалась с братом из-за этой вредной привычки, поэтому мужчине было легче прятаться от нее, нежели на время завязать. Придерживая подол платья, которое надувалось, как парус, из-за поднявшегося ветра, Яра остановилась в дверях, ведущих на веранду.

Развалившись на лежаке, Максим был без рубашки, на нем — лишь белые брюки и сланцы. Расслабленный, с натянутыми на лицо солнцезащитными очками, он, казалось, дремал. Зонтик уже не дарил ему спасительно тени, поскольку солнце медленно катилось на запад. Влажное от пота тело поблескивало в марсельских лучах, а татуировки и вовсе казались масляными. Он размеренно дышал, закинув руки за голову, и Ярослава тихо подкралась к нему, затем наклоняясь над ним, чтобы аккуратно поцеловать во влажный лоб. Громский тут же оскалился в улыбке, и девушка поняла, что он не спал вовсе, а лишь выжидал, как обычно это делают хищники, притаившись в дебрях травы. Невинное касание губ о лоб тут же переросло в жаркий, будоражащий, как само лето, поцелуй, а сама Ярослава уже оказалась на коленях у Громского. Он был разгорячен солнцем, от него только что не шла испарина, и этот жар стремительно передавался девушке. Она успела позабыть и про подол, который поднимался из-за ветра, и про то, что в доме они были вовсе не одни.

— Да тебе в голову напекло, — хрипло отозвалась Ярослава, когда их губы разомкнулись на мгновенье.

— Здесь стало в разы жарче с твоим приходом, солнце, — хмыкнул он в ответ. — Где ты пропадала?

— Нянчила твоего племянника. Это, скорее, почему ты тут пропадаешь? — она сняла очки с его лица, чтобы увидеть столь родные глаза, которые под марсельским солнцем становились ультрамариновым.

— Ну, знаешь, — пожал Громский одним плечом, — Ленька еще мелковат. С ним ни покуришь, ни в мяч не погоняешь, ни за руль не посадишь…

— Ему же всего полгода! И его зовут Леон, ты же знаешь, как это раздражает Алису, — рассмеялась девушка.

— По-моему, одно и тоже, — прищурился мужчина. — Вставай, хочу тебе кое-что показать.

Они поднялись с лежака, и Максим подвел девушку к перилам, откуда открывался вид на пристань и город, а особенно хорошо просматривался дворец Фаро, занявший высоту Марселя. Яра до сих пор впитывала в себя красоту видов, а Громский стоял позади, впитывая ее собственную красоту.

— Вот, смотри, — слегка повернув ее голову в нужном направлении, прошептал он ей на ухо. — Видишь?

Девушка растерялась, всматриваясь в бесчисленное количество пришвартованных у причала яхт и лодок. Они, как и в любое другое время, мерно покачивались на волнах.

— Что я должна увидеть? — уточнила Яра, продолжая искать что-то взглядом.